Хозяйка продолжала кутаться в безразмерный шарф, хотя внутри было совсем не зябко. От сигареты она избавилась еще на улице, но сухой кашель все еще мучил ее горло, отчего она постоянно прикрывалась палантином и будто бы извинялась. Я мило кивала ей, давая понять, что меня это совсем не смущает…
– В наши времена уже и кашлянуть стыдно, – засмеялась она. – Так напугали людей этой хворобой, что порой в людном месте чихнуть боишься. Но в нашем районе люди другие. Мы ценим жизнь больше, чем боимся за нее. Разве не важнее насладиться пусть крохотным моментом, чем дрожать долгие годы? – И, будто ставя точку над вышесказанным, она громко водрузила вазу из того же мейсенского фарфора на стол прямо перед моим носом.
– Это чтобы вам приятней было сидеть… – и, прикрываясь, она поспешила прочь, чтобы хорошенько прокашляться. В вазе стояли все те же осенние астры, с которых началось мое незадавшееся утро.
– Любите эти цветы? – заметила она то, как пристально я на них смотрю, с грустью вспоминая странные события последних часов.
Я кивнула.
– Эти цветы каждое утро нам приносит сосед. Он одинокий, живет в красном доме с круглым окном. Вы могли обратить внимание, когда шли…
После Музея невинности я была слишком озадачена, чтобы смотреть по сторонам, однако не было сомнений, что одинокий сосед с астрами – тот самый чудак, поразивший редкой леностью в отношении собственных чувств.
– О, это Кемаль-бей, не так ли? Мы с ним уже успели познакомиться.
– Надо же! Аби[42], иди сюда, наша гостья знает влюбленного Кемаля!
За плюшевой шторкой послышались шорох и чьи-то неразборчивые слова. Из кухни никто не вышел, и женщина в шарфе, кокетливо поджав губы, улыбнулась:
– Мужчинам никогда не интересны сплетни так, как нам, женщинам, правда? У них свои увлечения, а у нас свои… Так что ты хочешь на завтрак? Как обычно? – спросила она так, будто я была завсегдатаем этого заведения. Мне оставалось только кивнуть, потому что в Стамбуле отказываться от предложения хозяина непозволительно.
Пока кухня лениво звенела саханом с шипящей яичницей и позвякивала целым арсеналом медных приспособлений, которые обычно используют для очистки крохотных огурцов и пышнотелых помидоров из Кумлуджи[43], я наконец обрела несколько минут для того, чтобы реализовать задуманное.
Никогда не преувеличивая роль социальных сетей в нашей жизни, теперь я уповала на одну из них так, как может заблудший в пустыне рассчитывать на животворящий оазис неподалеку. В строке поиска ввела два слова, которые моя ненадежная память трепетно хранила последний час: Füsun Bozkurt. Кнопка «Поиск». Сердце бешено билось, как будто я без стука прокрадывалась в чужую комнату или, что еще хуже, заглядывала в замочную скважину, чтобы подслушать страшную тайну, предназначенную не для моих ушей…
На экране телефона появился длинный список из тезок, носивших имя возлюбленной цветочника. Я в нетерпении пролистала его до конца, потом снова вернулась к первой записи… Рыться в чужих профилях совершенно не хотелось, как вдруг, в самом низу, на месте аватарки заметила знакомые цветы. Да ведь это же астры! Совпадение? В тот момент я готова была поспорить, что именно так выглядит хваленое стамбульское провидение, на которое так часто ссылаются местные скептики…
Исправно срабатывающее правило «твое к тебе придет» было не чем иным, как четко выверенным фатализмом, дарившим женщинам непоколебимость, а мужчинам – отвагу.
Умение беззаветно довериться року пугало, как русская рулетка, и одновременно вдохновляло, как священное слово, которому беспрекословно преклонялись прежние поколения османов, а некоторые продолжали и до сих пор.
Пока я изучала профиль девушки, чья судьба, казалось, находилась в моих руках, хозяйка принялась расставлять миниатюрные тарелки для «серпме кахвалты»[44]. Словно из рога изобилия блюдца перекочевывали с огромного подноса на мой стол, а я в недоумении наблюдала за происходившим, уже сожалея о том, что так легко согласилась на этот завтрак. И кому могло в голову прийти, что один человек это осилит?! Тут и вдвоем не справиться…
Когда все приготовления были завершены и антикварный фарфоровый чайник перекочевал с самовара на медную подставку, женщина в шарфе шумно приземлилась на стул напротив и радостно заявила:
– Меня зовут Бурджу. Это мое заведение, моя отдушина. Всю жизнь его тяну, одна-одинешенька… Так что угощайся, будем вместе завтракать.
Стало неловко, и я начала было что-то говорить невпопад, но Бурджу снова закашлялась и полезла в карман.
– Ты не против, если я закурю? Все равно пока никого нет… А то эти запреты на курение в помещении сводят меня с ума! – она произнесла это неприятно-заносчивым голосом, как будто изображала чиновника, выдумавшего неугодное ей правило.
Мне не хотелось завтракать окутанной сигаретным дымом, однако преследовавшая меня слабохарактерность не позволила возразить, и я смущенно кивнула.
– Ты ешь, а я выкурю одну-две и тоже присоединюсь, – радостно почти пропела она и принялась представлять мне все компоненты завтрака по отдельности. – Вот это береки с домашним сыром и маслинами, те – с картошкой. Возьми кайгану[45], только с жару. Внутри мягкая, как моя душа! А вот погача[46]с душистыми маслинами и кумином. Есть секрет: говорят, хозяйка печет ее размером с собственную грудь. Моя погача большая! – И она хрипло засмеялась, распространяя вокруг клубы едкого дыма.
Я едва держалась, чтобы не кашлянуть. Тема женского бюста порой всплывала в истории кулинарии: грудь королевы Франции Марии-Антуанетты когда-то стала эталонным стандартом для формы и объема бокала для шампанского, итальянцы выпекали выделяющуюся часть женского тела в бисквите, дрожжевом и даже заварном варианте, нарекая десерты именами монашек и прочих благородных дам и непременно венчая их вишенкой. Но что же теперь? Глядя на каждую погачу, я буду представлять бюст ее создательницы? Борясь с воображением, я отломила кусок мягкого теста круглой булочки и стала макать в оранжевые желтки.
– О, так ты умеешь есть по-нашему! – обрадовалась Бурджу. – А то иностранцы ведь яичницу ножом и вилкой гоняют по тарелке, а потом возвращают на кухню с растекшимся желтком. Так ведь это самое вкусное! Моя посудомойка такие тарелки мыть отказывается, говорит: «Грех!» И я с ней согласна.
– Я уже не первый год в Стамбуле, многое поняла, – начала объяснять женщине-пепельнице, откуда такая осведомленность. Та внимательно рассматривала меня, с интересом вслушиваясь в каждое слово.
– Значит, приезжие вы… Сегодня – здесь, завтра – там… Это нехорошо. У человека должен быть дом. Даже птицы с зимовки возвращаются в родные края. Кем будут ощущать себя ваши дети? Кем назовутся?
Это была больная тема, которая зудела уже долгие годы во мне, не давая ни дня покоя. И чем старше я становилась, тем сильнее бил внутри колокол тревоги, тем чаще приходили во снах прабабки, которые недовольно качали завернутыми в убрусы головами, и тем рьянее я начинала планировать переезд на родину. Такие порывы заканчивались так же быстро, как и начинались: к утру я просыпалась под пронзительный крик собирающего на улице барахло «ескиджи»[47], суматошную возню чаек над окном нашей спальни и призывный запах первой выпечки из пекарни тейзе[48]Хатидже, которая выпекала тончайшие лахмаджуны и легкие, как облако, симиты и без зазрения совести откармливала ими счастливых жителей нашего квартала. Симиты тейзе посыпала кунжутом так щедро, что всего после одного бублика каждый получал недельную потребность организма в кальции.
– Каждый мой симит дарит здоровье твоим волосам, ногтям и коже, – увещевала добродушная тетушка, умалчивая побочный эффект в виде лишних килограммов. Но это, в самом деле, было совершенно не важно, потому что ощущение счастья ценнее, чем стройность при грустном расположении духа. Так думают стамбульцы и делают все, чтобы ни при каких обстоятельствах не уходить от душевной гармонии, которую в обиходе называют кеифом. Однако за сладостными бездельем и расслабленностью, за которые никогда не мучает совесть, скрывалось нечто большее, что дарило равновесие во всем: для одних – семья, для других – работа или просто жизнь, вмещавшая в себя так же много, как один симит семян золотого сезама.
Бурджу на какое-то время удовлетворила потребность в никотине и принялась завтракать. Ела она быстро и с аппетитом. Все движения ее были отточены так, будто искусному поеданию завтрака она обучалась в специальной академии.
– Я здесь всю жизнь свою провела. Сначала картины писала – вон те, на дальней стене, видишь? Все мои. Но их никто не покупал, а писать впрок не в моем духе. Так что я занялась едой. Знаешь ли, в Стамбуле это беспроигрышный вариант! – и она весело рассмеялась. – Это как держать сауну в Финляндии. Сколько бы бань ни было, клиент всегда найдется. И у нас так же: даже сытый человек – мой посетитель. Знаешь, почему?
Конечно, я знала, отчего не испытывающие голода люди стремятся в теплые уютные заведения. В любой стамбульской локанте (причем чем проще место на вид, тем лучше) до головокружения пахнет пряными соусами на основе домашней салчи[49]– в них часами пропитываются тушки мясистых баклажанов, после чего те становятся настолько нежными, насколько может это ощущать язык. В этих скромных слабоосвещенных комнатах вековых зданий всегда на столах свежий хлеб и бутылка с самым терпким оливковым маслом. Знатоки наливают его в мелкую «кясе»[50]