– Конечно же, нет, – с обидой за Дипа резко произнесла я. – Не знаю, что ты думаешь о людях, но многие мужчины ведут себя порядочно, – и я направилась в спальню, чтобы наконец снять этот злосчастный халат, в котором живот действительно выглядел круглее обычного.
– Постой-ка! – скомандовала Эмель и принялась ощупывать меня со всех сторон, как будто я была рождественской уткой: именно так греческие тетушки нашего района осматривают дичь, покупаемую у мясника Альтана перед зимними праздниками. – Ну ты и набрала вес, – протянула она, осуждающе качая головой. – Даже не знаю, что хуже: быть беременной или пампушкой – мужчины бегут и в том, и в другом случае.
Я с неприязнью глянула на вредную физиономию Эмель, которая жевала все, что плохо лежало, и при этом оставалась тонкой, как щепка. У нее был метаболизм мальчишки-подростка, а гормональная система работала как швейцарские часы, выдавая по здоровой яйцеклетке ровно в тот момент, когда на горизонте появлялся очередной ухажер: стоит ли удивляться тому, как быстро ретировались все эти кавалеры.
На прошлой неделе мы приготовили килограмм нежнейших цукини в хрустящем кляре: этот рецепт весь прошлый год курсировал от дома к дому Бомонти, пока круг не замкнулся, и в районе не осталось ни души, которая не оценила бы по достоинству рецепт овощного meze[212]. Продавец цукини был просто счастлив, так как зеленые плоды разлетались по сумкам старательных хозяюшек моментально – всего за час его прилавок пустел и зиял одинокой столешницей среди прочих заваленных овощами лотков. В результате мои весы показывали плюс два килограмма, в то время как Эмель даже не думала обременять себя столь унизительными процедурами: она-то знала, что ее впалый живот останется таким, даже если в ее крохотную головку придет нелепая мысль поглотить все цукини этого мира.
Как бы то ни было, новое блюдо вошло в обиход благодаря простоте исполнения и, вероятно, пользе, хотя использование фритюра сводило на нет огромные плюсы. Нарезанные брусочками кабачки (толщиной с мизинец взрослого человека) мы мариновали в особом кляре. Кляр собирался из перечня самых простых продуктов: 200 мл холодной минеральной воды, 100 мл молока, 1 яйца, чайной ложки соли, паприки, куркумы и сушеной мяты, просеянной муки с пакетиком разрыхлителя. Муки нужно класть на глаз, чтобы консистенция готового кляра была ни густой, ни жидкой – задачка не из простых, поэтому я ориентировалась на плотность жирной сметаны. Нарезанные цукини мы вымешивали в этом тесте и сразу же отправляли в плавание в шипящее рафинированное масло. Овощные бруски на глазах раздувались в золотистом кляре, и аромат прекрасного перекуса молниеносно разлетался по всему дому. Мы не ленились и готовили глубокую кясе чесночного соуса из жирного йогурта – с ним слегка остывшие кабачки звучали так же ладно, как и османская баглама[213]на деревенской свадьбе.
День давно перевалил за полдень, и очередной азан, всегда навевавший печальные мысли, заставил задуматься о слабохарактерности, в которую повергла меня стамбульская добрососедская традиция вмешиваться в личную жизнь без зазрения совести. Эмель, не переставая, напевала песню, из слов которой знала лишь aman aman; дети рисовали в своей комнате, а часы в гостиной ритмично отбивали секунды, на фоне которых мое сердце бешено колотилось и рвалось из груди.
Я знала, что с минуты на минуту терпению придет конец, и тогда Эмель узнает, что такое гнев праведной «ябанджи». И тогда она побежит по этажам и кварталам, и через какой-нибудь час наш игрушечно-постановочный район Бомонти будет судачить о том, что бессовестным иностранцам ни в коем случае нельзя доверять – так как все мы неблагодарны, плохо воспитаны и не чтим традиции места, в которое нас привела судьба. И, конечно, все именно так бы и произошло, если бы не чудесный звук, который теплом пробегает по сердцу, согревает каждый уголок дома и дарит ни с чем не сравнимое ощущение счастья – звук поворачивающегося ключа в замочной скважине!
Когда в доме появлялся Дип, Эмель менялась в лице и готова была юркнуть в любую щель под плинтусом, что с ее миниатюрной комплекцией было вполне возможно. Словно мышь в амбаре, которую внезапно застал зажегший свет сторож, она метнулась пару раз из стороны в сторону, бросила на меня вопросительный взгляд и поспешила к выходу, у которого замерзший, уставший Дип с трудом стягивал с ног раздутые от влаги ботинки. По дороге она ловким движением подхватила бутылку своего любимого «глю-глю» – это была плата за мучительно-долгие часы поддержки, которые носят название «женская дружба». Когда дверь захлопнулась, я почувствовала невероятное облегчение. Дип скупо улыбнулся: он знал, как тяжело мне было нести бремя лучшей подруги.
Недели три назад старушка Айше, которая живет за стенкой и частенько заглядывает на нашу террасу через низкую перегородку, ни с того ни с сего поведала мне секрет настоящей любви.
– Вот, к примеру, не знаешь ты, любишь его или нет, так? Может же быть такое, ну, скажи? – с детской улыбкой она спросила и прищурилась, чтобы создать еще больше таинственности вокруг животрепещущей темы. – Так вот представь себе ситуацию. Приходит к тебе, скажем, наша болтушка Эмель и заявляет, будто видела твоего мужа с какой-то красоткой. Ночью, например.
Айше уходила в детали, и хоть визуализировались они неважно, я поморщилась.
– Нет-нет, – заволновалась та, – это я ради примера. Мужа твоего ни с кем не видела, не беспокойся. Скажи только, что бы ты ответила этой язве Эмель?
Хотя с фантазией проблем у меня прежде не было, представить Дипа где-то вне дома было сложно. А еще и с кем-то… Ночью! Явно это было вне его амплуа, так что я уверенно заявила встревоженной Айше-ханым:
– Думаю, никак не отреагирую. Это не похоже на моего мужа…
– Öyle mi?[214]И даже скандал не устроишь?
Я представила Дипа в его чудесных фетровых тапках, создающих невероятно уютный шорох на половицах; в растянутом кашемировом жилете, слегка распоротом на боку, и неизменном соломенном кресле, в котором он часами листал пожелтевший томик экзистенциального Сартра, Хаксли или раннего Евтушенко. Нет, определенно я не ревновала и никак не реагировала на беспочвенные заявления о неверности самого милого человека в моем окружении.
Старушка Айше хитро улыбнулась и завершила эксперимент:
– Любишь ты его… Только если по-настоящему любишь, никогда не поверишь ни в какие россказни. Любимого до последнего защищают – своими глазами видят измену, а все равно поверить не могут…
Этот недавний разговор всплыл в памяти, стоило мне увидеть слегка сгорбленную фигуру Дипа, и стало невообразимо смешно от нелепого спектакля с адюльтером, разыгранного нашим кондоминиумом в одном предлинном действии. Телефон Дипа на беззвучном режиме по забывчивости был оставлен в гардеробной. Все мои тридцать пять неотвеченных вызовов маячили на экране, а ведь Эмель трижды призывала задуматься о разводе именно из-за этого.
В итоге я успокоилась, и остаток дня мы провели на кухне, дегустируя принесенную соседями снедь. Покончив с береками, которые я позволила себе запивать сладким чаем – диета снова летела в тартарары, мы перешли к фасулье[215], запеченной в медном тепси с розовыми томатами и крохотной зимней бамией. Блюдо было обильно залито терпким оливковым маслом, отчего его и вовсе не нужно было жевать: мелко нарезанные овощи растворялись во рту без всяких усилий и не принося насыщения.
– Так, а что с чемоданом? История-то вся из-за него, – вдруг вспомнила я о главном виновнике происшествия.
Дип скривился, задумался о чем-то и принялся сбивчиво рассказывать про то, как повез мой старый чемодан антиквару, потому что в «депо»[216]и так ступить негде.
В кладовой был только один мой личный чемодан, который не давал ему месяц покоя, – винтажный кофр Louis Vuitton, купленный в один из самых везучих дней моей жизни на антикварном базаре азиатского Ускюдара. В том, что передо мной подлинный шедевр месье Виттона позапрошлого века, не было никаких сомнений: все, включая протертую, но все же сохранившуюся непромокаемую обивку марки Trianon Trunk, миниатюрные замочки на пружинках, которые вряд ли бы вскрыл сам Гудини, но, главное, ни с чем не сравнимый шарм, который может исходить лишь от истинного люкса, представителем которого был мой чемодан.
– Да от него несло плесенью, а не люксом, придумала тоже… – осторожно пожаловался Дип. Он ненавидел его всем сердцем с того самого дня, когда я заставила им единственное свободное место в кладовой – было решено оставить чемодан до лучших времен, а после реставрировать, хотя это представлялось мне маловероятным. И все же я дорожила этим милым куском старины, который навевал на меня мысли о Грейс Келли или Жаклин Кеннеди, которые наверняка пользовались такими же, когда прибывали в Стамбул.
– Ты не мог не спросить меня и просто взять и увезти его в неизвестном направлении…
– И вовсе не в неизвестном направлении, я тянулся с ним в жуткий холод почти до Гебзе, потому что там мне рекомендовали знающего антиквара. Хотел узнать у него, подлинный ли чемодан – что зря место занимать? Из твоего «бавула»[217]только моль и тараканы лезли. В результате я оказался прав: дешевая подделка. Мастеру хватило минуты, чтобы это понять. Мы еще и заработали на нем, – добавил он радостно и подложил еще ложку сочной бамии в соусе.
Тысячи вопросов и претензий роились в моей голове, не давая сосредоточиться на чем-то одном. В тот момент Дип казался мне наивнейшим из всех, кого я когда-либо знала, и по какому-то нелепому стечению обстоятельств этот человек вдобавок ко всему был еще и моим мужем.