Гезде улыбнулась. Видимо, она гордилась своим умением, и восхищенный взгляд пришелся ей по вкусу.
– Пиши-пиши… – улыбнулась она, что было для Гезде совсем не характерно. – Ты ведь пробовала наши булочки? Я от них без ума! Пекла бы хоть каждый день, да есть некому. Сер-ген с утра пораньше бежит в свой ресторан, – и она скривилась так, будто говорила про худшую из забегаловок. – Он печет корнетто! Отвратительные, сухие! Если есть неосторожно, можно порезать небо. Ты знала об этом?
Для истинной турчанки критиковать выпечку иноземных кухонь было вполне естественно, особенно если речь шла о корнетто и круассанах, что в общем-то одно и то же.
Если верить рассказу одного из гидов дворца Долмабахче, история создания слоеного рогалика уходит в далекий семнадцатый век. Османские войска осаждали великолепную Вену. Однажды ночью они приступили к исполнению тайного плана: вооружившись мотыгами и лопатками, солдаты осторожно, стараясь не создавать шума, копали тайные ходы под городские стены. Вена спала, а преданные своему султану бойцы неустанно продвигались вперед. Они просчитали все, но забыли одну крохотную деталь: австрийские пекари не спали по ночам, так как готовили свежую выпечку для избалованных горожан к самому рассвету. Их-то и смутили странные звуки, доносившиеся откуда-то снизу. Испуганные булочники немедленно подняли на ноги австрийских солдат – так план османов был сорван, и вскоре они отступили.
Уходя, сипахи[183]оставили большое количество мешков с кофе, которым подкреплялись во время длительной осады Вены. Осчастливленные победой австрийцы присвоили кофе и начали спешно открывать кофейни по всему городу. История помнит и имя находчивого пекаря Петера Вендлера, который в честь победы придумал новый вид выпечки – воздушные булочки в виде полумесяца, который еще недавно красовался на османских флагах за стенами его родного города.
Спустя практически сто лет небезызвестная Мария-Антуанетта во время визита в Вену настолько восхитилась выпечкой в форме полумесяца, что приказала придворным кондитерам повторить рецепт, что они и сделали, превратив круассан в символ Парижа. Эта романтизированная версия Венской битвы, наполненная ароматом утренней сдобы и доблестным героизмом трудолюбивых пекарей, конечно, требует некоторых исторических уточнений, которые можно легко найти в любом учебнике по истории. И все же версия гида из дворца Долмабахче приходится по вкусу всем туристам, за исключением, пожалуй, французских, которые никак не готовы делить с кем-либо славу сливочного круассана, который давно стал истинным символом Парижа. После багета, конечно.
По правде сказать, стамбульские пекарни, чьи витрины могли покорить разнообразием сдобных форм даже искушенного гурмана, имели свой серпообразный прототип круассана. Ay çöreği. Этот нежный рогалик, начиненный тягучей пастой тахини, рублеными орехами и корицей, подавали еще во времена прекрасной Хюррем, которая, согласно легендам, любила начать утро со сладкого лакомства. Я же с радостью делила крохотное угощение с Дипом – мы запивали его густым турецким кофе, который должен быть непременно sade[184], что означает без сахара. И никому из нас в голову не приходило заказать круассан: простой и пресный вкус венской выпечки не шел этому пряному городу, игравшему нашими чувствами легко и непринужденно, как будто ему были подвластны тысячи вкусовых рецепторов.
Гезде, воспользовавшись паузой, которую я взяла для размышления о венской выпечке, расчищала стол от чашек с пакетированным чаем, а также массы вещей, которым пристало находиться где угодно, но уж точно не в кухне. Тюбик с кремом для рук, пластмассовый гребень, стопка прошлогодних газет и полиэтиленовый пакет с тонкими бигуди – все это хозяйка ловким движением смела на диванчик сбоку.
– Ну вот, – радостно заявила она, – порядок навели, теперь и за дело взяться можно. Пиши – мое фирменное блюдо. И не смотри на меня так, будто это я у тебя дома порядок навожу. Я здесь у себя, хватит с меня Сергена-аккуратиста. В моем возрасте могу жить так, как хочу! – и она резко смахнула высохшие крошки со стола прямо на пол.
Я знала, что возраст – оправдание многому: плохой памяти, доверчивости, низкой физической активности и еще массе вещей, однако впервые слышала, что с годами проявляется бунтарство, свойственное, как мне казалось, исключительно подросткам. Гезде высыпала из бумажного пакета горку муки, придала ей форму круга с углублением в центре – наподобие кратера. В него она наспех вбила два яйца, раскрошила пальцами кубик живых дрожжей и после все это залила кефиром.
– Кефира стакан? – поинтересовалась я, потому что способ приготовления пиши выглядел, к моему удивлению, просто, и я решила повторить это дома.
– Где ты увидела стакан? – резко ответила старушка. – Лью на глаз – так всегда вернее. – При этом она одарила меня таким презрительным взглядом, как будто я уточняла не рецепт, а номер ее банковской ячейки. В любом случае вдаваться в детали охота у меня была отбита надолго.
На улице то и дело звучали голоса посетителей ресторана, на что Гезде каждый раз давала язвительные комментарии: «эти чаевые не оставляют», «парочка скупердяев – делят порцию пасты пополам», «сосед – вечно просит поесть в долг»… Пока она критиковала каждого, кто ступал на порог заведения Сергена, ее длинные тощие пальцы разминали липкое тесто, которое, к моему удивлению, через каких-то десять минут собралось в шар идеальной консистенции. Она покрыла его полотенцем и снова потянулась за сигаретой. Вскоре новая партия дымовых колец закружилась в медленном вальсе прямо у моего носа, и мне пришлось мысленно признать, что пассивное курение – это особый вид физического насилия. Едва сдерживаясь от нестерпимого желания раскашляться, я все же старалась держаться правил приличия, которые запрещали мне издавать любого вида звуки за столом. Чашки чая рядом не было, так что я вдохнула как можно глубже полной грудью, чтобы успокоить раздраженное дымом горло. Гезде протянула мне пачку:
– Возьми одну. Но не больше, иначе мне не хватит, а в магазин я сегодня не пойду.
Сколько бы щедрым ни было это предложение, я помотала головой, чем явно обрадовала одержимую курильщицу. Она выпустила еще пару колец мне в лицо и, глухо прокашлявшись, заявила:
– Никогда не доверяла тем, кто не курит.
Ее узкие глаза вонзились в мое лицо, так что я ощутила некую болезненность в области щек, как если бы она щипала их своими крючковатыми пальцами.
– Какое же отношение курение имеет к доверию? Разве порядочный человек не может беречь свое здоровье? – я все же решила защищаться.
– Ну, во-первых, здоровье беречь бесполезно, если не собираешься жить вечно. А во-вторых, что же порядочного в той, которая представляется девушкой моего сына, а сама впервые в жизни его видит?
Меня раскрыли. Жаркая багряная краска подступала к ушам, медленно наползая на щеки. Еще немного, и она подойдет к глазам, и тогда слезы обиды хлынут и никто и ничто их не остановит. Именно так предательски организм реагировал на любое постыдное действие. Подобным образом я сгорала от стыда каждый раз, когда меня разоблачали и при этом глядели прямо в глаза. Утешением служило лишь то, что во мне определенно присутствовало некое подобие совести, что не может не радовать любого стремящегося к духовному развитию человека. Но еще больше удручало то, что все чаще мое поведение взывало к той самой совести, которая в хорошем человеке должна мирно спать, так как в ней нет никакой надобности.
– С чего вы взяли, что я встретила вашего сына впервые? – вопрос был риторическим, так как я, прижимая к груди сумку, направилась в сторону двери.
Гезде хрустнула сухими костяшками пальцев и звучно рассмеялась. Затем она поднялась и подошла к окну:
– Вот тут я дежурю, моя дорогая! Слышимость отличная! Окно открыто и зимой, и летом – если закрыть, сразу кислорода не хватает. Серген мой не в курсе, что у меня здесь вахта, а я ему и не сообщаю. Мужчинам, знаешь ли, вообще знать много не надо. У них мозг… как тебе сказать? Примитивный, что ли?
К подобным феминистическим замечаниям, звучавшим в последние годы все громче и смелее, я давно привыкла, и все же такие слова по отношению к собственному сыну вызывали недоумение.
– Но он ведь ваш сын…
– Он прежде всего мужчина, а они все из одного теста слеплены. Ой, тесто! Забыла! – спохватившись, старушка заглянула под полотенце и с довольной улыбкой кивнула мне: – Ну, куда собралась? Раз пришла, давай уже вместе пиши жарить, или бросишь меня, как все мужчины?
Я осталась. Гезде разделила тесто на пятнадцать кусков, скатала их в шарики, а после каждый расплющила ладонью.
– Что сидишь, обиделась, может? Невестушка… – сухо, но в то же время с интересом поинтересовалась она. – Бери ложку, покажу, как в пиши делать отверстия.
Она ловко пробивала ручкой ложки окошки в самом центре лепешек, а после быстро начинала крутить – дырочка превращалась в идеально ровный просвет. Мне давалась эта манипуляция сложнее.
– А пальцем не удобнее разве? Можно мне попробовать по-своему?
Старушка грозно шикнула.
– Из-за таких, как ты, весь мир с ума сходит. Все хотите делать по-своему. А старикам куда? На свалку? Наши бабки так делали, а вы хотите все переломать.
Я задумалась о понятии «свалка времени», на которой давно пылились патриархальные устои домостроевского толка. Традиционность во всем ее архаическом очаровании блекла на глазах, и лишь вековые старухи, грозно клацая клюками по обитым тротуарам рассыпающихся улиц, бросали вслед молодым осуждающие взгляды, а некоторые даже бранные слова.
– Старость не терпит молодости, да? – неожиданно спросила я.
Гезде в это время наливала подсолнечное масло в стальную сковороду, которая потрескивала на огне миниатюрной плиты на две конфорки.