юмерному дому.
Разве что Стефан Еллинек[151]мог попытаться разгадать формулу времени, окажись он со мной в этом крохотном «асансере»[152], в котором едва могли уместиться я и холщовая сумка чудаковатого гончара. С трепетом прикоснулась я окоченевшим пальцем к медной кнопке, машина затарахтела, издала благодарный вздох и мягко заскользила по тросам вверх. Хрустальные лампочки над головой капризно замигали и успокоились лишь тогда, когда я покинула миниатюрную кабинку, больше напоминавшую богатый паланкин для знатных особ.
Один из настоящих паланкинов хранится в фойе отеля «Пера Палас». Прибывавших в «Восточном экспрессе» господ на сказочный вокзал Сиркеджи немедленно усаживали в инкрустированные перламутром кабинки и, раскачивая в такт волнам мутного Халича, перемещали по Галатскому мосту: туристы зажимали носы из-за навязчивого запаха мелкой рыбешки, приготовленной для продажи сгорбленными рыбаками; щурили глаза от игравшего в воде садящегося солнца и плотно задергивали бархатную шторку, скрываясь от пытливых глаз любознательных прохожих.
С тем самым чувством неутолимой жажды познания я ныряла в каждую новую дверь, заглядывала в заржавленные скважины и выискивала новые тайны – только бы раскрыть неизвестный город и стать ближе к его удивительным обитателям…
Замок щелкнул, и на пороге показалось хорошо знакомое лицо зеленоглазой Хатидже-ханым. Ей понадобилось секунд десять, чтобы узнать меня в той «ябанджи», которой этим утром она кричала из окна.
– Его с тобой нет?! – взволнованно спросила она и на всякий случай спустилась на несколько ступеней, чтобы осмотреть нижний пролет закрученной лестницы. – Тогда заходи, – и она бережно взяла сумку с книгами.
– Я только передать зашла. Мехмет-бей пошел за сигаретами и скоро придет.
– Знаю я, за какими сигаретами он пошел, – и она распахнула полированный шкафчик, висевший прямо у входной двери. Обе его полки были плотно заложены белыми коробочками с жуткими фотографиями почерневших легких и прочих ужасов, которые, однако, ничуть не действовали на местных курильщиков. Более того, чтобы не раздражаться по пустякам, многие из них вкладывали пачки в кожаные чехлы, которые в самом широком ассортименте были представлены в любом супермаркете города.
– И куда в таком случае они отправились? Мой муж тоже с ним…
– Ну… Тогда расслабься, потому что это надолго. Пока Мехмет не покажет ему каждый столб и не потреплет каждую кошку, домой они не явятся…
Я инстинктивно глянула на часы: время, отведенное для романтического утра с Дипом, безвозвратно таяло на глазах. Скоро закончатся в школе уроки, и жизнь опять обретет свой привычный формат.
– Пойдем на кухню, я чайник поставлю, – и невысокая Хатидже, слегка прихрамывая, поплелась вдоль длинного плохо освещенного коридора.
Узкие нескончаемые проходы, объединяющие множество спальных комнат, – особая черта стамбульского дома. Когда-то вошедшая в обиход планировочная традиция настолько укрепилась в сознании турок, что стала своего рода обязательной к соблюдению в любом жилище. В конце коридора непременно располагали комнату «ане»[153]– своеобразной главы семейства, которая днями мучилась мигренями в полумраке прикрытых ставен, однако имела едва ли не круглосуточный обзор, а значит, была в курсе передвижения остальных членов семьи, которые едва ли могли прошмыгнуть незамеченными. Рано утром все по очереди являлись к благодетельнице на поклон и целование рук, а по вечерам делились новостями минувшего дня, изрядно приправив их красками и эмоциями, дабы не огорчить старейшину рода. Отец семейства, как правило, до этих времен не доживал из-за невыносимого бремени ответственности, которое местными женщинами возлагается на мужей.
«Когда я вырасту, мне муж купит большой дом и много-много кукол!» – часто заявляют в детских играх девочки трех-пяти лет. Держащиеся от них в стороне прозорливые мальчишки с опаской поглядывают на будущих невест, предпочитая не спускаться с горки, и держат оборону как можно дольше. Я их понимаю: противостоять неугасающим запросам капризной стамбульской женщины – задача не из простых. И горе тому, кто эту женщину полюбит, ибо в тот же час она начнет кокетливо крутить вздернутым носиком и указывать наманикюренным пальчиком, куда ее везти и чем потчевать.
Стоит ли удивляться, что при таких порядках мужчины видят вполне логичным пораньше распрощаться с мужниными обязанностями и тихо-мирно уйти на покой в заранее благоустроенном уголке старинного кладбища.
Караджаахмет – одно из такого рода убежищ покинувших этот мир уважаемых господ. Каждый раз, когда дела забрасывают меня в азиатскую часть прекрасного города, я непременно стараюсь выкроить час-другой, чтобы посетить одно из свидетельств ушедших жизней – старейший из существующих в Стамбуле некрополь Караджаахмет. Раскинувшись на необъятных просторах прибосфорского района Ускюдар, семисотлетняя усыпальница прекрасна в своем молчании:
бок о бок здесь уживаются покосившиеся надгробия и мраморные склепы различных эпох, сменявшихся с громкими падениями и многообещающими появлениями новых звездных империй. Тут покоятся важные патриции и храбрые солдаты Римской империи, чуть дальше – Византийская эпоха во всей ее аскетичной торжественности серого камня. И, наконец, османское время, затянувшееся на долгие столетия вопреки прогнозам уязвленного взятием Константинополя христианского мира.
Границы кладбища плотной стеной защищают высаженные в шестнадцатом веке великолепные кипарисы – по приказу жены султана Селима Второго территорию некрополя облагородили и с тех самых пор тщательнейше следили за порядком в священном месте.
Прохаживаясь по запутанным тропам величайшего из мусульманских обиталищ душ, я каждый раз пристально всматриваюсь в непонятные надписи на мраморных надгробиях. Прихрамывающий старик в выцветшей и вечно спадающий набок феске плетется рядом и что-то бубнит – настолько невнятное, что я едва понимаю суть печального монолога.
– Вот этого обезглавили… по воле султана, – и он с трудом протягивает руку в сторону покосившейся плиты, на которой тонкой вязью выведена, очевидно, причина смерти визиря или строптивого янычара.
Я ускоряю шаг, но старик, резво подтягивая волокущуюся ногу, опережает меня и, заглядывая прямо в глаза, тяжело дышит. Его бесцветное подобие зрачков, окутанное спутанным клоком белесых бровей и ресниц, впивается с силой утопающего, парализует и лишает всякой воли к сопротивлению. Восставший из мифической дымки призрак, он легок и эфемерен, будто и вовсе бесплотен.
– Мы все здесь будем, – пророчески прошамкал беззубым ртом, и по моему телу пробежал ледяной озноб. Я ускорила шаг, удаляясь от страшного места и еще более пугающего прорицателя. Онемевшими губами пыталась поймать воздух, но он, плотный, влажный, пропитанный терпкими кипарисовыми смолами, ускользал, и я дышала все тяжелее и тяжелее, пока наконец не поняла, что ворота Караджаахмет остались далеко позади, и я бреду по пестрым улицам зеленого Ускюдара.
Впереди красовались два тонких минарета воздушной мечети Михримах[154], созданной почти полтысячелетия назад несравненным Мимаром Синаном [155]. Дыхание выровнялось и, предвкушая скорую встречу с живописной гаванью рельефного Босфора, я вновь обрела покой и душевное равновесие после странной встречи на старом кладбище.
– Да что ж с тобой такое?! – трясла меня за плечи Хатидже. Она склонилась прямо над лицом, и я хорошо чувствовала тонкий запах молотого шафрана и розового масла – именно так здесь пахнут пожилые женщины. – Сколько тебе кричу, а ты будто не слышишь вовсе! Uyudun mu?[156]
– Нет, просто привиделось… Вспомнила кое-что…
– Что вспомнила? – и она еще ближе наклонилась, чтобы получше разглядеть мои глаза.
– Вспомнила одну встречу на кладбище Караджаахмет… Знаете такое?
– Вай! – заголосила Хатидже и замахала руками, будто гнала меня прочь из дома. – Что ж за язык у тебя такой, yeşil gözlü[157]!? Разве при стариках такие места вспоминают?! Смерти моей хочешь? – И она начала применять весь арсенал суеверных штучек, призванных уберечь ее от грозного предзнаменования. Побледневшая Хатидже трижды подергала себя левой рукой за правую мочку, поплевала внутрь джемпера, постучала носком непослушной ноги по ножке стола, после чего у нее заныло колено и она, наконец, успокоилась.
– Ноги у меня от холода ныть начинают, но скоро расхожусь, не обращай внимания.
Я почти не слушала ее. Мне не было никакого дела до ее коленей, потому что щемящее чувство внутри скребло на самый невыносимый манер, заставляя сожалеть о несделанном или сделанном неверно.
– Да что ж ты сама не своя? Совсем меня не замечаешь…
Я снова включилась в реальность и из вежливости улыбнулась суетливой хозяйке. Хатидже было то ли за шестьдесят, а может, за семьдесят – в последнее время я все хуже определяла возраст. В наши дни вездесущего ботокса и прочих косметических диковинок немудрено обсчитаться на десяток лет, а то и больше. Тем более что стамбульские женщины не гнушались инъекционного омоложения, о чем повсеместно заявляли одинаково вздернутыми носами, выпирающими скулами и невероятно пухлыми губами, с трудом смыкавшимися над белоснежным рядом фарфорово-циркониевых виниров. Последние здесь предлагались каждому в качестве бонуса после лечения кариеса – за полцены.
Конечно, был и другой тип стамбульской женщины, которая никогда не задумывалась о ширине переносицы, глубине выемки над верхней губой и типом бровной дуги (определенно я принадлежала к этой группе безрассудно-неухоженных «кадынлар»