Ближе к пяти перевод был готов, за исключением пары фраз, которые, как мне казалось, не могли повлиять на смысл, так что я с гордостью пнула заснувшего за столом Дипа в плечо, чтобы зачитать ему тайное послание благородной дамы своему высокопоставленному возлюбленному, отношения с которым очень напоминали классический адюльтер. От восхищения я едва дышала, но Дип, проспавший всю эту ночь на стуле и оттого с трудом понимавший, что происходит, со свойственной ему рассудительностью предложил перенести зачитывание письма на утро и медленно поплелся в спальню. За окном раздались первые звуки утреннего азана. Заунывно и протяжно он распахивал неспящим новый день, призывая осветить его истинной верой. Я медленно скользила уставшим взглядом по строчкам чужого письма, рисуя образ взволнованной красавицы, и проникалась собственной верой во что бы то ни стало раскрыть имя незнакомки, а вместе с ней и доказать подлинность моего чемодана – и моя вера была крепка и непоколебима.
Как и полагается после ночных бдений, сон был дольше обычного. Раскрыв глаза, я искренне поблагодарила судьбу, что на этот раз надо мной не стояла вездесущая Эмель. Однако стоило мне улыбнуться вчерашним воспоминаниям, как из комнаты донесся знакомый звонкий смех: соседка дожидалась моего пробуждения в гостиной, умышленно выдавливая максимум громкости голоса, чтобы поскорей разбудить меня. Коварству этой женщины не было границ! Удивительным казалось лишь то, как оно умещалось в ее мелком теле ростом чуть больше полутора метров. Завидев меня крадущейся по длинному коридору, который является обязательным атрибутом любой стамбульской квартиры, она подскочила на месте и бросилась меня обнимать, как будто мы не виделись год. Мимоходом она шептала мне на ухо:
– Твой здесь, в кухне… По лицу вижу, что-то скрывает. Ты узнала, где его носило вчера?
Как мне хотелось, чтобы утро началось совсем иначе, чтобы не нужно было никому ничего объяснять. После бессонной ночи мысли хаотично блуждали из одного полушария мозга в другое, и у меня не было никаких сил призвать их к порядку. Дип, очаровательно обвязанный фартуком в цветочек, выглянул из кухни и одарил меня красноречивым взглядом. Было ясно, о чем он думал: «А я предупреждал, что дружба с этой женщиной тебя доконает… Я говорил!» Полным мольбы взглядом я смотрела на фарфоровый наперсток с ароматным турецким кофе в его руках, который мне был так необходим.
– Что ж, – неожиданно заявили Дип и, сунув мне кофе, подхватил Эмель за плечи и резко развернул к двери. – Мы уходим по делам, прямо сейчас. До скорой встречи!
– Но она же в халате! – закричала Эмель, уже будучи одной ногой в подъезде. – И куда вы едете?! Я дома и буду ждать новостей! – крикнула она в недоумении, после чего за ней захлопнулась дверь. Я с благодарностью смотрела на Дипа, который проявил верх негостеприимства и дурного воспитания, однако сделал это так мастерски, что определенно заслуживал прощения за свою вчерашнюю выходку.
Однако на этом сюрпризы мужа не закончились. Усадив меня в свое соломенное кресло с чашкой кофе, он признался, что трижды перечитал с утра перевод письма и обнаружил кое-какую зацепку, а именно две большие буквы «АА», к которым несколько раз обращается дама в письме.
– Ты все еще пытаешься привязать это письмо к нашим дням? – устало спросила я: кофе не спешил с бодрящим эффектом.
– Напротив, дорогая! Мы, кажется, обнаружили нечто невероятное. Похоже, письмо принадлежит самой… – тут он склонился к самому моему уху и произнес имя, от которого я тут же пришла в себя без помощи кофе.
Довольный произведенным эффектом, Дип приосанился и, обтянув полы своего любимого кашемирового жилета, радостно произнес:
– Скорей одевайся. Мы немедленно едем в Бейлербейи. Нас там уже ожидают…
Продолжение следует…
Крепкие связи соуса бешамель и запеченного баклажана: любовная дипломатия на берегу Босфора
23 февраля, г. Стамбул
Лучший ракурс прекрасного Константинополя. – «Купаж» кашемира, шелка и альпаки в цвете маренго. – Судьбы мира и тяжелые балдахины. – Несварение желудка как следствие иммигрантской эволюции. – «Золотой путь» наложницы и магнитик на выходе. – Ван Гог и Андерсон у павильона гидравлического лифта. – Канкан в честь Наполеона III в сомнительных варьете. – Бык Исидора Бонера на улице Кадыкея. – Французский соус, покоривший султана. – Загадочные «АА» и «Е». – Зажаренное до сухого хруста гезлеме. – Телефонная переписка о мидиях, ставридах и баклажанах. – Скособоченный прапрапрадедушка подарка в шоколадном оттенке.
Дворец Бейлербейи встретил нас горящим на солнце перламутром стен. Будто живые, они раскачивались в такт плавному танцу могучего пролива: как избалованная вниманием красавица любуется своим отражением в зеркале, так и летняя резиденция султанов любовалась собой в тронутой легкой рябью глади ледяного Босфора.
Вид на азиатский берег с моста, раскинувшегося высоко над водой, намного притягательнее, чем с суши. Еще чудесней было бы подплыть к стелившемуся холмами берегу на вапуре[221], но мы решили не тратить время и отправились в путь на машине, тем более что дорога от дома занимала совсем не долгих тридцать минут – в масштабах необъятного города это было настоящим везением. Однако, будь моя воля, я без сомнения выбрала бы водный транспорт, который создан для того, чтобы прибывать в Стамбул.
После нескольких утомительных экскурсий на состаренных скрипучих яхтах я пришла к неизменному выводу, что вид на город с воды – лучший ракурс прекрасного Константинополя. И как любая женщина знает свою удачную сторону для фото, так и этот город определенно мог гордиться причудливым кружевом, сплетенным из тонких минаретов и пышных куполов, напомнивших столбики с двумя накидками из школьного курса рукоделия. Чего не скажешь о ракурсе с неба. Когда кружишь над бесчисленными постройками в переполненном самолете, первая встреча с городом далеко не так эффектна. Возможно, поэтому те, кто когда-то причаливал к горящим огнями берегам на больших кораблях, были более благосклонны к Стамбулу. И совершенно другое мнение у тех, кто прибыл в черноморский аэропорт и далее на юрком такси, петляя, пробирается сквозь пробки новомодного Левента[222], известного бескрайними небоскребами, шпили которых теряются в тяжелых кучевых облаках.
Погода благоволила, и издалека мы имели счастье наслаждаться особенной грацией и изяществом белоснежного дворца, имя которого говорило само за себя – «король королей»[223].
Двухэтажное сооружение, построенное потомственным архитектором Саркисом Бальяном в середине девятнадцатого века, казалось невесомой пушинкой, что было так не свойственно для основательной и тяжеловесной османской архитектуры. Дворцы султанов создавались приземистыми и мускулистыми, этот же словно парил над водами Босфора и, скромно укрывшись парковой зеленью, манил в свое непорочное лоно.
У входа нас дожидался миниатюрный человек с маленькими руками, вытянутым лицом и нарочито острыми чертами: ноздри его длинного носа походили на опасную бритву цирюльника; ресницы самым неестественным образом завивались кверху, чем их обладатель несомненно гордился и то и дело вздрагивал ими на манер жеманной вертихвостки. Но хуже всего были искусно слепленные усики, скрученные в тонкие кольца, которые он то и дело поправлял двумя пальцами ухоженных рук. Хотя руки я уже упоминала… Всю дорогу Дип расхваливал знатока, который любезно согласился показать нам еще одну сокровищницу города.
– Это большое везение, что Каан-бей сегодня был здесь и согласился нас принять. Он настоящее светило в мире искусства. Потомственный коллекционер антиквариата времен танзимата[224], – хвастал он удачными связями, а я тщетно боролась с накатывающим сном и потому пропускала каждое второе слово мимо ушей.
Возможно, поэтому, увидев популярного в определенных кругах специалиста, я приняла его за рядового экскурсовода и что было силы пыталась избавиться от навязчивого провожатого. Его непереносимый человеческим ухом тембр, от которого начинала чесаться барабанная перепонка, сводил на нет все попытки встряхнуться и прийти в себя: словно мумия, я следовала за нашим высокопоставленным гидом, от которого Дип, которому, в отличие от меня, и трех часов сна было достаточно, пребывал в восторге.
Мы медленно прогуливались по промерзшему парку, до которого только добрались лучи восточного солнца, и он постепенно начинал оттаивать. Не свойственная Стамбулу свежесть воздуха действовала ободряюще, и вскоре я начала внимательней вслушиваться в разговор, но прежде должна отметить, что Каан-бей, чье имя переводилось как «правитель», был одет для стамбульца излишне щеголевато, однако со вкусом.
Дорогой мужской костюм имеет удивительное свойство – облагородить любого, чего не скажешь о женском платье. Дамам всегда приходилось труднее… Идеальный «купаж» кашемира, шелка и альпаки в изысканном цвете маренго безупречно сидел на слегка сгорбленной фигуре искусствоведа, которому, несмотря на очевидные старания омолодиться, было хорошо за пятьдесят, хотя в этом я была не уверена.
Словно вырезанная из дерева кукла чревовещателя, он говорил практически не раскрывая рта, чем вводил в определенное замешательство собеседника: так и хотелось обернуться и перепроверить, нет ли рядом другого говорящего. И хотя, слушая его нескончаемый монолог, я периодически вставляла «Evet», «Doğru» и даже «Çok yaşa!»[225], когда он чихал, Каан-бей упорно говорил по-английски, игнорируя мои попытки перейти на турецкий, что всегда было полезно для дополнительной практики. Нужно отметить, что английский лился из его уст так же плавно, как если бы с нами говорил сам Шекспир.