– У вас чудесный британский акцент, – сделал комплимент Дип, чем привел нашего гида в неописуемый восторг. Подправив концы нафабренных усиков, он сжал губы в некое подобие улыбки и, не размыкая их, произнес с чопорностью аристократа:
– Я живу между Лондоном и Стамбулом. Учился в Кембридже, изучал историю искусства. Там же защитил диссертацию на тему «Взаимоотношения Османской империи с Францией в середине девятнадцатого века в области культуры». Вы слышали о профессоре… – тут он понизил голос, что для него было несвойственно, и прошептал, – о Горварде Крейне? Наверняка знаете… Это такой Роберт Лэнгдон, только в реальности: гений, а не человек. Заставит полюбить искусство любого. Во время учебы мы ни про свидания не думали, ни про другие развлечения – такая у него сила над студентами…
Слава об этом курсе ходила в кругах знатоков, а выпускников можно было не представлять: их поименно отслеживали лучшие работодатели, а после выпуска все как один были нарасхват в аукционных домах и лучших музеях мира.
Пока наш знакомый рассыпался в комплиментах родной альма-матер, погружаясь при этом в детали своей непростой родословной, мы обошли главный фасад дворца и углубились в сад, который заслуживал особого внимания.
– По задумке султана парковые зоны должны были стать райским уголком для гостей, среди которых были и персидский шах Насреддин, собственноручно фотографировавший самых преданных ему жен; король Эдуард VIII, отрекшийся от британского престола ради любимой женщины; император Австрии Франц Иосиф, который был влюблен в собственную жену, «как лейтенант и оттого был счастлив, как Бог»…
– Это место, кажется, благословлено амуром… – оживилась я, когда речь пошла о столь занимательных аспектах жизней великих.
– О, не говорите! – обрадовался интересу к теме Каан-бей. – Это ведь только начало. Вы представить себе не можете, что на самом деле вершилось в этих стенах, – и он грациозным жестом указал на ажурный фасад из перламутрового мрамора. – Но, если мы хотим пикантных историй, нам нужно отправиться в святая святых любого помещения…
– На кухню? – еще больше встрепенулась я.
Сонное состояние улетучилось само по себе, стоило заговорить о любви, женщинах, их благородных кавалерах и, конечно, еде.
Наш собеседник, лицо которого сменило неприступный вид на вполне располагающее выражение, разочарованно произнес:
– Должен сообщить, что кухня не может быть святая святых, – и он молодцевато одернул пиджачок на тонкой подтянутой фигуре. – Я говорю о спальнях. Только там вершатся судьбы мира, лишь под покровом тяжелых балдахинов случается то, что потом живет в веках…
В этой фразе было столько приторного романтизма, что пришлось поморщиться. Однако склонностью к гиперболизации здесь грешили все, а в особенности турецкая кухня.
Привыкнуть к вымоченным в густых тягучих сиропах рева-ни[226]и локме[227], которые стамбульцы с удовольствием уплетают за нескончаемыми чайными церемониями, было невозможно. И все же временами мы с Дипом также угощались приводящими к несварению сладостями, преследуя конформистскую цель мимикрировать, что вполне можно было рассматривать как естественный этап иммигрантской эволюции.
Пока Каан-бей выпрашивал ключи от закрытых комнат у испуганного смотрителя, мы с Дипом с интересом рассматривали удивительный фонтан, расположившийся прямо в центральной зале.
– Это был первый кондиционер, – прокричал нам искусствовед из другого конца комнаты, заметив наш интерес. – Прохладная вода, забранная из Босфора, чудесно охлаждала…
Напротив фонтана стояла причудливая статуя султана на коне, вдвое приуменьшенная в размере: в отношении авторитарных лидеров такая вольность скульптора была необычна, однако османские правители привередами не были. В середине позапрошлого века они только начинали открывать для себя силу прекрасного, осторожно обращаясь к европейской школе искусств. Ислам накладывал определенные ограничения и запреты, которые тщательно охранялись придворными чиновниками и священнослужителями. Однако молодые прогрессивные султаны, получавшие блестящее образование и владевшие иностранными языками, хотели большего, нежели любование плоскими восточными миниатюрами и витиеватыми каллиграфическими письменами. Им хотелось красок, форм, схожести лиц на полотнах с живыми людьми – и этот путь был долог и тернист.
Зал за залом, по которым мы блуждали, затаив дыхание, открывали неведомые черты султана, который решился на европейский эксперимент и заказал изящнейший из дворцов, какие могут быть лишь в восточных сказках.
Дип увлеченно рассматривал маринистические росписи на потолках, в которых явно угадывалась рука Ивана Айвазовского, любимого художника трех султанов и главного поставщика высокого искусства в Османскую империю. На работы известного мариниста стояли очереди из местной знати, что не могло не льстить капризной натуре любого творца. Художник не раз говорил, что не знает города величественнее Константинополя и напрочь забывает в нем о существовании Неаполя и Венеции. Что ж, в этом он был абсолютно прав, ибо Стамбул и вправду обладал способностью амнезировать, стирая память о чудесных городах и странах, посещенных до него. Именно так очередная самонадеянная пассия бесстыдно уничтожает фотографии возлюбленного с его бывшими. Выходит, город был к нам не равнодушен, раз так старательно и ревниво завоевывал сердца и заставлял прощаться с прошлым.
– Ты думаешь, что автор нашего письма как-то связан с этим дворцом? – наконец спросила я у Дипа, который на этот раз пытался незаметно присесть в расставленные вдоль стен кресла.
– Не думаю, а уверен. И скоро ты в этом убедишься сама. Просто этот человек, – и он незаметно кивнул в сторону Каан-бея, который крохотными шажками уже семенил в нашу сторону, – он ходит вокруг да около…
– А о письме он знает?
– Пришлось обмолвиться. Иначе организовал бы он нам персональную экскурсию!
В это время экскурсовод в идеальном костюме приблизился и принялся чревовещать, приводя меня в неописуемый восторг редким талантом.
– Стулья являются частью экспозиции, так что попрошу вас проявить уважение к истории. Тем более что сидеть на них крайне неудобно.
Дип поднялся, потирая поясницу.
– Если вы заметили, спинки на всех стульях и диванах расположены под прямым углом. Ровно девяносто градусов! Это было сделано умышленно, так как в присутствии султана никто не имел права с комфортом откинуться на спинку – таков протокол! – И звонко цокнув языком, гид шмыгнул в узкий проход в углу, который я бы в жизни сама не заметила. Мы двинулись следом, перешептываясь о том, что было бы неплохо выпить кофе, который услужливый знаток истории не предлагал. Это было так нехарактерно для коренного стамбульца, пусть даже он и учился в Великобритании. Однако наши мысли прервал звонкий щелчок дверного замка.
– А вот и святая святых, о которой я говорил ранее… – снова он перешел на шепот. – Вам несказанно повезло, что у меня здесь хорошие связи, так что сейчас вашему взору предстанут личные покои султана и его гарема. Здесь же и гостевые спальни. Одна из них заслуживает особого внимания.
Султанские гаремы были неотъемлемой частью каждого дворца, так что мне порядком поднадоело посещать посредственные комнаты жен и наложниц, жизнь которых, очевидно, было не самой сладкой. Возможно, поэтому, услышав о предстоящем посещении гарема, я недовольно хмыкнула, что, однако, не осталось незамеченным нашим гидом.
– Вам не интересно? – с обидой спросил он.
– Нет-нет, все в порядке… Просто все эти однотипные комнаты… Вот если бы мы зашли на настоящую кухню…
– Вы снова про свою кухню? – едва не затрясся от разочарования дотошный искусствовед. – В этом дворце нет кухни! Счастье, что нет – иначе вы нас туда непременно затянули бы. А сколько страсти и романтики в поварешках и тазах для чистки рыбы! Вам ведь этого хочется?
На самом деле мне хотелось именно этого: увидеть, в каких тепси[228]запекали костлявых куропаток; в каких тава[229]зажаривали до золотистого цвета в курдючном жиру тушки молодых баклажанов; сколько ножей было у главного дворцового повара и мыл ли он яйца перед использованием. В голове роилась сотня вопросов, которые были намного важнее всех этих спален и скучных историй о выборе наложницы на ночь, которые я знала наизусть.
Рассказы о символичном «золотом пути», по которому проходили осчастливленные вниманием повелителя наложницы, кочевали от одного экскурсовода к другому, обрастая на каждом новом историческом объекте пикантными подробностями и фривольными трактовками вполне обычных событий. При этом гиды частенько беззастенчиво путали даты, имена и даже меняли события местами, ничуть не сомневаясь в том, что турист перемелет любую чепуху, лишь бы обзавестись заветным магнитиком на выходе.
Дворец без кухни вмиг превратился в моих глазах в ненужную безделушку, в которой меркли все статуи и фонтаны, ибо на голодный желудок любоваться картинами сможет редкий эстет, коим я очевидно не являлась. Что толку в монарших гостях, если знаешь, что им нечем было поживиться в полночь, когда просыпается аппетит у доброй половины человечества?
Понимая, что тема затронута для меня животрепещущая и будучи заинтересованным в обещанном Дипом письме, Каан-бей нервно крутанул кончики усов и, шаркнув ножкой, подошел к окну высотой почти во всю стену и, слегка сощурив один глаз, попытался сфокусироваться на чем-то, расположенном на противоположном берегу Босфора.
– Видите там впереди дворец? – и он вытянул тонкую руку, которая указывала на прекрасный Долмабахче[230], выглядевший с этого ракурса особенно привлекательно, хоть и сильно уменьшенным. – Вот оттуда еду привозили на больших гулетах