Мы оказались в небольшом помещении музейного типа. Спертый пыльный воздух говорил о захламленности комнат, что меня, завсегдатая антикварных лавок, конечно же, не пугало.
– Nasilsiniz, Kemal-Bey? Iyimisiniz?[34]– вежливо обратился все тот же парнишка к цветочнику. Очевидно, они были знакомы давно. Цветочник на удивление быстро приосанился и даже порозовел.
– Проходите, не стесняйтесь, – и Кемаль-бей учтиво пропустил меня вперед, демонстрируя идеальные манеры и очаровательную улыбку. И как я раньше не замечала, что за грубой щетиной на осунувшемся лице прячутся удивительно чувственные губы… Я представила, как галантен мог быть этот человек: как услужливо открывал он дверцы автомобиля капризным женщинам, строгому хозяину, как бережно относил в дом покупки и, подмигнув, передавал их из рук в руки горничным в большом красивом доме, в котором имел честь работать.
Умение служить – одна из черт жителей старого Стамбула, и с каждым днем, нужно отметить, он становится только старше. Известные семьи, которых не счесть – так много их накопилось за время великолепного султаната, – ведут поистине королевский образ жизни, который был бы совершенно невозможен без наличия особого института преданных слуг. И если в Европе и на других континентах прогресс нещадно уничтожает класс личных работников, заменяя их разновидностями Сири, Алексы и прочих чудес ИТ-сферы, то здесь по старинке большие дома полнятся экономками, гувернантками, няньками, поварами и водителями, которые гордо несут звание домашнего персонала, ничуть не стесняясь своего незавидного положения. Напротив, с редким достоинством они произносят имя своего нанимателя. Домашним работникам хорошо известно, какую реакцию в глазах других могут вызывать определенные фамилии. Быть частью (пусть и в статусе прислуги) таких семей – не просто везение, а счастливый билет в безоблачное будущее, если, конечно, следовать строгим правилам, главным из которых пренебрег Кемаль-бей.
Молодой человек, который так вежливо проводил нас внутрь пыльного помещения, оказался студентом исторического факультета, а здесь он подрабатывал билетером – в одном из самых странных музеев не менее странного города. Об этом месте я слышала давно, однако оказаться в нем за два с половиной года жизни в Стамбуле мне так и не пришлось.
– Музей невинности[35]в вашем распоряжении! – браво произнес студент и длинными тонкими руками пригласил нас к лестнице, которая уходила высоко, соединяя несколько этажей типичного османского дома, уверенно перешагнувшего столетний рубеж. Особняк был все еще крепок благодаря свежему ремонту, что в ветшающих зданиях района Джихангир большая редкость. Обычно старожилы этих мест проявляют абсолютную невнимательность к неровностям штукатурки, трещинам на стенах и готовому обвалиться потолку. Они словно не замечают того, от чего любой другой человек пришел бы в отчаянное негодование и немедленно занялся капитальным ремонтом. Но только не в Стамбуле… Здесь люди (при всей их любви к красоте и эстетике) остаются совершенно равнодушными к бытовым хлопотам, отчего временами город кажется стареющей рассыпающейся лачугой, в сердце которой, правда, неизменно теплится камин, ежевечерне разжигаемый его радетельными обитателями.
Стамбульцы любят огонь. И чем холоднее комната, тем ценнее в ней будет пламя одинокой свечи или крохотной буржуйки, каких здесь вдоволь в каждой стареющей квартире. Особняки украшают гигантские печи, о которых я узнаю по бесчисленному количеству кирпичных труб, уныло торчащих из покатых крыш старых построек. Особенно хороши они на фоне серого матового неба. С нетерпением жду первых холодов: стоит температуре опуститься ниже пяти градусов (а это происходит обычно в раннем январе), как в просторных квартирах под крышами чьи-то озябшие руки приступают к ежегодному таинству оживления каминов. Обычно это старые руки, потому что никто моложе лет семидесяти даже не вздумает возиться с отсыревшими спичками – куда проще вставить в розетку вилку калорифера или включить режим обогрева в пластмассовом «клима» – так местные называют кондиционеры.
Музей невинности – небольшое здание красного цвета, мимо которого проходят тысячи сиротливых сердец ежедневно и даже не замечают этого храма одиночества и безответного чувства. Пока я разглядывала буклет, в котором коротко была изложена история этого места, мой спутник не отрываясь глядел на бесчисленное множество окурков, прикрепленных к стене, – трогательная инсталляция. Под каждым из них стояла дата.
– Если бы моя Фюсун курила, я бы подбирал все ее окурки и хранил так же бережно…
Экспозиция музея представляла собой тысячи артефактов, которые впечатлительный юноша уносил после каждой встречи со своей возлюбленной. По удивительному стечению обстоятельств девушку, которой было посвящено это любовное святилище, звали так же, как и юную возлюбленную цветочника – Фюсун. Возможно, поэтому, уловив тонкую связь с этим местом, он стал его постоянным завсегдатаем, с которого в конце концов даже перестали брать деньги за вход.
Печальный Кемаль-бей все еще стоял у недокуренных сигарет, которые мне лично представлялись сомнительным экспонатом, и благоговейно шевелил губами.
– Вы их считаете? – испуганно спросила я, начиная немного сомневаться во вменяемости этого человека.
– Четыре тысячи двести тринадцать окурков… Она скурила их в течение восьми лет их отношений…
– Но почему же они не были вместе? – поинтересовалась я с видом заправской сплетницы. Цветочник поджал губы и недовольно покачал головой.
– Вы ничего не понимаете… Вам не объяснить…
Меня словно обожгло изнутри. Ведь я всегда с сочувствием относилась к любовным перипетиям и глубоко переживала трагическую развязку красивейших историй о любви: Ромео и Джульетты, Гиневры с Ланселотом, Лейли и Меджнуна, и даже умудрялась всплакнуть при расставании Скарлетт О’Хара и беспардонного Ретта Батлера из романа «Унесенные ветром».
– Но почему вы не можете объяснить мне такие простые вещи? И я говорю не об этих странных окурках, а о вас самих. Почему вы не сражаетесь за свою любовь? Ведь все прекрасное дается нелегко!
Кемаль-бей вцепился взглядом в мои глаза и смотрел так долго, что пришлось начать моргать, чтобы хоть как-то прекратить эту традиционную стамбульскую игру.
Смотреть до изнеможения – любимое занятие турок в моменты накала страстей и нагнетания интриги.
Однажды мне посчастливилось побывать на съемочной площадке одного из турецких сериалов. К тому времени он уже покорил полмира, и потому продолжение, и так обреченное на успех, снималось вяло и без энтузиазма. Актеры сновали из гримерки в гримерку, требуя побольше косметики, усердного массажиста и кофе со сладостями. Их личные пажи-ассистенты беспорядочно бегали, врезаясь друг в друга, не в силах удовлетворить капризы избалованных звезд. Режиссер, поглощая уже пятый стакан чая за последние тридцать минут, трясся от негодования и требовал доснять «энный» дубль финальной сцены. От актеров на площадке требовалось лишь одно: впиться друг в друга взглядами и стоять так с минуту, демонстрируя всю палитру яростных эмоций от страха до ненависти.
Примерно то же происходило и теперь: цветочник стоял, не сводя с меня негодующего взгляда; оказавшийся рядом молодой билетер смотрел на цветочника; а я, в свою очередь, с опаской поглядывала на них обоих, что было, вероятно, непозволительно для этого киножанра и выдавало во мне все ту же бестолковую «ябанджи»[36], не способную понять очевидного…
Не сказав ни слова, Кемаль-бей театрально удалился в своем соломенном канотье, а я тяжело вздохнула, ощущая себя полной неудачницей. Сколько еще времени мне должно было понадобиться, чтобы влиться в коренное стамбульское общество, раствориться в нем и не маячить, как огни на Чамлыдже?[37]
– Ну вот, кажется, обиделся… – прошептала я, боясь теперь даже смотреть в глаза отзывчивому билетеру. – Но как же понять, почему он не пытается вернуть любовь, если она для него так важна?
– На самом деле понимать как раз ничего и не надо… – мягко начал добродушный студент, приглашая меня присесть. – Я сейчас вернусь с чаем и постараюсь вам объяснить.
Пить обжигающий напиток без сахара – особое удовольствие, которое мне стало понятным лишь недавно. До этого я закладывала в каждый «армуд» по две классические ложки сахара и наслаждалась его мягким вкусом, в то время как ценнейшим качеством янтарного эликсира является его терпкость – сводящая скулы и заставляющая морщиться в блаженстве.
– Мы знакомы с Кемаль-беем уже как год. Нас свел случай. Я устроился подрабатывать в этот музей, а он переехал в дом своего дедушки – здесь рядом совсем, одноэтажный, за углом. Ему в наследство досталась еще приличная сумма, и он хотел пожертвовать ее музею. Так я узнал о его беде, стал поддерживать, ведь он совсем упал духом… Завязалась дружба.
– Тем более непонятно. Почему, если вы его друг, не поможете связаться с этой Фюсун? Ведь за любовь нужно бороться! Еще и унаследовал деньги! Он мог бы поехать в Лондон и отыскать там свою любимую…
– В том-то и дело, что не мог… Его денег хватило бы им на год максимум, она ведь привыкла к роскоши! И что потом?
– Можно работать, учиться… Когда любишь, деньги не так важны.
– У нас не так. Если мы не можем дать девушке то, чего она достойна, мы не будем перечить судьбе. Его судьба сказала ему «нет».
– И на каком языке, интересно, говорила с ним эта судьба? – Рассуждения билетера своей туманностью напоминали мистическое гадание на картах Таро или же, в лучшем случае, прогнозы гороскопа. Однако парень с видом убежденного фаталиста уверенно твердил:
– Если им суждено было быть вместе, отец бы не противился… Он бы благословил их союз…