Вначале я старалась дышать с заземлением – этому научила инструктор по йоге, на занятие которой я однажды случайно попала. Это был незабываемый опыт на берегу Мраморного моря: все как одна участницы были вегетарианками с осиными талиями, все как одна в ресурсе и, конечно, с непереносимостью глютена и лактозы. Еще до того как они заговорили о ретроградном Меркурии, я поняла, что порчу им всю картину сандвичем с салями в рюкзаке, и покинула группу, прежде чем меня вежливо попросили это сделать. Однако способность извлекать пользу даже там, где ее нет, сыграла мне на руку и тогда: я научилась верному способу успокоения простым дыхательным упражнением. Именно его я принялась исполнять, дабы прийти в себя и не запустить в Дипа салатницу, в которую он уже начал лезть своей ложкой, что в нашем доме было строжайше запрещено.
Глубокий вдох на три счета, задержка дыхания на три счета и такой же медленный выдох – что может быть проще? Эта тактика успокоила бы и душевнобольного, однако мне легче не становилось. Напротив, я ощущала неведомый доселе прилив гнева, потушить который могло лишь чудо.
– Все в порядке? – заволновался Дип при виде нетипичного для меня румянца. – Давай чаю? Может, мне почаще стоит так с чемоданом уходить, раз нас после этого заваливают вкусностями?
– Думаю, еще одного чемодана моя нервная система не вынесет. Если решишься, тогда уж лучше обратно не возвращайся…
– На что ты злишься?! – недоумевал Дип, наливая воду в чайник. – Я же сказал, что чемодан ненастоящий. Зачем хлам в доме хранить?
– А зачем антиквару покупать у тебя подделку?! – не выдержала я. – И как это он за минуту понял, что он ненастоящий? Когда вещь так стара, она может быть только подлинной.
Нерасторопность местных мастеров, продавцов и прочих специалистов заслуживала отдельной главы, в которой я бы призвала каждого, кто обращается к ним за помощью, запастить львиной долей терпения и готовностью к тому, что все в любом случае придется делать самому. На мою долю выпало чинить в Стамбуле стиральную машину, навешивать дверцу на шкаф и даже покупать автомобиль. Скажу так: общение с сантехником, плотником и менеджером по продажам мне обошлось в тысячи выброшенных лир, прядью седых волос на самом видном месте и посттравматическим синдромом, отголоски которого временами давали о себе знать по сей день. Вот почему я была уверена, что удивительная прыткость некого старьевщика объяснялась лишь жаждой наживы – обманув доверчивого Дипа, он прикарманил винтажный чемодан, стоимость которого могла быть просто заоблачной. Дип, аккуратно вымеряя сухую заварку чайной ложкой, заполнял чайданлык.
– Кстати, ты не права. Он покрутил чемодан в руках, осмотрел со всех сторон и даже вспорол внутренний карман. Помнишь, тот, что под грязной подкладкой? Так что все было честно и прозрачно… Да, я же совсем забыл!
Дип бросил чайданлык и побежал в прихожую, где на оттоманке все еще лежало его пальто.
– Где же оно? – ворчал он, шаря по собственным карманам. – Забыл сказать! У меня для тебя письмо…
Из последних адресованных мне писем припомнились лишь имейлы от редактора, которому я порядком поднадоела вечным сдвиганием сроков: чем дольше я жила в Стамбуле, тем больше становилась похожей на необязательных горожан, и это было ужасно. Между тем Дип выудил из внутреннего кармана сложенный вдвое, похожий на тетрадный листок и радостно положил его прямо у тарелки, как будто тот был дополнением к тушеной бамии, которая в меня уже не лезла.
– Когда осматривали чемодан, внутри под подкладкой нашли вот это письмо. Я решил, что тебе будет интересно, ты же любишь всякий хлам изучать…
При слове «хлам» я капризно скривилась: было обидно, что муж никогда не разделял любви и тяги к покрытым пылью и патиной предметам, которые вселяли в меня неподдельное восхищение.
– Странно, что твой антиквар не сказал, что письмо такая же подделка, и не прикарманил его…
С присущим мне в таких ситуациях трепетом я развернула листок и тут же ощутила дыхание времени – запах затхлой сырости и влажной пыли, отчего бешено заколотилось сердце.
Чувство обиды, направленное на беднягу Дипа, потихоньку таяло, и привкус тайн и приключений немедленно поселился на кончике языка (его не спутаю ни с чем и никогда). Видя положительные метаморфозы в моем настроении, муж успокоился и продолжил заваривать молодые чайные ростки filiz[218], аромат которых был мягким и ненавязчивым – идеальным, чтобы расслабиться холодным вечером.
Пока я искала в кабинете лупу, Дип разлил янтарный напиток в крохотные грушевидные стаканы, и кухня тут же наполнилась теплом и уютом, которые могут быть только во время семейного чаепития. Эта магическая церемония знакома человечеству долгие тысячелетия, за время которых она претерпела столько изменений: известный нам чай прошел тернистый путь от горьких целительных эликсиров до глубокого вкуса байхового взвара.
Письмо было написано тонким витиеватым почерком на французском, который, к сожалению, так и не поддался мне, как старательно я ни подходила к его изучению.
Очаровательная учительница Моник на курсах Alliance Française несколько лет назад предположила на премилом бургундском диалекте, что восемь времен глагола не дадутся мне даже avec le temps[219]. Тот вечер мы завершили с Дипом бургундским алиготе с покатых берегов Роны. Уроки французского пришлось сменить на турецкий, преподаватель которого был намного сговорчивей и восхвалял мои таланты (впрочем, как и всех остальных учеников в классе). Местная образовательная система зиждется на двух столпах: похвалах учащихся и обязательном горячем питании в ученической столовой. Педагог обязан хвалить ученика перед родителями, восхищаться его способностями, как будто это прописано в его трудовом контракте. Многочисленные родственники, имеющие доступ к учителю, часами выслушивают дифирамбы в честь любимого чада, после чего рассыпаются в ответных похвалах, что являет собой принцип зеркальной дипломатии в действии.
Но вернемся к письму, которое, судя по рассыпающимся краям, пролежало в поддельном чемодане не одно столетие.
– Да брось! – возмутился Дип, когда я озвучила эту мысль. – Бумажке не больше тридцати. Видимо, чемодан склепали в девяностых, как раз был бум реплик.
– Ну нет… Ты только посмотри на бумагу, видишь вензель вверху? – и я покрутила пальцем над каллиграфически выведенной буквой «E» и какой-то еще, неудачно размытой пролитым одеколоном или чем-то еще… – Так оформляли бумагу для личной переписки веке в девятнадцатом.
– В любом отеле можно найти стопки такой бумаги. Возможно, это логотип какой-нибудь гостиницы. Дай-ка подумать, где я мог его видеть…
– Перестань, какой отель! – и я с обидой притянула листок поближе к себе. – Таким почерком люди лет сто как не пишут. Посмотри на росчерк внизу. Плохо видно, конечно, но… – Мои глаза округлились, так как имя, полностью разобрать которое не представлялось возможным, начиналось с той самой буквы «E». Выходило, что автор письма был кем-то знатным, раз имел в те далекие времена собственную бумагу для корреспонденции.
Дип тщательно протер стекло лупы полой кашемирового жилета, после чего недоверчиво посмотрел сквозь него на подпись. Для большей верности он даже прищурил один глаз, что вполне доказывало близорукость, от которой он открещивался как мог: мужчины неохотно соглашаются на диагнозы, подтверждающие их зрелый возраст. Один из казусов, связанных непринятием себя, случился с полгода назад, когда в местной парикмахерской услужливый куафер предложил сделать Дипу омолаживающую стрижку, на что тот охотно согласился. В результате его очаровательная проседь на висках превратилась в жгучую смоль, добавившую ему с десяток лет, не говоря о пересудах коллег и соседей. Подруга Эмель, которая всегда была начеку, предположила, что у Дипа появилась любовница, чем окончательно настроила его против себя. У меня же появился лишний повод подтрунивать над любимым супругом и никогда не доверять свои волосы местным парикмахерам.
В ту ночь, уложив детей спать, я тут же отправилась на кухню, где при свете настольной лампы изучала таинственный листок прекрасной незнакомки. О да, я была уверена, что автором письма была женщина, так как ни один мужчина этого мира не способен так легко использовать восхищенные междометия и притяжательное местоимение mon[220]в каждой строчке – определенно автором была эмоциональная собственница, не ограниченная в финансах и каким-то чудом занесенная в девятнадцатом веке в Константинополь из самого Парижа. Именно Парижа, так как такие размашистые завитки на прописных буквах могла позволить себе утонченная столичная дама, не лишенная кокетства и самомнения.
Хоть бумага порядком и подвыцвела, было ясно, что изначально она обладала изысканным кремовым оттенком с легким перламутром – очевидно, писавшая письмо француженка была одета изысканно и по моде. Оставалось перевести слово за словом, что осложнялось поплывшими чернилами, и все же я смело взялась за дело.
Я аккуратно выписывала предложения в свой блокнот, периодически прибегая к помощи интернет-переводчика, который старательно и самоотверженно приподнимал завесу над загадочным посланием. Дип, мучимый бессонницей, постоянно околачивался рядом. Ему хотелось, чтобы письмо оказалось недавним, и, заглядывая через плечо, чтобы прочесть расшифрованные строки, он тяжело вздыхал. Я знала, он догадывался, что опрометчиво сбыл настоящий чемодан старейшего из производителей дорожных сумок обманщику-перекупщику. И все же с каждым долгим часом той ночи мне начинало казаться, что настоящее сокровище находилось в моих руках теперь, и, возможно, если бы Дип не решился вывезти чемодан без моего ведома, мы никогда бы не узнали об этом письме.
Я слышала, как проехала шумная машина, собиравшая мусорные пакеты, выставленные на тротуары: часть из них уже распотрошили кошки, и оттого пакеты выглядели «страшилами» с раззявленными пастями, из которых торчали банки, бутылки и прочее барахло. Затем со скрипом начали опускать роллеты в соседней пиццерии – неужели уже час ночи? Позже завели свою бранную перепалку чайки на крыше соседнего дома. Каждый день ровно в три они начинали бесстыдно сквернословить по-птичьи, пока кто-то из парочки не сдавался: обычно та из птиц, что поменьше, лезла под крыло к другой, и так они успокаивались ненадолго.