Вернувшись в Англию, он прослышал о подготовке экспедиции на остров Ре и, пользуясь знакомством с двумя членами парламента, попытался быть зачисленным в нее. Ему не удалось попасть в первую очередь, но его зачислили во вторую, где он прочувствовал на собственной шкуре все ужасы осады цитадели Сен-Мартен и катастрофической эвакуации с острова. Мало того, что его опять не повысили в звании, так еще и не выплатили жалованье в размере 80 фунтов (напоминаем, что общая задолженность казны офицерам составляла 250 тысяч фунтов). Фелтон обратился к писарю, набившему руку на сочинении подобных кляузных бумаг, и тот живо состряпал ему прошение на выдачу задолженности, но оно так и осталось без ответа. Пользуясь своими знакомствами с парламентариями, Джон добился личной аудиенции у герцога Бекингема. Сей жалкий проситель имел наглость заявить главнокомандующему о своих претензиях на капитанское звание, заявив, что ему невозможно жить без оного. Его светлость со свойственным ему остроумием заметил, что, если лейтенанту невозможно жить, тогда ему должно повеситься, после чего слуги незамедлительно выпроводили докучливого просителя из роскошного особняка лорда-адмирала.
Мать, брат и сестры Джона проживали в Лондоне, но он снял жилье отдельно от них. По-видимому, он не хотел пугать их своими ночными кошмарами, ибо сестра потом признавалась, как он жаловался, что ему во сне видятся «стычки и выстрелы». Оставшийся не у дел воин целыми днями предавался меланхолии и уныло делил свое время между посещением церкви и таверен. Как в святых храмах, так и в злачных местах повсюду проклинали герцога Бекингема, видя в нем источник всех бед, постигших несчастную Англию. Фелтон окончательно убедился в том, что Бекингем являет собой никого иного, как истинного «зверя Апокалипсиса», когда ему в руки попала копия парламентской ремонстрации. В ней герцог объявлялся ответственным за все поражения и развал вооруженных сил, застой в торговле, попустительство в отношении католиков, катастрофу при острове Ре, которая «бездарно разбазарила наследие чести королевства». Вывод был таков, что причина всех этих напастей кроется в чрезмерном могуществе фаворита.
Фелтон постоянно перебирал в уме содержание ремонстрации, оно постоянно преследовало его, а в тавернах накачавшиеся дешевого хереса посетители в открытую сожалели, что не нашлось пока еще добропорядочного англичанина, у которого хватило бы духа исполнить волю Господа – избавить королевство от Антихриста. Постепенно личные обиды в его мозгу переплелись с общественными, и он пришел к убеждению, что Всевышний возложил именно на него обязанность воплотить в жизнь его завет и привести в исполнение приговор этому преступнику.
19 августа Фелтон выпросил у матери немного денег под предлогом поездки в Портсмут для истребования жалования и купил за десять пенсов нож-кинжал. Затем он написал и пришил к подкладке своей шляпы две бумаги.
«Если меня убьют, да не проклянет меня ни один человек, но пусть проклянет себя самого. Это – искупление наших грехов, поскольку наши сердца стали жестокими и бесчувственными, в противном случае мы бы не терпели столь долгую безнаказанность.
И вторую:
«Недостоин называться ни дворянином, ни солдатом тот, кто боится пожертвовать свою жизнь во имя своего Бога, своего короля и своего отечества.
Он попросил священника церкви на Флит-стрит молиться за него как за человека, «дух которого блуждает в потемках», и тронулся в дорогу. Он проделал большую часть пути пешком, зачастую под дождем. В Портсмуте царило оживление, связанное с предстоящим отплытием в поход. Возможно, Фелтон не раз молил Господа вложить силу в его слабую руку, чтобы он смог поразить нечестивца и остановить эту святотатственную экспедицию, ибо под предлогом помощи осажденному протестантскому городу она лишь служила прикрытием для ублажения гордости и низменных страстей погрязшего в грехах человека.
Для него не составило труда проникнуть в окружение его светлости. Он заранее засунул свой кинжал в правый карман, дабы без труда извлечь его своей единственной действующей рукой. Действительно, он без труда поразил Бекингема прямо в сердце. Выше уже было описано, как убийцу схватили.
Тем временем здание наполнили рыдания и причитания семьи Бекингема – родню уведомили о происшедшем. Герцогиня Кэтрин в порыве отчаяния хотела броситься вниз с балюстрады второго этажа, но ее вовремя удержали.
На сэра Джона Хиппсли возложили неблагодарную задачу сообщить ужасную новость его величеству. Он прибыл в Саутвик в тот момент, когда в часовне шла служба и король с обычной для него истовостью молился. По его свидетельству, Карл «почернел как его шляпа», но, со свойственной ему выдержкой, не шевельнулся, не вымолвил ни слова и не изменил благочестивого выражения лица. Только когда служба завершилась и его величество удалился в свои покои, он дал волю слезам и прорыдал почти сутки. Рука злодея лишила жизни Стини, – и свет всего мира погас для Карла.
В то время, пока близкие герцога в Портсмуте и Саутвике предавались горю, народ приветствовал Джона Фелтона, которого везли в Лондон в Тауэр. Женщины подносили своих детей, дабы он благословил их, а какая-то старушка во весь голос воскликнула:
– Господь да благословит тебя, маленький Давид!
Это сравнение укрепилось за ним, и в лондонских тавернах без малейшего стеснения пили за здоровье убийцы. Небеса дали несомненный знак, что его поступок был угоден Господу: все лето лили дожди, но в день убийства Бекингема вернулась хорошая погода.
Один из слуг королевы Генриэтты сумел пересечь Ла-Манш и явился с этим потрясающим известием к Людовику ХIII. Новость была настолько из ряда вон выходящей, что ему не поверили и чуть было не упекли в тюрьму, дабы он как следует одумался. Затем, когда новость подтвердилась, гонец получил от короля в награду тысячу экю.
Анна Австрийская не поверила своим ушам и неосторожно воскликнула:
– Это невозможно! Я только что получила письма от него!
Но она должна была молча признать достоверность этих сведений и глубоко страдать от того, что ей пришлось прятать свое горе от окружавших ее людей.
Герцогиня де Шеврёз при получении этого известия упала в обморок. Хотя она также пережила увлечение Бекингемом, но вряд ли это проявлением скорби об утраченном любовнике – несмотря на свою молодость, Мари уже успела сменить нескольких возлюбленных. Смерть Бекингема стала сокрушительным ударом по ее замыслу свалить Ришелье, ибо именно на герцога она возлагала все надежды по освобождению Ла-Рошели. Помощь герцога была краеугольным камнем в основании тщательно организованного при ее самом активном участии заговора, который должны были поддержать видные представители знати и герцог Клод Лотарингский. Что же касается самого первого министра, то тот философски расценил убийство фаворита как яркое свидетельство всей тщеты мирского величия, к которому так стремился покойный.
Тем временем хирурги произвели вскрытие и бальзамирование трупа убиенного герцога. Выяснилось, что размеры его мозга и сердца превышали обычные. Их поместили в урны и установили в соборе Портсмута; что же касается тела, то еще король Иаков даровал Бекингему милость быть погребенным в Вестминстерском аббатстве среди английских королей. Склеп семьи Вильерс разместили в часовне Генриха VII, там уже были установлены гробики старшего сына герцога и ребенка его сестры.
Король хотел устроить Стини помпезные похороны, которые обошлись бы в сорок тысяч фунтов стерлингов, но родственники усопшего попросили его уберечь покойника от гнева пуритан и оскорблений толпы. Герцога похоронили тайно ночью 11 сентября, а на следующий день пустой гроб в сопровождении солдат и небольшого кортежа отвезли в аббатство.
Как бы желая взять реванш за столь скромные проводы света своих очей в последний путь, Карл решил воздвигнуть ему памятник, превосходящий все известные на белом свете. На сей раз его отговорил от безумного шага лорд-казначей, справедливо указавший:
– Что скажут христиане, если вы поставите памятник герцогу прежде, чем вашему отцу? – И король отказался от своей затеи.
Только в 1634 году вдова поставила памятник супругу с его статуей в доспехах, с высшими знаками отличия, при горностаевой мантии и герцогской короне. Памятник явно перегружен аллегорическими фигурами, среди которых присутствуют Марс и Нептун в память о военных подвигах усопшего на суше и море. Длинная эпитафия на латинском языке перечисляет все титулы и добродетели того, кто был «фаворитом двух королевских особ и достоин любви всех человеческих созданий». К этому супруга прибавила еще одну фразу: «Загадка мира».
Тем временем англичане вовсю прославляли Фелтона, который решил раскаяться в том, что пролил кровь человеческого существа, и был готов к казни, дабы своей кровью искупить пролитую. Это ни на йоту не смягчило гнев и жажду мести короля, приказавшего подвергнуть его пыткам, дабы выведать, не было ли у него сообщников. Как это ни покажется странным, против воли монарха выступил судья, сочтя, что в этом нет никакой необходимости. Фелтона приговорили к повешению. Приговор был приведен в исполнение 29 ноября в Тайбернской тюрьме; далее бездыханное тело отправили в Портсмут, где его выставили на позор в назидание подобным удальцам, но вместо этого труп убийцы стал объектом почитания. Стремясь загладить свой просчет, власти поспешили захоронить его в неизвестном месте, что вызвало поток сочувственных брошюрок и виршей.
Смерть лучшего друга коренным образом изменила отношения между Карлом и Генриэттой-Марией. В душе молодого человека воцарилась полная пустота, ибо ранее ее полностью занимал Стини. Карл оказался в абсолютном одиночестве. Но тут на помощь пришла Генриэтта-Мария, которая в спешке покинула Лондон и направилась навстречу мужу.
По-видимому, советы леди Люси Карлайл, с которой она сдружилась, оказались более полезными, нежели рекомендации ее французских придворных. Король с королевой уже несколько сблизились во время длительного отсутствия Бекингема во время операции на острове Ре. Наверняка смерть герцога, причинившего ей столько горя, наполнила душу Генриэтты-Марии облегчением, если не сказать радостью. Но она и виду не подала, а горевала вместе с мужем, проливала слезы вместе с ним, была нежна, внимательна, бесконечно терпелива. Жена оказалась единственным человеком, которому Карл мог безбоязненно излить свои страдания.