Мои глаза упорно продолжали искать Карстена и его так называемую сестру.
Они перемещались по всей территории площадки, переходя от одной палатки к другой, весело смеялись и казались абсолютно счастливыми. Периодически Карстен или его спутница обнимали мальчика за плечи или ерошили его волосы, и со стороны казалось, будто это их общий сын. Удивительно было и то, что Карстен совершенно не хромал. Он выглядел здоровым человеком, хотя два дня назад он навещал нас в своём медицинском сапожке, сильно прихрамывая.
Карстен и Макс (так звали ребёнка) направились к автобану и сели в автомобиль. Девушка ждала снаружи. Я угрюмо накачивалась пивом, не замечая, как тают в пачке сигареты одна за одной. Все больше сопоставляя, я находила так много противоречий в описании сестры и в том, что я видела в реальности, так что под конец у меня не оставалось сомнений, что это никакая не сестра. В руке девушки была роза.
«Кто эта женщина?», – не переставая вопрошала я Йенса. Со мной был только мобильный телефон с плохим переводчиком, и меня трясло от того, что я не имею возможности нормально изложить мои мысли и услышать вразумительный ответ.
Я заставила Йенса написать Мануэле, которая уже потерялась из вида в поисках новых мужчин, и ещё раз спросить, кто же эта фрау на самом деле. Мануэле было явно не до нас, и сообщение оставалось непрочитанным.
Тем временем счастливое семейство устремилось в нашу сторону и расположилось как раз за соседним столиком. Карстен в упор «не видел» и «не замечал» меня. Что может быть унизительнее для женщины, когда на публике её возлюбленный делает вид, что с ней не знаком, особенно если он пришел с другой? Карстен дурачился как ребенок, сражался с мальчишкой на деревянных мечах, кидал бумажки в бармена и со смехом убегал от него (это при больной-то ноге), в общем, прыгал как резвый козёл. Таким я его уже давно не видела. Но таким я его когда-то полюбила. Я украдкой поглядывала на его спутницу. Она сидела напротив Карстена рядом с ребёнком, периодически ласково обнимая его, словно родная мать. Было странно ожидать такого от женщины, которая не приходится мальчику никем и видит его от силы две недели. Обычная девушка лет 27, ничем не примечательная, но все же симпатичная. Пазлы начали складываться в моей голове. Это именно она, а не сестра прочла моё письмо. Это именно для неё в статусе Карстена появилось «Шац, ихь либе дихь» («Сокровище, я люблю тебя»). Именно поэтому прекратилась переписка со мной, поэтому он перестал приходить, поэтому я была заблокирована. Я была одурачена, растоптана. Меня обманом заставили вернуться назад. Ярость закипала во мне. Снова сценарий Йенса, который подписал на это своего друга. И вот я вернулась, и Карстену больше не надо изображать влюбленного. Он вернулся к своей девушке и даже не стесняется демонстрировать мне ее. Ведь птичка уже в клетке, и клетка захлопнулась.
Поэтому, когда Йенс с невинным видом моргая голубыми глазками спросил меня, иду ли я в шатёр танцевать, я чуть не вцепилась ему в лицо. Я ненавидела его.
– Все кончено, Йенс Хаас, – медленно и отчётливо произнесла я. – Всё кончено. Я улетаю в Россию, и это уже навсегда.
Я встала из-за стола и, с бутылкой пива в одной руке и сумочкой в другой, направилась к выходу с площадки. Муж поспешил за мной. Так как столик, за которым сидел Карстен, находился у меня на пути, мне пришлось пройти мимо него, и я старалась сделать это самой моей уверенной и выразительной походкой, хотя я даже не знаю, взглянул ли он на меня.
Я дошла до дома на автомате, просто стараясь не разреветься прямо по дороге. В моей голове стучало только одно: мысль о том, что я приду и снова соберу чемоданы. И уже никто и ничто не остановит меня. И чёрт с этими деньгами, которые он так и не выслал до сих пор моей семье. А если он попытается меня задержать, я всё-таки вызову полицию. Я была сейчас достаточна злая, чтобы решиться на это.
Однако дома на меня накатила страшная усталость. Какое-то опустошение и ледяное спокойствие. У меня не было сил ничего делать: ни менять билет, ни собирать сумки. Я села на кровати, скинув туфли, и просидела так, уставившись в одну точку, не знаю, сколько. Тем временем мой муж на балконе, непрерывно дымя сигарой, развернул бурную деятельность. Он был напуган моей решимостью. Он разбудил бедного спящего Удо, который был лично знаком с сестрой Карстена, и по телефону допрашивал его, как та выглядит. Описание совпадало. Потом он, наконец, дозвонился до Мануэлы, и та прислала для меня голосовое сообщение: «Привет, Марина. Девушка рядом с Карстеном – это его сестра и больше никто. Все хорошо».
Я в изнеможении рухнула на кровать и погрузилась в тяжёлый сон.
Утром Йенс предоставил мне дополнительную информацию. Как оказалось, у Карстена две сестры. Одна, старшая – родная. И вторая, младше его, худенькая в очках, кровная по отцу, но не по матери. Именно с ней мы видели его на празднике. И ещё одна новость: Карстен вернулся на танцы один ближе к полуночи и искал нас. Мануэла сказала ему, что мы ушли домой. «Визо?» («Почему?») – удивился Карстен. Однако он не позвонил Йенсу и не задал ему этот вопрос лично. И третья новость не очень хорошая: мой неугомонный муженек написал письмо Карстену, что «Марина ревнует тебя к твоей сестре и мальчику и угрожает снова вернуться в Россию». Я в ужасе представила реакцию Карстена. Очередная моя угроза уехать в Россию – именно то, что он ставил на первый план в качестве причины охлаждения чувств ко мне. Все летело к чёрту! С каждым днём я совершала всё новые и новые ошибки! Чувствуя, как почва уходит у меня из-под ног, я паниковала и делала хаотические движения, тем самым ещё более губя себя и то, что ещё было между нами. Я представила, как дико и отвратительно со стороны выглядит моя ревность, которую я демонстрировала вчера. Вместо того, чтобы веселиться и расположить Карстена к себе моей лёгкостью и непосредственностью, я привела его в ужас и оттолкнула своей очередной выходкой. А мой муж своим письмом ещё и подлил масла в огонь.
Два дня я практически не вставала с постели. Стресс, который я испытала на празднике, высосал из меня все силы, душевные и физические. Я лежала в комнате с задернутыми занавесками, опять пугая мужа моей депрессией. На второй день к вечеру я накрутила себя до мысли, что Карстен больше не придёт никогда, и начала дергать Йенса, чтобы он позвонил Карстену и выяснил, собирается ли он к нам в гости в ближайшие дни. Однако при звонке включался автоответчик, а в обратную Карстен не перезванивал. Меня снова начала охватывать паника.
В любом случае, все это уже не было нормально. Это было слишком далеко от тех взаимоотношений, которые были обещаны мне когда-то и Йенсом, и лично Карстеном. Мой возлюбленный якобы любит меня, но при этом он не может в открытую общаться со мной. Он не приходит ко мне, а если и приходит, то редко и ненадолго. Я не имею права писать ему, по большей части, мой телефон заблокирован, а он сам больше никогда не пишет мне. Я больше не читаю и не слышу слов любви, я практически не вижу его, проводя все время с ненавистным мне мужем в ожидании, когда же мой возлюбленный наконец соизволит осчастливить меня своим посещением. Я вообще не могу общаться с ним напрямую, спрашивать о чем-то, получать ответы, – вся информация в обе стороны идёт через Йенса, и только он решает, что донести до меня или до него, а что утаить, а может быть, сболтнуть что-то лишнее, как, например, в ситуации с последним письмом. Я больше не строю вместе с Карстеном наших совместных планов на будущее, и он больше не называет меня своей женой, а записывает в телефоне как «фрау фон Йенс». Я вообще не знаю, чем он занимается целые дни, с кем он общается, куда ходит, чем заняты его мысли и время. Хотела бы я хоть раз окунуться в его мир, но он не допускает туда меня. Я не могу ухаживать за ним, когда он болен, я не могу проявлять заботу о нем. И у нас больше нет секса. Пусть по уважительной причине, из-за его травмы, но факт остаётся фактом: у нас больше нет близости. Чего я жду снова? На что я ещё надеюсь? Моё возвращение было ошибкой. Я была права, когда 3 мая покинула эту страну и оплакивала мою любовь в самолёте. Но потом я снова поверила в обман, получив голосовое письмо Карстена. И даже то, что за две недели в России он не разблокировал контакт со мной, не остановило меня. И я полетела, как мотылёк на пламя, назад, полагая, что все будет теперь по-другому. Нет, по-другому уже не будет. Наши лучшие времена прошли. Между нами больше нет доверия. И я больше никогда не увижу в телеграме трогательное в своей простоте сообщение от Карстена «ихь либе дихь» и целующие смайлики рядом с этими незатейливыми строчками.
Труднее всего человеку расставаться с его иллюзиями. Казалось бы, очевидные факты уже кричат в лицо о том, что все потеряно, однако ты ещё продолжаешь цепляться за какие-то знаки, искать в них тайный смысл. Воспоминания не дают тебе покоя. Ты вспоминаешь его слова, его обещания и многократно прокручиваешь их у себя в голове. Что такое обещания? Зыбкая почва. Разве на них можно опереться? Когда мужчина разлюбил, все его обещания перестают иметь значение для него, только для тебя! Ты не припрёшь его ими к стенке, не потребуешь ответа – «почему?». Да, тогда он чувствовал и говорил это. Но теперь все иначе. В любви нет гарантий. Это чувства. Они не поддаются законам логики, и как синюю птицу их нельзя ухватить за хвост. Нельзя заставить, убедить, воззвать к жалости или доводам разума. Карстен разлюбил меня. И я должна была принять это, хочу я этого или нет.
Что теперь я делала здесь в Германии? Билет в Россию заказан и оплачен на июль. Значит, ещё два месяца находиться здесь и поэтому невольно продолжать надеяться и ждать его, продлевая пытку. Я знала, что в России мне сразу станет легче. Я буду знать, что я потеряла его навсегда, что я больше не смогу его увидеть никогда больше в моей жизни и не смогу ничего изменить, и эта необратимость потери поможет мне исцелиться быстрее. Возвращение в Россию на этот раз обрывало бы все связи и возможности. Если две недели назад нам с мужем удалось скрыть мой кратковременный отъезд от властей, то теперь это было бы уже невозможно. К тому же больше не могло быть и речи о том, чтобы оставить себе какие-то лазейки для возвращения. Мой приезд в этот раз окончательно показал, что возврата к прошлому уже не будет. Никогда больше Карстен не станет прежним по отношению ко мне. Никогда больше не повторятся наши страстные ночи, никогда больше он не прошепчет мне возбужденно и нежно «ишь либе дишь». А иначе я не хотела. Что толку, что он снова рыдал на балконе в объятиях Йенса, размазывая слёзы по лицу, когда узнал о моём бегстве в Россию? Слёзы, которые когда-то так тронули меня и заставили меня остаться, оказались на проверку «крокодиловыми слезами». «Немецкие мужчины часто плачут, – вспомнила я слова сестры. – Но это ещё ничего не значит».