Когда стемнело, я предложил взять из багажника одеяла и развести костер на песчаном берегу. Я свернул на парковку небольшого круглосуточного магазина и предположил, что, если мы переберемся на пляж, никто не заподозрит, что мы там. Ханна согласилась, что это неплохая идея, и я забежал в магазин отдать продавцу двадцатку. Он был не против такого расклада.
На пляже было куда холоднее, чем нам представлялось, но мы были не против, ведь, запарковавшись, мы двадцать минут целовались в машине с выключенным кондиционером. Ханна поводила головой, когда я целовал ей шею, направляя мои губы туда, где ей хотелось почувствовать мое прикосновение.
Мне не удалось развести костер из-за сырости. Вскоре еще похолодало. Тогда мы просто обнялись и укрылись одеялами. Я прижался шеей к ее волосам. Ее тело повторяло все изгибы моего. Она закинула ноги повыше. Мы лежали без движения, отпечатывая на песке свой силуэт. Где-то недалеко волны разбивались о россыпь камней.
Я проснулся на рассвете. Было все еще холодно, но дышалось легко и веяло свежестью. Ханны нигде не было. Я сел и огляделся. На пляже не было ни души. Я подумал, что она ушла погреться к машине. Я поднялся, чтобы поискать ее, и увидел фигуру на утесе в сотне ярдов. Она запускала воздушного змея.
Когда я добрался до нее, порыв ветра разметал ее волосы. Ветер был таким сильным, что у нее заслезились глаза.
Сперва я собирался сесть и просто наблюдать за ней.
У ее ног лежал другой змей, уже готовый к полету.
«Это ваш змей, месье Бонне», – сказала она, не поворачивая головы.
Я быстро распутал нить; Ханна подсказала мне, что надо начать на пляже и забежать на утес, чтобы змей поднялся. Я скатился с утеса вниз.
Я поднял змея и побежал в ее сторону. Змей легко поднялся в воздух.
Это было пьянящее чувство. Я не запускал змея уже лет тридцать. Сила, тянущая меня вверх, была куда сильнее, чем я предполагал. Но конец нити был у меня в руках. Я был ловцом, а не пленником.
Мы запускали змеев почти все утро, поглядывая друг на друга.
Наконец Ханна отпустила змея.
Он быстро поднялся, закрутившись блестящей спиралью на фоне встающего солнца.
Allez, подумал я.
И мои пальцы отпустили нить моего змея.
Та сила, что мы держали на привязи, в один момент оборвалась.
Змеи понеслись к небесам. Вскоре от них остались лишь два цветных пятнышка. А затем и они пропали. Мы знали, что они где-то там, но вернуть их назад было невозможно.
Шесть месяцев спустя у меня был концерт в Париже, всего один вечер. Вместо номера в отеле я снял машину и отправился в Нуаян. Я добрался до города к шести утра. Повсюду пели птицы, и дороги были пусты. Я нашел пекаря в его маленькой пекарне. Я рассказал ему, как столкнулся с Ханной в калифорнийском отеле. Мне хотелось объяснить ему, почему я перестал писать в последние несколько месяцев, и признаться, что счастье все еще кажется таким далеким – словно все происходит не со мной, а я лишь наблюдатель. Утро было прохладным. Дети нехотя тянулись к школе, так до конца и не проснувшись. Небо затянуло затертым серым цветом. Облака проплывали, как раскрытые ладони. Вскоре небо наполнят капли дождя. Пекарь сел со мной за стол и вытер руки о фартук. Сзади подошла его жена. Пахло свежими грибами. Работало радио.
Пекарь взял мои руки и сказал, что они были очень рады, когда я перестал писать, – и что я должен пообещать перестать присылать им камни. Внезапно я показался себе таким показным и себялюбивым. Я сгорбился и высвободил руки.
Но тут он добавил: «Бруно, мы потеряли дочь, мы не хотим потерять и сына».
«Сыном был бы нам ты», – сказала его жена.
«Им ты нам и стал». – Пекарь взял жену за руку.
«Теперь посылай нам открытки, ладно?» – сказал он.
«Не нужно камней», – добавила его жена.
Прежде чем я отправился к своим родителям, жена пекаря попросила меня познакомить их с Ханной, когда та приедет во Францию. Может быть, они могли бы испечь ей торт и угостить ее в кондитерской, с чашкой дымящегося кофе – четыре человека за нехитрой вечерней трапезой.
Почти через год после нашего знакомства с Ханной Птичник умер. Его некролог был одним из самых длинных за всю историю «Лос-Анджелес Таймс». Его жизнь оказалась далекой от тех слухов, что о нем ходили. Тысячи людей пришли в парк помянуть его со свечами в руках. Вместо птиц в небе кружили вертолеты.
Но я был далеко, в сердце Франции, в Нуаяне – за столом в пекарне, со стариком и его женой. Дети глазели на нас через запотевшие окна. Они терли стекла варежками и громко переговаривались. Они были возбуждены, ведь это был первый день, когда велосипеды выставлялись на продажу у церковной стены.
Шел сильный снег. Бока пекаря были круглы, и фартук плотно обтягивал его посередине. Он вышел в кухню и тут же вернулся с подносом остатков выпечки. Дети увидели его и столпились у двери. Нам были видны руки, тянущиеся к подносу, и слышен хор: «Спасибо, месье». Когда он пришел обратно, на его плечах таяли снежинки.
«Они уже привыкли». – Он пожал плечами. – «Я кормил их с тех пор, когда они сами были не больше багета».
Его жена рассмеялась.
«Они зовут его детским пекарем», – добавила она.
Пекарь зашел за стойку и налил себе стаканчик бренди.
Он поглядел на Ханну долгим взглядом.
Потом он подошел и поцеловал ее в макушку.
Жена пекаря глядела в окно – на мир за его пределами и на чудесный край за пределами этого мира.
Мы с Ханной вышли из пекарни, когда уже начало темнеть. Велосипеды направлялись сквозь снег к своим новым хозяевам. Старушки оставляли друг другу сладости на порогах домов. Мясник нарядился Санта-Клаусом.
Дети выглядывали в темноту из окон верхних этажей. И мы с Ханной отправились вдаль, по заснеженным полям, за старые ворота, мимо поваленных деревьев, непрестанно смеясь и перекликаясь, пока наши фигуры не исчезли из вида.
Остались только тени.
Дары от ушедших, не принижающие наше счастье, а направляющие его, наполняющие его смыслом, а нас – пылом для укрепления любви на дни грядущие.
Тонкое напоминание, что то, что у нас есть сейчас, – уже прошло.
Тигр, о Тигр
Когда я в первый раз увидела Дженнифер, мне показалось, что она мертва. Она лежала на диване лицом вниз. Шторы были не задернуты. Лунный свет, падающий из окна, заливал ее нагое тело, и от ее спины исходило сияние.
Дженнифер – мать Брайана. Когда он, в ужасе, перевернул ее на спину, она застонала. Затем отмахнулась рукой с яростью, но не пытаясь ударить. Брайан попросил меня набрать номер службы спасения, но Дженнифер криком его остановила. Он зажег лампу и, отступив на шаг, промолвил: «Мама, мама…» Потом он спросил об отце. Она снова застонала. Мы не знали, что делать.
Брайан достал халат и положил ей на спину. Она села и с усилием его запахнула на себе. Он был ей слишком велик и открывался прорехами тут и там. Одна из ее грудей была на виду. Я уверена, что Брайан ее увидел. Она была словно старая бледная птичка. Я решила сварить кофе. В холодильнике нашелся торт. На коробке было написано «Кондитерская Тэйта». Я разрезала веревку. Тем же ножом я отрезала три одинаковых куска. Мы пили и ели в тишине. Дженнифер проглатывала каждый кусочек торта бесшумно; мой наставник по йоге назвал бы ее сосредоточенной. Она покачала головой из стороны в сторону. Затем, не смущаясь наших взглядов, она спрятала лицо в руках, словно просматривая галерею картин своей жизни на раскрытых ладонях.
На ковре, рядом с одеждой Дженнифер, я увидела несколько автомобильных рекламных проспектов. Обручальное кольцо и опрокинутый бокал. Содержимое бокала засохло на ковре пятном, напоминающим карту Италии.
Мы сидели в тишине, невольные приятели, словно три незнакомца, пережидающие под навесом крыльца проливной дождь.
Я вспомнила сон из своего детства: в ночь перед каким-нибудь радостным событием, поездкой на отдых или днем рождения мне снилось, что я случайно все проспала. Во сне я была уверена, что все пропустила – что то событие, которого я так ждала, прошло без меня.
Мы с Брайаном встречались восемнадцать месяцев к тому моменту, когда его родители захотели со мной познакомиться. Я была не против. Мне было тридцать четыре, и у меня была стабильная медицинская практика с несколькими партнерами-врачами. Мне не было дела до того, соответствую ли я их ожиданиям. Я устала от этого, еще когда только начинала неловко резать трупы в медицинском колледже. Каждый день я соприкасаюсь с жизнью и смертью, но не на примере немощных пенсионеров, жалующихся на боли в сердце и хрупкость в костях, а на примере детей, которые никогда не виноваты в том, что с ними происходит. С самого начала я хотела быть педиатром.
Бесконечная вереница детей прошла через мою приемную, где сидит секретарша Лорен, рыжая южанка с безупречной кожей. Я объясняю родителям причину болезни, предстоящую процедуру и риски, с ней связанные, – именно в таком порядке. Родители никогда не плачут поодиночке, но пары часто пускают слезу, даже если прогноз положителен. Пока они успокаивают друг друга, я часто думаю о маленькой крутящейся головке в приемной, занятой книгой о кораблях, или растением в кадке, или уставившейся на Лорен, не подозревая о долгой и зачастую тяжелой дороге, уготованной им некой вселенской силой.
Детям не стоит видеть своих родителей расстроенными, и я иногда разрешаю им отправиться вместе с Лорен за мороженым.
Несколько лет назад родители Брайана купили летний дом в Хэмптон-Бэйс. Мне лично не нравится Лонг-Айленд. Здесь слишком тесно, и люди ищут спасения в излишествах. Смысл жизни вращается вокруг собственности и роскоши – как это было когда-то для англичан четыреста лет назад. Против этого и протестовали мои родители в шестидесятых. Либо Америка сильно изменилась за последнее десятилетие, либо излишнее образование превратило меня в циника. Слишком многие превозносят «Хаммеры» и другую облагороженную технику с полей, в то время как проводят жизнь, даже не представляя, как работают их органы. Мы молимся Господу оградить нас от болезней, а сами осознанно накачиваем свое тело токсинами.