В толстодонном сотейнике растапливаю сливочное масло, в которое тут же добавляю пшеничную муку. Помешивая, довожу до золотистого цвета и сразу добавляю пюре из запеченных баклажанов, которые приготовила заранее. Медленно ввожу молоко и тщательно перемешиваю – спустя десять минут в сотейнике уже нежится жемчужная масса, которой не достает одного: щепотки соли и перца.
В глубокие тарелки выкладываю в качестве «подушки» для блюда баклажановый бешамель и ровно посередине украшаю мясным рагу, от аромата которого кружится голова и сразу хочется добавки.
Прежде чем приступить к ужину, мы вспоминаем чудесную историю, которая еще раз подтвердила, что любить нужно, не откладывая чувства в дальний ящик непродолжительной жизни, – ведь нет большего счастья, чем сидеть с любимыми за одним столом и ужинать при мягком свете догорающих свечей.
Эликсир молодости: сзади Пасха, спереди Великий пост
5 марта, г. Стамбул
Хвостики бамии и сарма при остром приступе гастрита. – Хипстерский район придворного художника. – Железная хватка молниеносной подруги. – Кофейная гуща и гипнотическое царство Морфея. – Загнутые уголки в книге памяти. – Апельсиновый сироп для портокалопиты. – Секретный сундучок за развесистой монстерой. – Гипотеза о вероотступничестве в греческом храме. – Женский кружок по алхимии имени императрицы Зои. – Тысячелетний тоннель под историческим полуостровом. – Ошибка влюбленного Орфея. – Сны цвета фиолетового рейхана.
Новый день начинался как всегда предсказуемо: без лишних надежд, но с глубокими упованиями, что сегодня будет лучше, чем вчера. Весенний Стамбул страшно тяготил унылыми прохожими, которые, изголодавшись по витамину D, с трудом передвигались по узким тротуарам таких же узких улиц. Разбитые дороги после недолгих заморозков уходящей зимы светили пугающими черными выбоинами. Опасаясь угодить в одну из таких ям, я передвигалась исключительно в кроссовках и помыслить не могла, что мои ноги могут стерпеть что-либо, кроме комфортной обуви на плоском ходу.
Чего нельзя было сказать о соседке Эмель, которая к весне оперялась и, принаряженная, готовилась к новым романтическим приключениям. Ее гардероб был отдельной темой, которая регулярно поднималась электриком Канатом, веселым парнишкой, что разносил сплетни со скоростью света, который, в свою очередь, регулярно гас в нашем доме из-за неисправной проводки. И тогда старушка Айше, что жила в квартире напротив, носилась в ужасе по этажам и грозилась свернуть шею нерадивому Канату, который в это время перемывал косточки новоселам.
Эмель отсутствие света не пугало. С тех пор как ее мама взяла на поруки четырех малолетних внуков, потребность в готовке отпала, а ванну моя романтическая подруга принимала исключительно при свечах. Когда интервальное голодание грозило ей острым приступом гастрита, она заявлялась к нам, где всегда могла перехватить пару хвостиков бамии[237], а если повезет, то и с десяток виноградной сармы, которую, нужно признать, я готовила отменно.
По тому, что Эмель приближается к двери, можно было судить по звонкому стуку каблуков, которые идеально подходили ее миниатюрной ножке: она легко преодолевала в них километры по старой брусчатке, на которой я умудрялась подворачивать ноги даже в кедах. В тех же шпильках ей ничего не стоило полночи протанцевать в хипстерских клубах Акаретлера.
Это небольшой район, застроенный очаровательными таунхаусами в английском стиле еще в восемнадцатом веке. Стройку инициировал султан, и, как водится в этом городе, без именитой семьи архитекторов Бальянов не обошлось. «Сыраэвлер»[238]вскоре заселили работники и служители дворца Долмабахче, до которого было рукой подать. В одной из блочных квартир жил последний придворный художник Османской империи Фаусто Зонаро, известный своими ориенталистскими полотнами. Там же, правда чуть позже, снимал квартиру отец турецкой нации Ататюрк со своей матушкой Зюбейде-ханым – так что район обладает вполне историческим флером и заслуживает внимания не только туристов, но и таких старожил города, как неутомимая Эмель.
Это утро было более чем обычным: заслышав за стенкой торопливое цоканье, я поспешила открыть дверь, пока соседка не стала трезвонить, доставая Дипа, который в тот день работал из дома. Эмель бесцеремонно чмокнула меня дважды в щеку, сбросила тапки с пушком на тончайшей шпильке у порога и молниеносно юркнула в кухню, где тут же принялась хлопотать у плиты.
– Не понимаю, почему у вас никогда нет нормального завтрака? – возмущенно погрозила она мне пальчиком и положила две ложки кофе в джезве, которую с грохотом водрузила на плиту – индукционная конфорка тут же недовольно зашипела: это была ее обычная реакция на чужие руки в моей кухне.
Под нормальным завтраком Эмель понимала хрустящие симиты, менемен на десять яиц, тягучую мыхламу[239], несколько видов оливок, джемов и, конечно, аджуку, в которой она не чаяла души и поедала банками независимо от графика интервального голодания. Аджуку любила и я. Несмотря на сходство в названии с привычным нам томатно-перечным соусом, турецкий вариант этой приправы «звучит» по вкусу иначе, да и готовится из совершенно других ингредиентов. Однако, зная пристрастия соседки, я не спешила доставать скромные остатки чудо-закуски, которые мне хотелось припасти для Дипа. И пусть меня обвиняют в прижимистости, я делала это без зазрения совести и даже с чувством преданности, так как знала, что Эмель сидит на диете.
– А ты, значит, все никак не начнешь голодание? – вцепилась подруга то ли в чашку с кофе, то ли в меня: ее хватка была железной и молниеносной, как у анаконды, так что, как говорила старушка Айше, Эмель могла бы заинтересовать зоологов-герпетологов.
Вопрос был некстати, так как я уже неделю сокрушалась по поводу собственной нерасторопности в вопросах ухода и красоты. Каждый день я находила тысячи отговорок, чтобы перенести поход в спортзал: часами читала исследования, подтверждавшие, что люди после физических нагрузок грустнеют, требуют повышенных доз глюкозы, склонны к определенным заболеваниям и еще массу страшилок, после которых с чувством заботы о своем теле оставалась дома. Кабинет косметолога представлялся мне клоакой, кишащей бактериями, и оттого я вполне довольствовалась простым умыванием и нанесением крема массажными движениями дважды в день.
Море сомнений одолевали меня, стоило лишь задуматься о простейшей услуге из мира красоты и вечной молодости. Дошло до того, что этой ночью я видела сон, явственный и красочный, так что даже сейчас пребывала в его туманных оковах, крепко державших в гипнотическом царстве Морфея.
Зная о способности Эмель гадать на кофейной гуще и расшифровывать сны, недолго думая, я решила прибегнуть к ее помощи.
– Ты не поможешь мне понять сновидение? Я сегодня видела… – начала я, но тут же была прервана коварнейшей из женщин, которая никогда не упускала возможности набрать очков, чтобы позже манипулировать, шантажировать или просто ехидно подшучивать.
– Yardımıma ihtiyacın var mı, canım?[240]– запела она самым елейным из всех голосов, которые только имела в арсенале.
Сделав вид, что пропустила ее бессмысленную фразу мимо ушей, я продолжила:
– Так вот, мне приснилось, будто бы я в каком-то старом замке или дворце. Повсюду горят свечи, банки с зельями… Кругом мрак и туман, но среди всего этого сидит на троне невероятно красивая женщина, вся в золотом одеянии, гордая и невозмутимая. И смотрит мне прямо в глаза… А кругом бурлят настои трав в склянках… Иконы, кресты… И руки этой женщины подняты ладонями вверх и ко мне обращены…
На этих словах Эмель недовольно хмыкнула и потянулась за джезве, чтобы вылить остатки кофейной гущи – никогда не понимала, как он пьет эту горькую взвесь.
– Женщина твоя молодая была или старая? – спросила она и опрокинула крохотную чашку в рот одним залпом – зрелище не для слабонервных.
– Женщина была красивая, но не молодая… – начала припоминать я.
– Так я и думала, – резко заявила подруга и направилась к выходу. – Понимаешь, я работаю с другими снами, а это возрастной, что, впрочем, неудивительно, – и она окинула меня пренебрежительным взглядом, как будто не знала, что я моложе ее на три года. – Иди за мной, – Эмель распахнула входную дверь и двинулась прямиком к квартире напротив, где жила милейшая женщина Айше, не раз поддерживавшая меня в трудную минуту и всем сердцем ненавидящая Эмель.
Дверь отворилась нескоро, из-за чего Эмель пришлось колотить в нее так долго и усердно, что даже в соседних квартирах началось движение и шарканье тапок. Айше отворила и, бросив грозный взгляд на подругу, вежливо произнесла:
– Так и знала, что это ты. Кому еще в голову придет так ломиться в дом спозаранку? Эмель, тебе все-таки нужно проверить твою милую головку…
Стало неловко, и я попыталась вступиться за подругу:
– Она не специально, это мне нужно было…
– А ты, как всегда, защищаешь эту бессовестную, как будто я не знаю, что это она тебя сюда притащила в такую рань. Ну что у вас? – улыбнулась старушка и пригласила войти внутрь.
Моя соседка Айше временами поговаривает: «В нашем городе любовь оседает солеными поцелуями на самом кончике носа и щекочет его до тех пор, пока не чихнешь: тогда она разлетается, и ее уже не остановить…» В контексте все еще не утихающей пандемии возможность чихнуть в общественном месте приводила к дрожи в коленках. И я уже не говорю про маски: сомневаюсь, что натянутые по самые зрачки кусочки ткани могли способствовать оседанию частичек любви на кончиках носов санирующихся прохожих. Возможно, поэтому я всячески игнорирую маски и, гуляя по берегу неугомонного Богаза, каждый раз пребываю в нетерпеливом предвкушении особенных чувств, обещанных болтливой Айше.