Еще более странно выглядела соседка: распахнув шторы, она кричала прохожим, чтобы не ходили под окнами, так как объявлено штормовое предупреждение, и на их головы может слететь горшок с моими замерзшими азалиями, которые так и не зацвели этим летом. Прохожие отвечали невнятно: ветер сносил их слова и разбивал о стены дома. Ледяной порыв подмерзшего воздуха ворвался в комнату.
– Ну и погодка… – Эмель потерла ладони и распахнула окно еще шире. Мне ничего не оставалось, как натянуть поверх сорочки халат и вытолкать несносную женщину в гостиную, где было намного теплей и уютней. На журнальном столике дымился чайданлык, поставленный поверх ценнейшей книги об импрессионистах издательства Taschen. Бумаги с записями, которые делались для будущей главы книги и разложенные с вечера в нужном порядке, были свалены в кресле. Набрав побольше воздуха в легкие, я способна была лишь на один вопрос:
– Где все?! – несмотря на неимоверные усилия говорить спокойно, вырвался почти крик. Прокашлявшись, я повторила: намного тише, но решительней: – Где Дип и дети?
– О, дорогая, о детях не волнуйся. Они у Айше, завтракают. Хоть какая-то польза от этой старой «бабуши», верно?
«Бабуша» – чудесное слово, которое столетия существовало в турецком языке и означало «мягкие туфли без задников», сродни нашим тапочкам, которые здесь носят дома и иногда за его пределами. В случае, когда я позволяла себе сгоряча назвать крикливую торговку на базаре перечницей или калошей, Эмель непременно говорила «ба-буша», чем вызывала ностальгические чувства из-за созвучия с нежнейшим словом «бабушка». Конечно, наш вариант имеет неоспоримый женский корень «баб», однако меня не оставляет мысль о существовании тонкой лингвистической связи между славянской бабушкой и тюркскими тапками бабушами.
Я отчетливо помнила, что сегодня выходной – суббота, на которую у меня так много планов. Всю неделю я просидела за попыткой свести несколько глав воедино и оттого почти не видела ни мужа, ни детей. Теперь нужно было скорей привести себя в порядок, взбодриться крепким кофе и предложить девочкам посещение нового музея современного искусства, который только открылся в Галатапорте.
Я потуже затянула пояс халата и недвусмысленно посмотрела на входную дверь: соседку нужно было выпроводить во что бы то ни стало и постараться плавно зайти в новый день. Я начала мягко, как будто напевала – такую манеру общения между стамбульскими женщинами я наблюдала неоднократно, и теперь настал удачный момент, чтобы опробовать ее эффективность на не знавшей меры соседке.
– Спасибо, что зашла, дорогая. Мне нужно забрать детей, и мы поедем по делам…
В этот момент раздался резкий звук домофона: он голосил высокой сиреной наподобие пожарной сигнализации. К моему удивлению, Эмель моментально подхватила трубку и, закатив глаза, принялась выслушивать тираду на другом конце провода. Судя по визгливым интонациям, звонил охранник с первого этажа: он дежурил посменно и искусно разносил сплетни о каждом, кто имел счастье проживать в нашем доме. Скроив пресерьезное выражение на лице и произнеся таинственное hay hay, что означало крайнюю степень согласия, она вернула домофонную трубку на место и воззрилась на меня так, будто моя судьба полностью находилась в ее руках.
– Сядь и успокойся, – произнесла она с интонацией второстепенной героини турецкого сериала и снова закатила глаза, отчего мне стало не по себе. Сердце тревожно забилось, и я потянулась за телефоном, чтобы позвонить Дипу.
– Не делай этого, он все равно не ответит, – зловеще прошептала она и села на диван так близко, что я почувствовала запах ее приторно-сладких духов, отдававших лилией и мускусом, от которых начинался нестерпимый приступ тошноты. Посмотрев мне прямо в глаза и с трудом сдерживая некое подобие блаженства, которое так и норовило вылиться в язвительную улыбку, Эмель серьезно произнесла:
– Он тебя бросил, дорогая…
Я молчала и в недоумении таращилась на ее самодовольное лицо, в которое, судя по припухлостям под глазами и отекам на скулах, недавно вкололи очередную порция филлеров.
– Ты что, опять ходила к косметологу? – удивилась я, потому что после последней неудачной попытки поправить кончик носа соседка клялась на этом самом диване никогда впредь не экспериментировать с внешностью.
Удивленная тем, что я пропустила мимо ушей роковую фразу, Эмель повторила ее снова – на этот раз более решительно:
– Твой Дип от тебя ушел. Собрал чемодан и смылся с утра пораньше, чтобы не объясняться. Я обыскала всю вашу спальню… Никакой записки. Верный почерк подлого изменника!
Я была бы рада обсудить уход Дипа с чемоданом, но опухший вид соседки путал мысли, и потому я сидела в растерянности, пытаясь вспомнить, как она выглядела до этих метаморфоз. Эмель же расценила молчание как шок и, преисполненная энтузиазма, принялась громко тараторить – точно торговец анатолийскими томатами на субботнем базаре.
– Сейчас звонил паренек с охраны. Когда они увидели твоего муженька, выходящим из дома с чемоданом, естественно, последовали за ним.
Что естественного было в таком подозрительном поведении, я не понимала, и все же постепенно интрига с чемоданом захлестывала меня, поднимая массу вопросов. Эмель же, не зная себя от счастья, распалялась все больше, чем доказывала, что Дип не зря недолюбливал ее. Каждый раз, завидя на улице ее самодовольную физиономию, он немедленно переходил на противоположную сторону, чтобы не иметь счастья повстречаться с моей закадычной подругой.
– Охранник шел за ним до самого перекрестка, где симиты продают. Потом Дип взял такси, и больше мы его не видели. Чемодан аккуратно положил в багажник – видимо, что-то ценное забрал. Может, проверим шкафы? – Эмель в нетерпении поджала губы и ждала отмашки, когда можно будет отправиться на поиски ценных пропаж, но тут снова зазвонил домофон.
Как и в предыдущий раз, соседка с серьезнейшим видом выслушала монолог продолжавшего отлынивать от основной работы охранника, после чего хлопнула в ладоши и задорно пропела слово, которое означало, что ее день задался на славу.
– Hoppala! O ne yapacag şimdi?[209]Оказывается, у чокнутой старушки с четвертого этажа внук работает в такси. Ему передали номер машины – скоро мы узнаем, по какому адресу отправился твой благоверный.
Сказать по правде, настолько слаженная работа жителей нашего дома пугала, хотя нельзя было не отдать должного их прыткости и детективной жилке, которая красной нитью окаймляла жизненный путь истинного стамбульца.
Стремление покопаться в чужой корзине с бельем здесь считалось делом правомерным и даже в какой-то мере благородным.
Расчищать соседские шкафы от скелетов было едва ли не гражданским долгом уважающих себя пенсионерок, тративших добрую часть свободного времени на сплетни и пересуды.
Но если старушки грешат чрезмерной любознательностью в любой точке земного шара, как можно объяснить тотальное помешательство всего нашего дома на утреннем происшествии? Важно и то, что я понятия не имела, о каком чемодане шла речь. Более того, могла поспорить с кем угодно, что Дип был не в состоянии уложить в дорожную сумку и пару носков, не задав предварительно с десяток вопросов. А так как меня в последние часы никто не беспокоил, я пребывала в блаженной уверенности: если Дип и вышел куда-то с чемоданом, то чемодан был пуст. Этими умозаключениями я преднамеренно не стала делиться с подругой, так как решила не тормозить ее разыгравшуюся фантазию и понаслаждаться еще немного талантливым спектаклем одного актера.
Эмель упорно отказывалась оставлять меня одну, прозрачно намекая на возможность суицида. Не смолкавший домофон трезвонил каждые десять минут, что в конце концов вынудило меня отключить его от сети – тогда участливые соседи, охранники и даже мусорщик начали ломиться в дверь. Эмель на правах ближайшей подруги шушукалась с ними в коридоре, принимая всевозможные дары, которые стекались этим утром к нам в дом нескончаемым потоком. Так, к полудню стол кухни был заставлен домашними пиши, дюжиной сырных погача и береком с сыром; подслеповатая кошатница Нилюфер-ханым притащила собственноручно приготовленные манты – их я сразу отставила в сторону; обворожительный актер из пентхауса передал с консьержем бутылку «каледжик карасы» – это местное пино-нуар с почти полным отсутствием танинов из-за тончайшей кожицы редкой черной ягоды.
– O-o-o! Harika olmuş![210]– завизжала Эмель и побежала в кухню за штопором, но, встретив мой недоумевающий взгляд, потупилась и вернула бутылку на стол. Я знала, что это ее любимое «глю-глю» – тип новомодного вина, которое можно пить легко и не пьянея. Дип не верил в будущее таких напитков, что выдавало в нем консервативного дегустатора «старой школы», а я и вовсе не бралась судить, так как хмелела от запаха собственных духов, чего мне было вполне достаточно.
Вот уже час я пыталась дозвониться до Дипа, но его телефон упорно не отвечал. Подруга всезнающе качала головой и уговаривала перестать унижаться.
– При чем же здесь унижения? – не понимала я ее намеков. И не хотела понимать. – Объясняю тебе, мы не ссорились… Так люди не уходят!
– А я говорю, что мужчины только так и уходят! Все мои четверо мужей бежали ни свет ни заря под покровом ночи! Романтики! Удобно, знаешь ли: ни объяснений тебе, ни слез, ни угрызений совести. Стоило им узнать, что я снова в положении, как они тут же улетучивались, как спирт из бутылки, – и она грозно потрясла «каледжик карасы», которая ей не давала покоя.
Подумав немного, Эмель уставилась на область моей талии, которую не самым выгодным образом подчеркивал домашний халат – во всей суматохе я даже не успела переодеться.
– Послушай, – задумалась она. – А ты не …?
– Не что? – не поняла я.
– Sen hamile değil misin acaba?[211]