Город, покорявший новичков неуемной энергией шумных площадей и великолепных монументов, теперь навалился всей тяжестью тысячелетней истории, миллионов судеб и дурманящих ароматов, которые кружили головы.
Будь я парфюмером, наверняка мне удалось бы создать некое подобие Стамбула в одном флаконе: пришлось бы смешать несколько капель просыпающегося Босфора; терпкого медового чая – того, что разливают из медных чайников в звонкие стаканы на пристани Каракей; добавить щепотку растертых в золотистую кашицу зерен золотого кунжута; самую малость городской пыли, которая забивает не только тротуарные трещины, но и расщелины наших душ…
Я брела по серой неприметной улице, по-детски размышляя о потерянной радости. Несвойственная Стамбулу тишина настораживала, но разве может быть иначе в семь тридцать утра? Я специально выходила на прогулку пораньше, чтобы не видеть толпы спешащих на работу клерков, невыспавшихся туристов, мусорщиков с гигантскими баулами для сбора отходов и жалкие фигуры попрошаек, которые, словно грибы после дождя, приумножались в центральных районах и создавали довольно удручающую картину.
Тишину влажного, пропитанного плесенью закоулка оглушил отвратительный скрежет, какой может быть создан только царапаньем гвоздем по стеклу, умноженный во сто крат. В нескольких метрах от меня сгорбленный человек пытался удержать на плечах рольставни, которые со страшным скрипом упирались в тонкую шею несчастного. Тот, в свою очередь, тянулся к упавшему металлическому шесту, которым, очевидно, подпиралась эта ни на что не годившаяся конструкция.
– Bir dakika, size yardım edeceğim[166], – крикнула я бедняге и подала спасительный шест, которым тот ловко подхватил роллету и зафиксировал ее над нашими головами. Подобный способ крепления вряд ли можно было назвать надежным, и все же в этом городе на подобных шестах, веревках, шнурках держалась не одна конструкция.
Вопросы санитарии и безопасности здесь находились под патронатом неведомых сил, которым доверял каждый: от сан-эпидемслужб до более высоких инстанций. Bir şey olmaz[167], – поговаривали местные, когда хотели задобрить бога спокойствия, который явно благоволил им.
Молодой человек, которого я только что спасла от неминуемой гибели под заржавленным роллетом, оказалось, не так уж и молод. Тонкая линия прикорневой седины выдавала в нем завсегдатая «куаферных», в которых умели искусно маскировать первые признаки возрастных изменений травяной лепешкой из басмы. Благодаря нехитрым уловкам местных цирюльников даже мужчины категории «семьдесят плюс» выходили из парикмахерских заметно помолодевшими и посвежевшими. Чего нельзя было сказать обо мне: погрузившись с головой в работу, я напрочь отказывалась от каких-либо посторонних вмешательств в свой график и потому вот уже несколько месяцев щеголяла с нелепым пучком на затылке: то тут, то там выбивались седеющие пряди, которые я попросту надменно не замечала.
Мужчина с силой растирал затылок, который пострадал больше всего. Он с обидой поглядывал на роллет, который, судя по заржавленным вкраплениям, не в первый раз давал сбои.
– Меня зовут Серген. Я шеф этого ресторана, – с гордостью указал он на яркую вывеску с итальянским названием «Napoli». Только теперь я заметила на нем серый поварской китель с двумя бортами перламутровых пуговиц и вышивкой на груди в виде хорошо известного трехцветного флага: зелено-бело-красный.
– Это итальянский ресторан, – будто стесняясь, проговорил мой новый знакомый. Подобная неуверенность легко объяснялась невероятной консервативностью турок в кулинарных предпочтениях. Местная кухня восхвалялась здесь каждым, и вопрос ее превосходства над остальными никогда не ставился под сомнение. Открытие любого заморского заведения могло быть легко воспринято окружающими как нечто предосудительное – сродни предательству, измене или дезертирству. Возможно, поэтому, увидев итальянскую тратторию на типичной стамбульской улице, я мгновенно прониклась уважением к новому знакомому, который, очевидно, человеком был отважным, если не сказать дерзким.
– Дайте мне пару минут, и я угощу вас нежнейшим капучино с настоящим сицилийским тирамису. Хотя вы, наверное, приехали в Стамбул, чтобы попробовать местную кухню?..
Дело было не в кухне. Я спешила. Мне хотелось пройти рекомендованные фитнес-гуру десять тысяч шагов до того, как улицы заполонят толпы спешащих горожан. Однако застенчивая улыбка повара была настолько милой, что я несвойственно для самой себя кивнула.
– Тирамису – как раз то, что нужно человеку, три года подряд наслаждавшегося баклавой, – с улыбкой ответила я.
– Так вы здесь живете? Простите, что принял вас за yabanci… Сейчас у нас столько приезжих…
А Стамбул действительно в этом году напоминал привокзальную площадь, на которую со всех перронов стремились потоки самой разнокалиберной публики. Приезжие обычно спешили, громко реагировали на уставших от уличной неразберихи котов, спотыкались о дремавших на тротуарах кангалов[168]– те лениво отворачивали морды, брезгливо морщились, чем выражали исконно «анатолийское» отношение к туристам. К резкому говору приезжих, от которого нестерпимо хотелось ложки нежного сливочного сютлача[169], примешивалась распевная речь местных зазывал: нахрапистых таксистов, циничных агентов по недвижимости, беззастенчивых гидов и позабывших о совести торговцев – всех тех, кто пробуждается во времена кризисов, войн и миграций.
Город тяжело дышал, с трудом переваривая лишний миллион чужестранцев, которые по воле злого и пристрастного рока дни напролет толпились у дверей миграционных служб в надежде получить заветный kimlik[170]. Растянутый до предела, Стамбул багровел и стонал тихо, будто вполголоса, – уставший и лишенный всякого желания жить. «Эти люди уничтожают наш город! – с возмущением восклицал знакомый юрист, на чью голову свалились сотни запросов по оформлению видов на жительство. – Мы живем, как в перегруженном отеле all inclusive, в котором в одноместные номера селят по три семьи сразу! Это отдых? Так это и не жизнь!»
Юрист был прав: как никто другой я видела, что Стамбул устал – город едва переводил дыхание, переправляя десятки тысяч людей ежедневно с одного берега Босфора на другой; расталкивая шумные толпы по узким улочкам старейшего Фатиха; распределяя неугомонных туристов по нависающим, словно ласточкины гнезда, балконам вековых кофеен; усыпляя изможденных прохожих протяжной полуночной песней Мраморного моря, чьи волны мягким бархатом ложатся к ногам молодых районов нового Стамбула.
Столик на двоих, застланный скатертью в бело-красную клетку, покачивался на неровной плитке крохотной террасы заведения, которое так радушно приняло меня в столь ранний час. В глубине, за стенкой, бренчала посуда, грохотала кофемашина, то и дело хлопала дверца холодильника – так что я без труда могла представить, какие действа разворачиваются сейчас на кухне. По тому, как человек ставит чайник на огонь, взбивает венчиком крем и разбивает яйца в сковороду с шипящим маслом, можно сказать многое…
Скажем, редкие попытки Дипа похозяйничать на кухне давали донельзя четкое описание его характера: в чайник он наливал воды непременно выше указанной метки – так что во время закипания кипяток так и норовил выплеснуться наружу; яйца разбивал на раскаленную сковороду с таким усердием, что желток растекался, а скорлупа вонзалась острыми пиками в будущую глазунью, у которой и «глаз» было не сыскать; венчиком Дип не пользовался, потому что и вовсе не знал, что это такое – впрочем, как и дуршлаг, половник или шумовка. Все это говорило о нем как о человеке, совершенно не приспособленном к быту и погруженном в себя. Подруга Эмель была уверена, что мнимый мужской инфантилизм – не что иное, как осознанная консервативно-маскулинная позиция, загоняющая женщин на кухни и не дающая права на саморазвитие.
Шеф Серген продолжал энергично звенеть приборами… Делал он это уверенно, что вполне соответствовало его поварскому кителю. Через минуту я уже вдыхала аромат свежезаваренного кофе с пышной шапкой кремовой пенки, в которую хотелось немедленно окунуть губы и насладиться сливочной нежностью идеального капучино. Совсем рядом послышался скрип – я инстинктивно втянула голову и с опаской глянула на шест, подпиравший опасный роллет. Тот, словно флагшток на холме Чамлыджа[171], стоял как вкопанный. Скрип повторился. Серген побледнел и, вытянувшись в струнку, поджал губы и принялся нервно скрести щеку: на ней редко пробивалась рыжеватая щетина.
– Oğlum! Neredesin? Burada mı? Oğluuum![172]– тихий старушечий голос ненадолго затих и тут же снова принялся требовать сына.
Я в недоумении смотрела на смущенного повара, который, словно пятилетний мальчишка, переминался с ноги на ногу и не решался сказать о чем-то важном.
– Сынок, ты не один? Я слышала голоса… Ты с девушкой? Скажи, пусть выйдет, я хоть погляжу на нее…
Старушка звучала вполне приветливо. Судя по тембру голоса, курила она с полвека – глухой клацающий кашель то и дело прерывал попытки достучаться до сына. Серген в отчаянии опустился на стул рядом и сделал большой глоток кофе из моей кружки.
– Простите… – и он резко придвинул ее ко мне, но тут же отдернул. – Что же это я?.. Сейчас же сделаю новый.
Взгляд смущенного сына не спутать ни с чем. Окутанные материнской любовью с ног до головы, мужчины нередко теряют некую тестостероновую составляющую, отчего выглядят раньше срока постаревшими мальчиками, плохо ориентируются в пространстве и даже времени. Будь моя воля, я бы с радост