Пораженная этим признанием, я едва сдерживала улыбку, которая так и норовила прорваться наружу безудержным хохотом, но нужно было смолчать во что бы то ни стало: старушка обладала скверным характером и могла выкинуть любую штуку. Из окна подул ветер, и белоснежный хохолок заплясал на темечке одной из самых неразумных тейзе, каких мне только приходилось видеть.
– Ваш возлюбленный мог измениться и в лучшую сторону. Не всех ведь портит старость. Вы, к примеру, тоже изменились, – и я указала на фотографию в потертой пластмассовой рамке у входа в кухню. На пожелтевшем листке стояла миниатюрная женщина со смешными рыжими вихрами на макушке, а рядом с ней такой же рыжий мальчуган. – Когда человек любит, разве морщины имеют значение?
Гезде молчала, и только губы перебирали неслышно: возможно, эти были привычные ей бранные словечки в адрес несчастного паренька из ее прошлого; или же она репетировала фразу, которую произнесла бы, будь он сейчас рядом…
– И еще мне кажется, что Сергену нужно сказать правду про отца. Он уже взрослый, и это может полностью поменять его жизнь. Ведь он и итальянский ресторан открыл лишь потому, что думает, будто его отец итальянец.
Гезде даже всплеснула руками:
– То-то и оно! Ради отца он старается! А его не волнует, что для меня все эти пиццы-миццы, тирамису-мирамису как ножом по сердцу?!
Умению стамбульцев эмоционально окрашивать монологи позавидовали бы даже итальянцы. Особый восторг вызывала привычка добавлять к каждому слову любую рифму, начинающуюся на букву «м». Так, в незатейливом разговоре соседок можно частенько уловить приглашение на kahve[188]-mahve; продавец картофеля на базаре будет звонко кричать «patates[189]-matates; а мама недовольно отдергивать ребенка от игрушечного магазина со словами о том, что у него и так полно oyuncak[190]-moyuncak. На первых порах раздражавшая привычка приклеилась настолько быстро, что вскоре мы с Дипом изъяснялись, как прирожденные стамбульцы: в рыбной лавке непременно покупали анчоусы-манчоусы и хамси-манси;
веселого зеленщика, который приветствует меня громким Nasılsınız?[191], я просила завернуть увесистый пучок roka[192]-moka, а в очереди за свежими артишоками смешно повторяла за добродушными хозяюшками enginar[193]-menginar, чтобы не выделяться в компании истинных стамбулок. Возможно, мы еще долго коверкали бы язык, если бы однажды наша восьмилетняя Амка не пришла утром в спальню и не заявила, что пора бы «завтракать-мавтракать». Меня, поклонницу чистых литературных форм, подобная рифма из уст малолетнего чада серьезно взволновала, и в тот же день мы отказались от милой фонетической шалости, хоть порой сдержаться было очень и очень непросто.
Под окном кто-то тихо позвал.
– Ане! Это я! У вас все в порядке? Вы не ссоритесь?
– Что же мне ссориться с невесткой родной? – резво вскочила со стула Гезде и кинулась к окну. – Hadi eve gidelim! Konuşmamız gerek![194]
– Так ресторан же открыт! Как я брошу?
– Закрывай, говорю, и иди домой! Нашел о чем беспокоиться. Разве это ресторан? Название одно, да и только! – И мне тихонько с лукавством добавила:
– Хорошо хоть, что его отец в Японию не поехал. А то бы Сер-ген суши лепил мне под окном. Не выношу запаха рыбы! Öf… – протяжно произнесла она, что означало «фу, какая гадость…»
Пока на улице скрипели опускающиеся рольставни, Гезде не могла найти себе места. Она потерла сухенькие ладошки, окинула кухню скорым взглядом, остановилась на мне, будто думала, можно ли мне верить. А вдруг я дала ей неверный совет и лучше оставить все как есть? Нужна ли правда после лжи длиною в жизнь?
Понимая, что Серген с минуты на минуту появится на пороге, мне захотелось перед уходом прояснить один крохотный вопрос, который мучил все утро.
– Выходит, вы любили всю жизнь, но решили прятаться сами и прятать сына? Почему?
Гезде молчала. На лестнице послышались шаги.
– Я спрашиваю, потому что это очень нелогично… Люди ищут любовь по всему миру, а вы даже не дождались его возвращения…
Гезде потянулась за сигаретой, но почему-то отдернула руку. Она тяжело сглотнула ком, который распирал горло, и едва заметный румянец снова заиграл на ее впалых старушечьих щеках.
– Ты много знаешь счастливых пар? Тех, которые сохранили чувство на долгие годы? Я – нет… Все грызутся, как волки, делят что-то… Я не хотела растоптать наше чувство, ведь мы не особенные какие-то. Как и все, мы начали бы ругаться, унижать друг друга, изменять – и любовь была бы отравлена. А так она до сих пор горит в моем сердце тем же чистым огнем, как будто мы только вчера повстречались… Но ты не поймешь: для этого надо любить.
В дверях стоял достойный сын своей матери: забрызганной томатным соком манжетой он утирал слезы, отчего выглядел гигантским малышом, которого вместо ползунков по ошибке одели в поварской китель. Он бросился на шею старушки Гезде, которая скрылась за его грузной фигурой, а я поспешила прочь из сентиментального водевиля.
Оказавшись на улице, первым делом я вдохнула полной грудью свежего воздуха и поспешила домой, где меня ждали гора неглаженого белья, букет артишоков для запекания к ужину, незаконченная глава новой рукописи и Дип, томившийся от утреннего голода, но не решавшийся подойти к плите после последних кулинарных неудач.
Спешно проходя квартал за кварталом, создававших неправильную геометрию старых улиц, я размышляла о словах неразумной, как мне казалось, Гезде, бежавшей от любви с одной-единственной целью – сохранить чистое чувство. Как ни ломала я голову, но побег от собственного счастья представлялся верхом абсурда и абсолютной бессмыслицей.
История поражала еще и тем, что с давних времен именно Стамбул был известен рисковыми замыслами и бесстрашными играми в угоду жаждущим любви сердцам. Султаны, которым доступны были едва ли не все женщины мира, в унынии склоняли колени у ног возлюбленной, надеясь на взаимность; поэты обливались слезами, читая полные тоски рубаи и газели, а великие скульпторы возводили великолепные храмы в честь той единственной, которой никогда не суждено было обратить на них лучезарный взор.
Такая печальная участь постигла и несравненного Синана[195], искренне полюбившего дочь своего султана – юную Михримах. Семнадцатилетнее дитя пленило сердце придворного архитектора, и с той поры тот поклялся возвести восхищающие воображение храмы в честь своей возлюбленной. Сила камня велика, и только эта сила способна пережить саму любовь. Уже давно нет гениального Синана и нежной Михримах, однако две мечети ее имени до сих пор напоминают о безответной любви.
Имя Михримах в переводе с фарси означает «Солнце и Луна» – два светила, соединившиеся вместе в прекрасном лике принцессы. Синан долго думал, как же передать эту аллегорию в камне, и спустя долгие годы размышлений нашел ответ. По его чертежам были возведены две мечети: одна в европейской части города, на шестом холме Эдирнекапы[196], другая же – в азиатском Ускюдаре, известном прежде как Хрисополь. Место издревле было окутано легендами, тайнами, затоплено горькими слезами. Сам город получил название в честь сына небезызвестного Агамемнона, главного героя «Илиады» Гомера, участника Троянской войны – молодого и прекрасного Хриса. Кстати, мать Хриса утверждала, что отцом его был сам Аполлон, с которым она изменила однажды законному супругу. Одним словом, места Мимар Синан для мечетей выбрал исторические и невероятно красивые. А чтобы признание в любви было нетривиальным, он прибегнул к астрономии и методом невероятно сложных математических расчетов объединил оба храма прекрасной Михримах тайным посланием – воплотил в них имя возлюбленной.
Лишь один раз в году, в день рождения принцессы, 21 марта, случается маленькое чудо: как только весеннее солнце скрывается за одиноким минаретом мечети в Эдирнекапы, тут же луна появляется между двумя минаретами мечети в Ускюдаре. Эта игра небесных светил, подчиненная воле человека, доказывает великую силу любви, против которой бессильны даже законы природы. Оценила ли Михримах оригинальность признания Синана, мы не знаем: дворцовые записи скрывают от нас правду минувших лет, оставляя лишь призрачные намеки и туманные подтверждения…
В то утро завтракали мы с Дипом поздно и наспех на узком деревянном столе нашей миниатюрной кухни: запеченные яйца на подушке из карамелизованных перцев с недавних пор спасали в те дни, когда готовить не было ни сил, ни времени. Рецепт, как часто случается в этом городе, подсказал хозяин переносной овощной лавки. Кому, как не ему, было знать, как лучше обращаться со сладким «биберие»[197]. В точности повторив указания дядюшки Ахмета, я пришла в полный восторг и с тех пор прибегала к нему каждый раз, когда нужно было быстро и с пользой утилизировать залежавшиеся в холодильнике овощи.
Я нарезала кольцами перец и тут же отправляла его на толстую чугунную сковороду, в которой к этому времени уже пузырилось разогретое топленое масло. Всего ложка, а аромат такой, что начинаешь подгонять себя, чтобы поскорее приступить к завтраку. Несколько зубчиков чеснока, пропущенных через пресс, действуют молниеносно: нежный сливочный запах пополняется пикантностью и остринкой. Щепотка соли и главный ингредиент, о котором дядюшка Ахмет говорит с особой важностью и придыханием:
– Bir kaşık doğal bal