– Скажу больше… В нашем возрасте мы молодость ненавидим.
От такого откровения дрожь пробежала по телу, хотя я тут же успокоила себя тем, что в свои «хорошо за тридцать» (или «хорошо под сорок») могла уже выбыть из группы юных ненавистников.
Масло тихим шепотом вторило словам склонившейся над ним хозяйки. Несколько секунд она подержала ладонь над сковородой, резко отдернула и торжественно произнесла: «Hazır!»[185]
Она аккуратно выкладывала расстоявшиеся лепешки с отверстиями по центру в шипящее масло, и тысячи крохотных пузырьков вмиг взмывали со дна сковороды, обволакивая хрустящей корочкой пиши. Гезде не отходила ни на шаг, она влюбленно крутила раздувающиеся пончики, заботясь о том, чтобы подрумянивались они равномерно. Сливочно-карамельный аромат, который может дать лишь сочетание горячего масла и глютена, одурманил меня настолько, что я уже не замечала ни паутины в углах, ни склянок, расставленных невпопад по хаотично развешанным полкам, ни микроскопических размеров всей кухни, способной вызвать приступ клаустрофобии у каждого. Все это потеряло смысл, неожиданно наполнившись новым – воздушными пиши, которые росли на глазах и вот уже беззастенчиво выглядывали из высокой сковороды.
– Что, не терпится? – заметно подобрев, заговорила Гезде. На бесцветных щеках заядлой курильщицы появился очаровательный румянец, который удивительным образом идет возрастным женщинам. Ее растрепанные волосы хоть и тонкими, но ровными локонами обрамили микроскопическое личико, жесткий взгляд смягчился, и даже из окна вместо тоскливого поскрипывания ржавой маркизы полились нежные свирели горлинки.
Я аккуратно смела остатки муки со стола, чем заслужила одобрительный кивок хозяйки: дополнительная пара женских рук в доме всегда к месту. По случаю намечавшегося чаепития Гезде, ловко вспорхнув на шатающуюся табуретку, достала с верхней полки запылившийся çaydanlık[186]. Мне пришлось его вымыть, а после заварить крепкий чай. Довольная старушка в нетерпении ждала густого обжигающего напитка, который за годы жизни в Стамбуле я научилась готовить всеми возможными способами.
Двухъярусный агрегат, без которого не обходится ни один дом и ни одна забегаловка в этом городе, был настоящим чудом техники, хоть и весьма примитивным. В Османской империи чайданлык появился сравнительно недавно (впрочем, как и сам чай), хотя его прародители до этого уже успели покорить ряд стран. Древние римляне, скажем, использовали тысячи лет назад аутепс – высокий кувшин, в нижний отсек которого закладывались угли; китайцы и сегодня частенько прибегают к помощи хого, нечто среднее между самоваром и кастрюлей, в котором готовят мясо и даже варят супы. Некоторые любители истории поговаривают, что однажды тульский самовар был доставлен ко двору султана в качестве подарка и так прижился на дворцовой кухне, что его скоро переформатировали в известный нам чайданлык, который, нужно упомянуть, частенько называют здесь семавером. А не является ли семавер потомком того самого самовара? Конечно, в кругах, одержимых чайджи[187], историю эту лучше не упоминать, так как каждый местный любитель чая свято верит в уникальность, чистокровность и первородство толстобокого чайданлыка.
Тарелка ароматных пиши дымилась на столе, и я в нетерпении ждала, когда хозяйка даст отмашку и мы сможем оценить нежный вкус жареного теста. Это был настоящий привет из детства: запах короткой остановки на безызвестной железнодорожной станции, шумной привокзальной площади в сочетании с тонким ароматом чемоданной кожи, запах студенческой столовой и выходных, проведенных у бабушки. В отличие от привычных нам жареных пирожков, пиши были не вытянутой, а округлой формы с премилыми дырочками в центре. Пока я вдыхала чарующий аромат, Гезде в умиротворении погружалась в серое облако сигаретного дыма.
– Вы так много курите… Давняя привычка?
– О-о-о, очень давно! Это отец Сергена научил меня. Курить и готовить пиши. Я-то молодая была, глупая, ничего не умела…
– Видимо, он был неплохим человеком, – тихо произнесла я и принялась за немного остывший пирожок.
Невидимая корочка хрустнула, и нежнейшее тесто запело гимн пшенице, клейковине и маслу – всему тому, что отрицают современные диетологи. Мне хотелось выкрикнуть: «Долой нутрициологию!» – и присягнуть на верность калориям, однако Гезде окинула меня таким взглядом, что пирожок пришлось вернуть на место.
– Говоришь неплохой? Предатель, вот он кто! Бросить свою любовь ради денег! И еще прикрывался тем, что делает это для нас…
История обрастала новыми деталями, о которых мне не терпелось поскорей узнать, чтобы вернуться к невероятному пиши, из сердцевинки которого маслянистой струйкой сочился эликсир истинного наслаждения.
– Простите, Гезде-ханым, за лишние вопросы. Но, возможно, он и вправду хотел съездить на заработки, а после вернуться к вам?
Старушка пристально посмотрела, задумалась – как будто эта мысль ни разу не приходила ей в голову за долгие десятилетия.
– Но вы хотя бы сообщили ему о сыне?
И тут я промахнулась. Глаза Гезде заискрили, и, мигом схватив блюдо, она отставила его подальше на подоконник и нравоучительно начала цокать, как это делают стамбульские пенсионеры, чтобы пристыдить какого-нибудь сорванца: за то, что он громко говорит, быстро бегает – в общем, за то, что молод. Это цоканье как знак признания неизбежности: прошлое не вернуть… Ее узко посаженные бесцветные глаза покраснели.
– Простите меня… Ваша жизнь такая, какая есть. Я лучше пойду. Скажу Сергену, что невеста из меня не вышла, – мне захотелось тепло улыбнуться этой крохотной старушке, которая вот-вот готова была разрыдаться.
Она вздохнула, вернула блюдо с пиши на стол и даже пододвинула его прямо к моему носу.
– Я не умею говорить об этом, сразу злиться начинаю. Когда он уехал в Италию, я узнала, что беременна. Мать испугалась, что отец убьет за такое, и сказала, чтобы уезжала в город и тайно избавилась от ребенка. Денег дала, адрес акушерки написала. В Стамбуле я два дня искала ту лекарку, а потом оказалось, что ее арестовали, потому что нельзя было аборты делать. Помню отправилась я на Галатский мост, думала, брошусь в Золотой Рог. Там много таких, как я, лежит на дне… У нас ведь раньше строгие нравы были. Это сейчас все по-другому стало. И хорошо, что так. В общем, от всей этой рыбной вони на мосту меня как вырвет прямо на дяденьку одного. Он там с удочкой рыбачил. Испугалась я, еще больше заплакала, а он взял меня нежно за руку и говорит: «Одна тут, что ли?» И взял к себе жить. Так мы и поселились у него, в крохотной квартирке в Балате. Он по утрам уходил на мост рыбачить, а к вечеру возвращался. А потом родился Серген, а я молчала, что он от чужого. Зачем было обижать человека? Он добрым был ко мне, не бил никогда, молчал в основном… А через год он умер. Квартиру его мы продали и купили эту. Так жизнь у нас с сыном и наладилась.
Я вспоминала старый Галатский мост, который шесть веков назад хотел проектировать сам Леонардо да Винчи. Он лично подготовил чертежи и отправил их султану Баязиду, которого новаторские идеи гениального конструктора отпугнули. Османские правители не любили рисковать – так Стамбул лишился, возможно, своей главной достопримечательности, которая, впрочем, могла и не дожить до наших дней. Письмо Леонардо со всеми рисунками не так давно было найдено в дворцовых архивах, и сегодня каждый может лицезреть наброски невероятной для тех времен каменной конструкции. Нашлись даже ученые, которые справедливости ради воссоздали в уменьшенном виде задумку великого Леонардо, и – о чудо! – мост вышел бы славным, прочным и даже абсолютно устойчивым к землетрясениям.
Жители средневекового Константинополя безропотно перебирались с берега на берег изогнутого Халича по воде, пока в девятнадцатом веке не появились современные мосты, которые перестраивались в угоду новым правителям и архитекторской мысли. Соединяющие словно два разных мира, мосты через Золотой Рог были тем местом, в котором замирала жизнь. Словно портал в прошлое, Galata Köprüsü и по сей день возвращает каждого, кто ступит на его пропитанное солью нескончаемое полотно, в далекое прошлое великой империи, которая зарождалась на том самом месте, где, возможно, стоите именно вы. Застывшие фигуры рыбаков с устремленными вверх удочками будто прошивают воздух плетеными лесками: их неспешно отточенным движением забрасывают подальше в серые воды пылающего в лучах заходящего солнца залива.
Рыбак всегда надеется на крупный улов: кто-то мечтает о серебристой пеламиде, которую здесь называют паламутом, кто-то – о ромбовидном калкане, а некоторые чудаки и вовсе рассчитывают на голубого тунца, который нынче в этих водах большая редкость.
В итоге к вечеру рыбацкие ведра полны дешевой серой кефали и мелкой невзрачной хамси. Все как в жизни…
Гезде медленно пережевывала невидимым ртом золотистое тесто и сосредоточенно смотрела в стену: так делают люди, когда погружаются в воспоминания. Не хотелось ее отвлекать, но мне было пора.
– Я пойду, а вы отдыхайте, – ласково сказала ей.
Старушка улыбнулась.
– Ты запомнила, как пиши делать? Каждое утро готовь, и ни в коем случае не ешь круассаны и корнетто. Кстати, отец Сер-гена, как ты и сказала, вернулся в деревню. И не женился даже, я недавно узнала.
– Так что же вы не поедете туда? – История принимала новый оборот. – Я же говорила, что он неплохой человек. Тем более ваш сын хочет один пожить, семью создать. А вы его опекаете вместо того, чтобы свою жизнь устраивать. Время-то не ждет…
Старушка махнула ладонью, чтобы я подошла, и, озираясь на распахнутое окно, прошептала:
– Я не из-за Сергена не еду. Это я так говорю только. Он тут ни при чем. А вот отца его боюсь увидеть. Тогда он молодой был, а сейчас старый, наверное, страшный, как наш бакалейщик – черт, ей-богу! Испугаюсь я…