За чашечкой кофе, который она варит так искусно, что и слов нет, соседка порой начинает рассуждать о чувствах так, будто у нее еще вся жизнь впереди. Я вглядываюсь в горящие глаза, обрамленные тонкой вязью сухих морщин, и вот уже картинки из жизни моей милой подруги оживают – настолько искусно она умеет описывать, настолько ярко хранит ее старая память детали давно минувших лет.
– Сегодня вы любите совсем не так, как это делали мы… – вздыхает она, и я нутром чую, что разговор выдастся увлекательным. На большой террасе, на которую из кухни ведет широкая стеклянная дверь, гуляет легкий ветер: он нежно треплет лысые макушки обстриженной перед зимними холодам лаванды, и терпкий эфирный запах, прячущийся среди тонких серебристых листьев, скромно заигрывает с нами. Айше приятно щурится, и сотни крохотных морщинок собираются вокруг ее уложенных в бантик губ. Она делает еще один глоток и кладет миниатюрную головку на сухенькую ладонь. Так, опершись, старушка долго смотрит вдаль, будто просит у кого-то невидимого разрешения поделиться сокровенным. Я боюсь пошевелиться и, прикрыв глаза, впитываю всю прелесть волшебного момента и даю себе слово запомнить его на всю свою жизнь. Есть минуты, а может, и даже часы, которые нужно непременно вписывать в книгу памяти и помечать эти странички закладкой или загибать уголок, чтобы потом было проще и быстрее отыскать.
Премилые разговоры о чувствах, многочисленных возлюбленных, которых встречала Айше на своем пути, мы вели так часто, что ни я, ни она уже не могли представить своей жизни без этих откровений. Она могла подолгу говорить, как важно любить и что без этого чувства жизнь не имеет смысла…
– А как быть, когда человека нет рядом? – наивно спрашивала я. – Ведь мы не вечны…
– О! Тогда можно любить воспоминания! Ведь в них тоже столько силы и нежности… – и она тут же принималась в деталях описывать парикмахера Георгиоса, с которым познакомилась в 16 лет в парикмахерской, где тот работал помощником ее дядюшки. Тогда они жили еще по ту сторону Халича, в очаровательном районе Фенер[241], ставшем домом для многих национальных меньшинств, которых в Константинополе было не счесть.
Затем, когда Айше стукнуло тридцать, в ее жизни появился белокурый Константинос, который держал пекарню прямо у Великой школы наций, что по сей день возвышается великолепной багряной шапкой на вершине крутого холма.
Основанный всего через год после падения Константинополя, «красный замок» объединил тысячи детей из благородных семей. В нем обучались богатые наследники европейских престолов, османские визири, князья – все те, кому предстояло сыграть важную роль в истории этих славных мест. Именно там, зажатая покосившимися разноцветными домиками, и стояла пекарня очаровательного Константиноса, который продавал самые вкусные кариоки[242]в шоколаде и подкармливал рано овдовевшую Айше сочными кусочками портокалопиты[243], когда та заглядывала к нему за порцией свежих булочек с фетой.
– Наша чувства были такими же сладкими, как апельсиновый сироп, которым он пропитывал свои десерты. А какой он варил кофе!..
Так наши разговоры мирно перетекали из недели в неделю, помогая мне осознать все прелести истинных чувств, жгучесть неподвластных времени страстей и безотказность памяти очаровательной старушки, чья голова была все так же свежа, как и полвека назад.
Однако тем утром, когда напористая Эмель, пренебрегая правилами приличия, приволокла меня к Айше, мы не стали по обыкновению обсуждать ее бывших пассий, а приступили сразу к делу – разгадке странного сна, которой вот уже час не давал мне покоя.
Айше выслушала меня внимательно, после чего принялась задавать вопросы, которыми, по правде сказать, ставила в тупик. Каким бы реалистичным ни был сон, я не могла припомнить: были ли серьги у загадочной дамы, сидела ли птица на ее голове, был ли перстень с рубином на указательном пальце и сколько звезд сияло на ее платье.
– Жаль, что ты ничего этого не помнишь. Такие детали важны… Я всегда запоминаю мелочи, потому что весь смысл именно в них.
– Но разве это может что-то означать? – с недоверием поинтересовалась я и тут же пожалела. Айше насупила белоснежный лоб, прижала ладонью к груди крестик, всегда висевший на шее, и спокойно произнесла:
– Такие послания никто впустую слать не будет. Значит, кто-то с тобой связывается и хочет, чтобы ты что-то сделала… Или что-то узнала…
Я лишь пожала плечами. А Айше, покопавшись в небольшом сундучке, который она прятала за развесистой монстерой, передала мне помятую карточку с изображением красной церкви и адреса, приписанного чьей-то рукой.
– Возьми это. Потом вернешь. Сходи туда, возможно, там что-то узнаешь. Это место особенное, чудодейственное. А чутье мне подсказывает, что сон твой со смыслом. Большим смыслом! – и она снова задвинула подальше секретный сундучок.
Район Фенер, в который я заглядывала нечасто, всегда казался мне порталом в другой мир. Стоило перейти через улицу у болгарской церкви Святого Стефана, как тут же попадал в совершенно другой мир – с другими запахами, красками, вкусами… Здесь не было запруженных дорог – возможно, потому, что все улицы были невероятно узкими. Не было крикливых толп – они будто по волшебству растворялись среди обшарпанных стен, изуродованных безвкусными граффити, сливались с бесконечными рядами антикварных лавок и исчезали в бездонных кофейнях, которых здесь было столько, что хватило бы на любой город сполна.
Я медленно взбиралась на вымощенный булыжниками холм, на вершине которого стояла та самая греческая школа – точь-в-точь замок Хогвартс, в котором должны учиться маленькие волшебники.
Как-то раз я оказалась там на Рождество. Была ярмарка, и, когда все стали расходиться, я спряталась в классе и вышла, лишь когда сторож запер на засов входную дверь и включил телевизор, по которому показывали матч «Фенербахче» – «Гаталатасарай»[244]. Я так волновалась, что вслушивалась в каждое слово крикливого комментатора. Мне повезло, игра была напряженной, и я могла спокойно побродить по длинным пустынным коридорам этого замка. Греческая школа наций открывает свои двери для посетителей лишь раз в году, и то только с доступом в несколько залов и фойе. Но что скрывалось на верхних этажах, что таила старинная библиотека, секретная комната астрономии с гигантским телескопом, всегда глядящим на созвездие Рыб – символ неразделенной любви и верности? Скрип многовекового паркета выдал меня спустя пять минут отважного приключения – обходительный сторож учтиво вывел на улицу, решив, что я одна из тех пустоголовых «ябанджи», которыми полнится их город денно и нощно.
В этот раз у меня не было ни малейшего желания снова заглядывать в манящий сказочный замок, который снаружи был не менее хорош, чем изнутри. Я даже не стала, как обычно, фантазировать на тему: «Чем сегодня обедают греческие лицеисты?», хотя из распахнутых окон ученической столовой доносились чудесные ароматы фаршированных перцев.
Должна сказать, это вовсе не те фаршированные овощи, плавающие в бульоне, как гигантские красные головы. Нет, стамбульский стручок тонкий, слегка островатый, запеченный до золотистой корочки внутри жаркой печи без капли какой-либо жидкости. Внутри же хрустящего сладковатого плода таятся сто граммов золотистого булгура, зажаренного в пряной сальче[245]с добавлением крупных кешью – каждый размером с морскую жемчужину на Венецианском шлеме Сулеймана Великолепного.
Занятая этими мыслями, я незаметно для себя подошла к ослепительно-терракотовому забору, над которым возвышалась на четырех колоннах воздушная колоколенка – с крышей, поросшей невесть откуда занесенными кустарниками. Глянув на карточку, доверенную мне верной Айше, я поняла, что место найдено, хотя входа нигде не было видно. Дважды обойдя высокий забор, возраст которого выдавала выцветшая полосатая византийская кладка, я наконец приметила небольшую дверь и постучала.
Из окна жилого дома, что напротив, выглянула любопытная старушка. Ее пристальный взгляд я ощущала каждым нервом, который нестерпимо щекотал в позвоночнике от ее пронзительного взгляда. Старушка тихо покряхтывала и делала вид, что ей до меня нет дела, но я знала, что являлась предметом ее пристального изучения, и потому стала стучать еще громче.
– Эй ты, дочка! – наконец та не выдержала. – Хочешь в церковь попасть?
Я кивнула.
– А зачем тебе туда? Службы-то нет, два раза в году только в колокола бьют что есть мочи! Безденежные они!
Я не представляла, как объяснить, зачем я здесь, и просто улыбнулась для вежливости. Но старушка не отступала.
– Ты что, глухая? Спрашиваю ведь, зачем тебе туда?
В этот раз я даже не обернулась и заколотила еще пуще прежнего. К счастью, женщина в окне исчезла, а я решила, что зря забралась в эту даль – раз церковь работает лишь дважды в год, наверняка в ней никого нет.
И только я собралась уходить, как дотошная старушенция уже стояла в метре от меня, деловито подбоченясь. На ней были обшитые люрексом велюровые брюки и чудесный рыжий боб, который она, видимо, начесала впопыхах перед выходом.
– Ты что ж неразговорчивая такая? Думаешь, у меня дел больше нет, как сидеть в церкви дни напролет? Сюда ж почти никто не ходит… – и она принялась перебирать ключи на большом патинированном кольце. Среди новеньких отмычек марки KALE[246]висело и несколько увесистых ржавых ключей, которые, должно быть, предназначались для тех самых дверей, что для туристов всегда оставались закрытыми.
Замок скрипнул, и после нескольких скрежещущих звуков металлические воротца поддались и с тонкой песней несмазанных петель благодушно впустили нас