ю его обитателей. Все средства, которые мне выделяло государство, текли в руки моего мужа. Я не видела и не держала в руках ни цента из перечисляемых денег, поэтому я не ощущала своего особенного положения и радости от того, что я нахожусь в этой стране. Скорее наоборот, я никогда не чувствовала себя настолько ущемленной в моих возможностях, чем теперь: это было положение полной зависимости от моего супруга, финансовой и моральной, усиленное ограничениями, которые накладывало на меня отсутствие языка и отсутствие свободного доступа к информации.
Школа располагалась в двухэтажном симпатичном коттедже неподалёку от офиса фрау Катце. Одной стороной окна выходили в детский сад, поэтому утром в начале занятий нам приходилось их закрывать: такой громкий детский гомон доносился со стороны двора. Наша учительница Рита, по происхождению латышка, носила немецкую фамилию Петерс, из чего я заключила, что она, как и я, вышла замуж за коренного немца и поэтому переехала когда-то в Германию. Она была замечательный педагог, талантливый и влюбленный в свою профессию. Рита была одного возраста со мной, плюс-минус, с типичной прибалтийской внешностью. Как и все выходцы из бывшего СССР, она прекрасно говорила по-русски. Но все наши занятия проходили исключительно на немецком языке. Я не переставала удивляться, как ей удаётся объяснить ученикам, знающим лишь азы чужого языка, материал полностью на немецком языке, прибегая лишь к мимике, жестам, и использованию элементарных слов для объяснения чего-то сложного. Конечно, иной методы преподавания здесь и не могло существовать, ведь группа была полностью интернациональная, и в противном случае Рите пришлось бы преподносить материал не менее чем на трёх языках. Она вела уроки, общаясь с нами на равных, не воздвигая дистанции «учитель-ученик». Занятия проходили динамично в игровой форме с использованием карточек, игр в мяч и в прятки, хождением хороводов и других активных элементов. На каждом уроке Рита разбивала группу на команды и устраивала между нами соревнования или делила нас для работы в парах. Материал усваивался легко, а время занятий пролетало незаметно. Я была в полном восторге от моих занятий и от моей учительницы. Если честно, то больше всего я жалею о том, что мне так мало довелось ходить в языковую школу, и о том, что мои знания немецкого языка так и остались на начальном уровне. Я жалею также о том, что мне пришлось расстаться с ребятами из школы: несмотря на то, что я ходила на занятия всего две недели, я успела полюбить их всех, а они меня, – настолько доброжелательная была атмосфера в нашей группе. Я была единственной европейской женщиной из всех. Среди мужской части группы был один европеец – Артур из Армении. Он тоже говорил по-русски, и мы вместе шли от электрички до корпуса школы по утрам, болтая о чем-нибудь. Ему было слегка за пятьдесят, и он жил с семьёй в Бад Бевензене (такая же деревня, как и Бад Бодентайх, только по другую сторону от Ильцена). Он находился в Германии уже семь лет, но только сейчас решил выучить язык. Не знаю, как он обходился без этого раньше, но он сказал, что его работа поваром в греческом ресторане не требовала от него знаний немецкого. Остальные ребята в школе были из Сирии, Афганистана, Марокко. Колоритная негритянка Жозефина, импульсивная и взбалмошная, приехала из Ганы. Моё предвзятое отношение к беженцам и выходцам с Востока сменилось уважением. Все студенты группы были очень умными, интеллигентными людьми. У себя в стране они в большинстве работали учителями английского языка. Усама из Марокко был финансовым аналитиком. С ним я могла перекинуться парой фраз на французском. Только самый старший из группы, Мохаммед из Афганистана, у себя на родине работал просто продавцом в магазине. Все это я узнала на одном из занятий, когда мы учили тему профессий, и каждый должен был немного рассказать о себе и своей прежней работе.
Я не знала, какими путями и почему каждый из них оказался здесь. Наверное, у каждого была своя интересная история. Но сейчас, когда я пишу эти строки, они остались по-прежнему в Германии, а я навсегда покинула эту страну. Я обрела её благодаря Йенсу и потеряла её тоже из-за него.
Судьба, которая так настойчиво вела меня туда, убирая все преграды с пути, потом столь же стремительно заставила меня вернуться обратно, лишив всех возможностей иного развития событий. И закрыв передо мною все двери назад.
Если считать, что все в мире не случайно и даётся нам для чего-то, то, скажу честно, я до сих пор не смогла разгадать замысел провидения, зачем всё это было со мной. Может быть, это понимание придёт ко мне гораздо позже, на склоне лет, когда я смогу увидеть всю картину моей прожитой жизни целиком. Но пока это понимание для меня недоступно, и я чувствую лишь боль от утраты, предательства любимого человека и от несбывшихся надежд.
Наверняка, первые дни после моего бегства в Россию мои одногруппники терялись в догадках, куда я так внезапно исчезла. Ведь на занятиях я никому не показывала своего подавленного душевного состояния, а напротив, была энергичной, весёлой и общительной.
Там, в школе, я чувствовала себя счастливой и находила применение моим способностям и амбициям, считаясь одной из лучших учениц и демонстрируя прекрасные результаты. Даже Карстен, с которым я увиделась наконец в конце первой недели от начала занятий, был поражён, насколько я продвинулась в изучении немецкого языка.
Но, к сожалению, языковая школа не могла решить моих личных проблем, а наступившие в последние недели события сделали моё пребывание в доме моего мужа невозможным, и я всё-таки не дотерпела до июля.
12. Последняя встреча
Я увидела Карстена только через три недели после праздника Шутценфест. Я никак не могла встретиться с ним, словно какая-то неведомая сила разводила нас в разные стороны. Один раз он даже приходил к нам домой, но я была в ванной, а Йенс почему-то не слышал звонка входной двери. Карстен даже не удосужился при этом позвонить по телефону Йенсу, чтобы тот открыл дверь. Он просто развернулся и ушел. В течение этих недель Йенс неоднократно случайно встречал Карстена на улице или в супермаркете. Только я одна никак не могла увидеть его. Писать ему и спрашивать конкретно, когда ты к нам придешь, Йенс отказывался, мотивируя это тем, что это «дрюк» («давление») на Карстена и он может отреагировать блокированием телефона. Как все стало сложно! Во мне клокотали обида и уязвленное самолюбие. Меня приводило в бешенство то, что я не могу сама спросить Карстена ни о чем напрямую, а полностью зависима от того, что сообщит мне мой муж. Я подозревала Йенса в том, что он специально отклоняет визиты Карстена к нам, и думаю, не напрасно. А может быть, Карстен сам не хотел приходить. В конце концов, я могла думать, что угодно, оказавшись в полной информационной изоляции от моего возлюбленного. Я плакала от бессилия, я плакала от обманутых ожиданий. Я устала надеяться и ждать и все же не могла заставить себя отказаться от этого. Каждый раз, когда Йенс сообщал мне, что Карстен должен прийти, я начинала ждать. Но назначенные встречи всегда отменялись по каким-то причинам. Когда мне сообщали, что Карстен придёт сегодня, это ещё куда ни шло: всего лишь один мучительный день ожидания. Но потом обещания встречи с Карстеном стали ещё более неопределенными по времени. Например, Йенс говорил: он обещает прийти в ближайшие дни. Или: он обещает прийти на этой неделе, и я ждала всю неделю. А он все не приходил. Это было какое-то помешательство. К концу третьей недели я уже была близка к истерике, что, собственно, не замедлило случиться.
В один из дней Йенс отправился к маме и вернулся оттуда очень довольный.
– Карстен приходил к моей маме, – и он показал мне фотографию Карстена вместе с фрау Хаас в обнимку за её столом на кухне. – Я написал ему по дороге, что иду к маме, и он неожиданно примчался туда.
– Но почему к маме, почему не к нам?!!
– Наверное, он подумал, что вы тоже там. Мы проболтали целый час.
Я больше не могла этого выдержать. У меня потемнело в глазах, я выскочила с балкона, в бешенстве сломав на ходу солнечные очки и швырнув их на пол. Он был целый час у мамы Йенса! Я жду его три недели, три долгие мучительные недели, изо дня в день, и сегодня в том числе, а он пришёл не ко мне, а к маме Йенса. Я ни на минуту не поверила, что он не знал, будто меня там нет. Напротив, он пришёл туда именно потому, что меня там не было. Я не прикасалась к спиртному уже несколько недель, но сейчас боль была слишком велика. Я набрала полстакана и выпила залпом. Водка сделала ещё хуже, я уже не могла остановить рыданий. Слёзы, в которых были все невысказанные мысли, и страхи, и надежды, все мои долгие напрасные ожидания, градом катились по щекам. Я легла на кровать и так и заснула в рыданиях. Я выпила не так много, но, видимо, постоянный стресс дал о себе знать: я просто отключилась. И это к лучшему. Хоть на какое-то время моя голова освободилась от моих мучительных мыслей. Я помню сквозь сон, как подходил Йенс и трогал моё запястье, проверяя пульс. Потом подносил к уху телефон, в котором было записано голосовое сообщение от Карстена, но я не поняла ни слова и в тот момент мне было все равно.
– Мы все беспокоились о вас, – сказал мне наутро муж.
– Кто «все»?
– Я, Карстен, Удо, Мануэла.
Ну конечно, кто бы сомневался, что все уже оповещены, что Марина наклюкалась водки и лежала в беспамятстве.
– Вы почти не дышали, и Карстен сказал проверить ваш пульс и вызвать врача. Он так переживал за Вас.
«Да, – отметила я про себя с горечью. – Так переживал, что даже не пришёл посмотреть, что со мной и помочь в случае необходимости. В прежние времена он уже давно был бы здесь».
Водка, видимо, была не слишком качественная, потому что у меня явно была интоксикация. Я весь день провела в кровати, зелёная от тошноты, переслушивая сообщение от Карстена, которое я не поняла вчера. «Привет, Марина. Я сейчас с Йенсом у его мамы. Моё здоровье не очень. Йенс тебе объяснит потом. Но как только мне станет лучше, я вскоре приду. Как ты? Береги себя, твой Тигр».