И если дядюшка Умер, чье имя нужно постараться произнести правильно, дабы не исказить смысла сказанного, совершенно не печется об эстетике и, более того, наслаждается ее отсутствием, свой путь я вижу ознаменованным поиском гармонии и красоты и потому скорее останусь без завтрака, чем стану пичкать себя ассортиментом молочно-мясного отдела супермаркета ŞOK[93], в котором затариваются все уличные торговцы.
Симметрия, возведенная когда-то в ранг искусства прекрасными эллинами, работает везде, соблюдая филигранные пропорции и благословляя традиции ионического и прочих ордеров[94]. По сей день мы мыслим геометрическими канонами Гипподама Милетского[95]– когда чинно обходим только что обновленную площадь Таксим и упираемся в красивейший из проспектов Истикляль, по которому должен пройти каждый житель этой планеты. По официальным данным, полтора километра стамбульского «проспекта Независимости»[96]ежедневно посещают около трех миллионов любопытствующих пар глаз и, очевидно, столько же ног. Несложные математические подсчеты путем умножения этой впечатляющей цифры на количество дней в году приведут нас к ошеломляющему миллиарду. Каждый задумывается о вечном и становится лучше, проходя мимо ворот красивейшего собора Святого Антония, воскресный хор которого так же прекрасен, как и десерт кат-мер, который можно отведать в любом стамбульском общепите. Я и сейчас не отказалась бы от золотистой хрустящей корочки, рассыпающейся на тысячу нежных осколков, стоит лишь взглянуть на нее! Но в этот раз я спешу и потому не могу задержаться по старой традиции на три стаканчика терпкого чая, без которых катмер не катмер.
Эмель начинает приветствовать меня задолго до того, как я подхожу к высоким дверям evlendirme dairesi[97]– между нами еще метров сто, толпы прохожих, три тележки с жареными каштанами и одна с симитами, а она кричит, размахивая руками, как семафорщик.
– Ты не могла не опоздать хотя бы сегодня?! – огорошивает она вместо дружеского приветствия и больно щипает за щеку, но я смиренно сношу все ее чудачества, потому что на мне лежит миссия, возложенная всем нашим добропорядочным домом. Эмель, будучи свободолюбивой и при этом отягощенной четырьмя детьми женщиной, последние годы неутомимо вносит хаос и нервную дрожь в упорядоченный быт скромных семейств нашего кондоминиума. Она обладает набором удивительных качеств, которые в замесе с ее стамбульским характером делают нахождение рядом совершенно небезопасным.
Эмель – настойчивая и целеустремленная, причем эти качества крепчают ближе к полуночи: ее любимое время для прогулки по этажам в поисках трех кубиков сахара для чая или куска мыла (она чистоплотная и, не искупавшись, в постель не ляжет). Эмель коммуникабельна, что очень естественно для стамбульской женщины, однако в ее случае список тем настолько широк, что ставит порой в тупик даже старую соседку Айше, которая повидала на своем веку ох как много! Эмель ревнива и злопамятна, поэтому держит в страхе мясника Альтана, который скрывал сутки в своей квартире ее бывшего мужа в момент побега последнего; шантажирует продавца артишоками на рынке Ферикей, однажды опрометчиво продавшего ей залежалый товар; обвиняет технического работника Айтача в том, что вкручиваемые им лампочки слишком быстро перегорают. Наконец, она просто не переносит на дух всех мужчин без исключения независимо от их возраста и политических убеждений, потому что им всем одно нужно – что конкретно, не уточняется. Осознавая весь перечень сомнительных добродетелей скандальной соседки, всем домом мы пришли в неописуемый восторг, узнав, что наконец мать четверых несносных ребятишек остепенится и, возможно, даже в скором будущем съедет из нашей скромной обители в роскошный особняк будущего супруга в элитном районе Этилер. Я предвкушала экскурсию в настоящий стамбульский дом периода светских реформ Ататюрка – гигантский, светлый, напоминающий европейское шале на склоне Альп с безразмерной кухней и эмалированной плитой цвета капучино на восемь конфорок.
Будучи заинтересованными в скорейшем заключении долгожданного брака, пятьдесят жителей мечтающего о покое дома делегировали меня на роль свидетельницы, которой было поручено костьми лечь, но довести церемонию до конца. Всю дорогу я готовила себя к опасной миссии, полная решимости в случае необходимости ликвидировать любое препятствие на пути к счастью молодых.
– Ты все пропустила! – категорично заявила Эмель и обессиленно опустилась на грязные ступени каменной лестницы прямо у входа в обитель Гименея[98]. Гигантский уличный пес стамбульской породы смущенно справлял нужду у колонны в метре от нас. Романтизм, все еще исходивший от покосившегося набок бумажного венка на голове невесты, испарился, как по щелчку.
– Я пропустила церемонию? Но ведь до нее еще полчаса…
– Нет, дорогая моя… Ты пропустила то, как профессионально я отправила этого мерзавца!
– Вы расстались?! – я испуганно моргала глазами, понимая, что провалила задание, и теперь старушка Айше из квартиры напротив вряд ли позовет меня на кофе по-фанариотски, к которому я привязалась настолько, что не мыслила ни дня без нежной сливочной пенки с легким привкусом камфорного кардамона. Полная эгоистичного негодования, с ужасом я корила себя за нерасторопность. Приди я на полчаса раньше, возможно, мне удалось бы помирить поссорившихся голубков. Эмель, громко шмыгнув носом, наконец подняла голову: черные змейки туши высохли кривыми полосками на ее опухших щеках; красная помада расползлась во все стороны – женщинам с макияжем определенно не стоит плакать…
– Им всем нужно одно и то же… – обреченно произнесла она свою коронную фразу, и мне стало еще грустнее от того, что я так и не побываю в настоящем стамбульском особняке с гигантской кухней и эмалированной плитой на восемь конфорок. Было стыдно, что в такой трудный момент я не могла найти в себе ни капли сочувствия и сострадания: меня занимали грязные пятна от пудры на белоснежных рукавах свадебного платья, развалившиеся букли на голове невесты – излюбленная прическа всех стамбульских женщин, которую с легкостью ваяют городские «куаферы» за считаные минуты.
– Я домой! – поднялась Эмель. Она поправила складки длинной юбки, вид которой был непоправимо испорчен, и, задрав подбородок, манерно заложила выбившиеся пряди за уши. – Наивная я! Еще зачем-то ради этого deli[99]платье белое надела! Он пожалеет еще!
Плешивый пес, внимательно вслушивавшийся в плаксивый монолог несостоявшейся невесты, неожиданно взвыл и принялся соскабливать зубами с передней лапы кусавших его блох. Клочья шерсти вмиг взвились над гигантской тушей.
– Ах же ты мой бедненький, – бросилась к нему Эмель и что есть силы принялась чесать холку в том самом месте, где у бедняги светилась розовая проплешина. – Голодный, наверное… Сейчас я тебе что-нибудь куплю…
– Послушай, – в этот раз я старалась звучать участливо, хотя эмпатия в тот день и давалась мне с трудом. – В твоем состоянии лучше по магазинам не ходить. Садись в такси и отправляйся домой, а я сама покормлю этого бедолагу.
Соседка приосанилась и, надев свою привычную маску истинной скандалистки, отчитала меня так, как это привыкла делать изо дня в день.
– Ты считаешь, что я доверю несчастного щенка какой-то «ябанджи»? Да вы, иностранцы, ведь себя толком накормить не можете, не то что животное! У вас сердца каменные! Думаешь, не вижу, как ты морщишься, когда проходишь мимо бездомных котов? Еле улыбку выдавливаешь! Öf![100]– и она цокнула языком так, как это может делать только стамбульская женщина, которую только что бросили под венцом. В том, что бросили именно ее, я не сомневалась ни минуты: взбалмошный характер этой своенравной особы мне был прекрасно известен.
По-детски всхлипывая, она поплелась в сторону локанты, из которой доносились домашние ароматы зажаренных в топленом масле фаршированных булгуром баклажанов, посылая на голову горе-жениха все известные ей проклятия мира. Пару раз в череде негодующих восклицаний мне послышалось собственное имя, что было неудивительно: Эмель в ярости не знала пощады. Плешивый пес, словно верный подданный, плелся за ней следом. И он, и она нуждались в любви и готовы были одаривать ею друг друга сполна.
– А ваша подруга – еще та штучка, – рядом стояла женщина, чью голову украшало густое каре седых волос. Крошечная бутоньерка из белых маргариток была аккуратно приколота к лацкану жакета цвета пыльной розы. Вздохнув, я кивнула и только тут заметила, что пожилая дама одной рукой опирается на перламутровую трость, по всей длине которой были искусно инкрустированы кристаллы.
– Вам помочь?
– Ну уж нет! Только не сегодня! Мне стукнуло семьдесят, и я наконец вышла замуж!
– Mutlu bir evlilik dilerim![101]И долгой…
– Насчет долгой ничего сказать не могу, но ни одного дня теперь я не собираюсь прожить впустую, это уж точно!
У женщины, несмотря не преклонный возраст, глаза горели тем же огнем, какой, вероятно, блистал во взглядах пылких Лейли и Меджнуна[102]или любой другой счастливой пары, увековеченной поэтическим гением великих стихотворцев.
– Когда в сердце ничего не дрожит, не горит и не трепещет – это не жизнь! И я говорю не об ишемической болезни! – она заливисто засмеялась, и небо над головой как будто просветлело.
Любовная лихорадка – вот имя эпидемии нашего города. Мы не можем жить без этого болезненного чувства в груди.