Мирза-эфенди потер крючковатым пальцем переносицу и полез за платком в боковой карман ужасно сидящего пиджака.
Теперь я легко могла поставить диагноз «близорукость», ибо ничем другим объяснить неопрятный вид стамбульского мужчины было невозможно.
Независимо от возраста, характера и политических взглядов истинный стамбулец всегда выглядит так, будто на него обращены взгляды всех женщин мира одновременно.
Рядом с профессором и его безнадежным пиджаком я чувствовала себя комфортно. Ни отсутствие лака на ногтях, ни уж тем более укладки не могли быть выявлены этим гуру словесности, что радовало меня настолько, что я решила успокоить милого человека, который так просто и скоро разделался с моими женскими комплексами.
– Вы знаете, ben türkçe çok seviyorum[68], – заговорила я настолько мелодично, насколько могла выдавить из себя сочетание нежных звуков, присущих этому языку. – Ваш язык невероятно музыкальный и одновременно… многословный… – Как же еще я могла объяснить тот факт, что у всех моих знакомых рот не закрывался ни на минуту. Разве что во время трапезы, но даже тогда стамбульцы умудрялись без малейшего перерыва на тишину обсудить степень зажарки рыбы фенер[69], толщину корочки из кукурузной муки на крохотной хамси[70]или, на худой конец, рыжеволосую иностранку, заехавшую на днях с тремя чемоданами в пустовавшую квартиру над çay evi[71].
– Вы считаете, что и я много разговариваю? – профессор обиженно поправил очки и манерно отбросил редкую прядь седых волос к самому темечку, прикрывая поблескивавшую лысину.
Стамбулец без волос – такая же редкость, как босой сапожник или худой шеф.
«Если повар тонкий, как спичка, беги из его заведения как можно быстрее!» – советовал мне один знакомый пышнотелый мясник, запекавший такую баранью ногу, что память о ней до сих пор порой будит меня по ночам, нарушая покой и режим интервального голодания.
– Мы говорим не много, мы говорим сладко, чтобы слушающему было вкусно, понимаете? – недоверчиво заговорил он снова.
Эта мысль показалась интересной. Слово «вкусно», по-турецки tatlı[72], в местном лексиконе встречалось не просто часто, оно парило повсюду!
«Татлы» называют сахарное варенье из сочного инжира, крикливого розовощекого мальчугана лет пяти, понравившиеся серьги в витрине ювелирного магазина, юную возлюбленную с томным взглядом и просто любой день, принесший больше радости, чем остальные, – все это для стамбульцев приятная сладость, без которой они не мыслят жизни.
– А как мы говорим о любви?! – и морщинистые щеки преподавателя словесности покрылись нежным налетом персикового румянца. – Ведь мы любим так, будто купаемся в розовом щербете! А любимых своих обсыпаем сахарной пудрой, словно они кусочки бархатного лукума…
Я немедленно представила Дипа в образе морковно-орехового джезерье[73], рецепт которого, любезно предоставленный знакомой старушкой, мне никак не давался. Крохотные янтарные кубики отказывались желироваться и каждый раз распадались при попытке отправить их в рот. А Дип и вовсе едва не сломал зуб об орешек и наотрез отказался приближаться к этой сладости. Очевидно, выбранный мной образ оказался неверным, так как никаких сладостных эмоций не вызвал. Пришлось лишь пожать плечами и признать, что этот уровень турецкого пока для меня остается недосягаемым.
Профессор же распалился настолько, что я забеспокоилась о его здоровье… Ну зачем же так эмоционально говорить о том, что тебе уже наверняка недоступно? Но он, несмотря на седины, всклокоченную прядь, что теперь подпрыгивала на голове при каждом слове, изъеденное морщинами лицо, изливал потоки нежнейших слов, увлекая меня в мир прекрасных чувств, о которых сегодня говорить не принято.
– Вот вы! Как вы любите?! Понравился кто-то, признались друг другу, поженились и живете себе скучно и вяло, так ведь? А где любовь?! Как ее прочитать в ваших глазах, если они молчат? Или вы считаете, что достаточно безликой фразы I love you? Это же пустышка! Ее пишут на каждом заборе, наклеивают, простите меня, в общественных туалетах, бросают под ноги, произносят публично!
Публично говорить о любви – вы только вдумайтесь, сколько в этом кощунства!
Я не знала, что ответить. Мне стало не по себе: немного тоскливо и одиноко. Мирза-эфенди взглянул на часы – винтажный многоугольник Cassio в золотом корпусе, о котором я мечтала в далеком детстве. Окружающие себя ретровещицами люди навевают неподдельный романтизм: их умение придавать значение мелочам, ценить время и разбираться в эпохах подкупает сразу и навсегда. Теперь профессор казался не таким уж говорливым снобом, каким представился в первые минуты знакомства.
– Значит, так! У меня обед с женой. Здесь, неподалеку. И вы пойдете со мной. Я ведь не могу допустить, чтобы такая милая девушка считала, что мы, стамбульцы, видите ли, болтуны… Надо же было такое придумать!
Он наспех запихнул бумаги, исписанные чернильной ручкой, в потертый портфель, чем добавил себе еще несколько баллов в моих глазах. Поношенные, но начищенные до блеска туфли цвета бордосского купажа: ягодное ли Шато О-Брион или рубиновое Петрюс – не важно! Очарование нового знакомого множилось с каждой минутой, и я смиренно спешила за ним по длинным коридорам одного из старейших и, нужно отметить, красивейших учебных заведений.
Стамбульский университет возник в том самом роковом году, когда мир содрогнулся от величайшего политического события, которое навсегда изменило ход истории. Падение Константинополя 1453 года. Овладев величайшей жемчужиной своего времени, Мехмет Завоеватель[74]приказал тут же заложить первое учебное заведение – тогда это было медресе[75], которое спустя пять столетий превратилось в ведущее в стране высшее учебное заведение.
Мы быстро минули толпу суетливых туристов, которые, словно рой пчел, беспомощно вились вокруг учтивого экскурсовода с флажком. Тот бойко рассказывал историю района Фатих, бросаясь датами и именами так небрежно, что даже неопытному слушателю вмиг становилось ясно, что перед ним шарлатан, не прочитавший в жизни ни книжки по истории.
– Эх-х-х… – грустно вздохнул профессор. – Вот это действительно болтун! Так бы и взял его за шиворот и вытолкал бы с этих священных мест! Для него что Султанахмет, что Сулей-мание[76]– одно и то же. Несет чепуху и не краснеет!
Я радостно кивала, потому что сама недолюбливала местных гидов. Хоть их и обязывали получать специальное образование, к бесчисленным деталям в местной архитектуре и к полным пикантных подробностей биографиям они относятся с поражающим равнодушием. Эти горе-экскурсоводы обходятся сухими выдержками из «Википедии», ни капли не смущаясь скудных познаний. История Стамбула полна невероятных сюжетов, от которых кружится голова, бешено колотится сердце и хочется немедленно сделать глоток терпкого кофе, сваренного старым турком в потертой медной джезве. Неподалеку зазвенели гудки туристических автобусов, направлявшихся в каменный Топкапы, до которого нам было рукой подать.
– Кстати, ты пила кофе на дворцовой кухне? У старого потрескавшегося очага, которому скоро стукнет шесть веков? – Я замотала головой, и нас закружило в водовороте несущихся по дороге машин. – Загляни как-нибудь туда. Я частенько там сиживаю и слушаю голоса тех, кто…
Вой сирен заглушил последние слова профессора. Маневрируя среди сигналящих машин и ничего не видящих мотоциклистов, наконец мы перебрались на другую сторону улицы.
– Так чьи голоса вы слышите на дворцовой кухне?
– Голоса? Я разве так сказал? – удивился мой спутник. Его забывчивость мне пришлось списать на возраст. Впереди уже маячила старинная дверь с едва заметной вывеской в стиле средневековой каллиграфии – как же не терпелось взбодриться чашкой османского кофе…
Как и все забегаловки в исторической части города, которую я недолюбливала из-за ее преклонения перед туристами, это место было напрочь лишено истинной стамбульской атмосферы: совершенно бутафорская фотозона на входе для всеядных «ябанджи».
Шумные и суетливые экскурсанты с радостью облачаются в азиатские чапаны и кавказские папахи, даже не подозревая, что средневековый Константинополь одевался в воздушные тюрбаны, шапки-зефиры и расшитые золотом распашные субуны[77]с канительной вышивкой.
В зале я не обнаружила жены учтивого профессора и принялась рассматривать вычурный интерьер, в то время как Мирза-эфенди начал беседу с очаровательной девушкой, что скучала в одиночестве за столиком в самом углу. Он вился вокруг нее, заставляя краснеть незнакомку, а я прятала глаза и то и дело поглядывала на дверь, опасаясь, что вот-вот войдет его суженая и устроит скандал в лучших традициях стамбульского семейного фарса.
Эфенди до того расхрабрился, что через минуту уже сидел за тем же столиком в углу и что есть силы махал мне руками.
Я же, не желая быть участницей дневного адюльтера, топталась у фотозоны, раздражая ищущего клиентов фотографа.
– Ну что же вы такая нерешительная? – наконец не вытерпел мой знакомый и подошел, чтобы со всей учтивостью пригласить к столу. – Ведь я обещал познакомить вас с моей супругой. Это Селин, звезда моего сердца, вечный огонь в стареющей душе, сладкий мед на губах…
Меня передернуло.
– Memnun oldum[78]