— Я не уверена, что смогу снова быть с ним, — прошептала я. — Мне больно. Я больше не могу быть сильной.
— Так и не будь. Пусть теперь он будет сильным. И борется. За тебя.
Я закрыла глаза. Слезы не текли. Просто было тихо. И впервые — не пусто.
— Спасибо, — только и сказала я.
А Наталья встала, подошла, прижала к себе.
— Ты — часть семьи, слышишь? Какая бы буря ни была. Ты — моя. Моя девочка. А Вика… пусть ещё поборется. Только теперь — с нами обеими.
Глава 38
Алиса
Я думала, что уже дошла до дна. Что ниже — не бывает.
Оказалось, бывает.
Телефон зазвонил в девять утра. Я сидела у бабушки на веранде, в обнимку с кружкой кофе, в пижаме и с пучком на голове. Впервые за долгое время — дышала.
— Алло, Алиса Валентиновна? Доброе утро. Это Надежда Михайловна. Из студии.
Сердце тут же провалилось в пятки. Надежда Михайловна никогда не звонила просто так — только если что-то серьёзное.
— Доброе, — выдавила я. — Что-то случилось?
Пауза. Та самая, тяжёлая, как перед приговором.
— Нам… очень жаль, — начала она. Голос ровный, почти вежливо-официальный. — Но у нас появилась информация, что против вас подано заявление. По поводу… инцидента с ребёнком.
Я застыла. Кажется, даже перестала дышать.
— Мы не делаем преждевременных выводов, — поспешила добавить она. — Но, сами понимаете, Алиса… у нас работают с детьми. Родительское доверие — наш фундамент. Мы не можем рисковать репутацией студии.
— То есть… меня увольняют?
— Мы назовём это приостановлением сотрудничества, — сказала Надежда Михайловна. — Пока не прояснится ситуация. Простите.
"Простите".
Слово, которое не греет. Не спасает. Не объясняет, почему твою жизнь только что выкинули за дверь.
Я отключила.
Всё, чего я достигла, — было разрушено.
Не громко. Не с грохотом. А медленно. Тихо. Хладнокровно.
Каждый шаг. Каждый трудовой день, когда я вставала на каблуки и улыбалась детям, даже если не спала всю ночь. Каждый вечер, когда тренировала сама себя, чтобы быть лучше. Каждое тёплое слово от родителей, каждое письмо «спасибо», каждая репетиция… Всё это — в один миг — стерли. Потому что одна женщина захотела мстить.
Я опустилась на лавку. Уткнулась лбом в ладони. Чай остыл. Кофе вылился на скатерть. А я просто сидела и не могла пошевелиться.
Не потому, что была слаба.
Потому что меня сломали.
Внутри — только пустота. Даже злости не осталось. Только глухое, бездонное "зачем?"
Зачем я боролась? Зачем старалась быть правильной, мягкой, доброй, терпимой? Чтобы в один момент остаться никем?
— Лисёнок, — бабушка присела рядом, обняла за плечи. — Это не ты потерялась. Это этот мир… сломался. Но ты — найдёшь дорогу.
Я не ответила. Только прижалась к ней лбом.
Словно снова была маленькой.
И, может, впервые за всё это время, позволила себе плакать. Не просто слёзы. А всё то, что сдерживала. Всё, что копилось с того самого вечера, когда Вика открыла дверь ключом от дома, где жила я.
Меня окружили.
Как будто мир, который у меня отняли, решил вернуться — хотя бы в этих людях.
Меня по очереди — и одновременно — держали за руки.
Мама приехала уже на следующий день.
С хрустящими пирожками, со своими тревожными глазами и тем особым голосом, в котором она всегда старается не плакать — но всё равно получается.
Папа вёз её с вокзала и потом просто сел рядом со мной на веранде. Не спрашивал, не копался, не давил. Только обнял. Как в детстве. А я снова почувствовала себя девочкой, которую есть кому защищать.
Бабушка делала чай с липой, мёдом, чабрецом и душицей. Говорила: "Всё выгорит, Лисёнок. А потом ты сама вырастешь из пепла. Ты сильная, ты всегда была."
И я не верила. Но слушала. Потому что это были их голоса. Те, что не предают.
Полина…
Она не просто приехала. Она осталась. Сложила вещи в бабушкину комнату, сразу закатала рукава и пошла мыть полы, будто выгоняла злых духов.
— Я не отпущу тебя ни на шаг, пока ты не станешь снова дышать полной грудью, слышишь? — сказала она, стирая пыль со старого комода. — И плевать на Виктора. Если он не пришёл — тем хуже для него.
И всё это было.
Тепло. Надёжно.
Но в этой нежности — зияла дыра.
Не было только одного человека.
Того, кто был причиной всего.
И того, чьё молчание сейчас резало больнее, чем всё, что на меня обрушилось.
Виктор.
Он не писал. Не звонил.
Не искал.
Никак.
И, наверное, я должна была это принять.
Но каждое утро я просыпалась с этим пустым ожиданием в груди: может, сегодня.
Может, сегодня он поймёт.
Придёт. Скажет. Поверит.
И заберёт меня из этой тьмы.
Но пока — тишина.
А значит, собираться придётся самой. С нуля.
Без него.
Глава 39
Виктор
Я никогда не думал, что можно жить в хаосе — и выглядеть при этом так, будто всё в порядке. Завязывать галстук, улыбаться на собраниях, подписывать документы, вести дочь в сад. И при этом — тонуть.
Каждое утро я просыпаюсь, и первое, что чувствую, — пустоту рядом. Нет её дыхания. Нет её волос на подушке. Нет чашки, которую она всегда оставляла чуть в стороне, у окна. Всё исчезло. А с ней — и я.
Вика…
Она не даёт вздохнуть.
Сначала была мягкой. Заботливой. С Варей говорила почти шёпотом, мне приносила кофе. «Чтобы ты не волновался, Витя». Теперь — просто хозяйничает. Вечером приходит, как будто так и надо, с покупками. Расставляет пакеты в кухне. Варьирует маршруты по квартире. Начала спрашивать про школу. Про мебель в детской. И я понимаю — она плетёт сеть. Спокойно. Методично.
— Ты устал, — говорит она с улыбкой. — Я помогу. Я могу заботиться. Ты же видишь, у нас получается. Варя снова улыбается.
Она улыбается. Варя.
Но этот взгляд — ищущий. Неосознанно ищущий. Сквозь коридоры, двери, подушки. Она каждый вечер как будто кого-то ждёт.
И я знаю — кого.
Алису.
Ту, что её обнимала, когда у неё болел живот.
Ту, что плела косички по утрам и рисовала на ладонях цветы.
А теперь… молчит. Не спрашивает. Не называет. Но ждёт.
Работа превратилась в рутину выживания. Макс смотрит на меня с вопросом в глазах, но молчит. Лена обходит стороной. Я злюсь, срываюсь. Один раз просто вышел из совещания посреди выступления и сел в машине — не зная, куда ехать.
***
Я сидел за столом, глядя в чашку с остывшим чаем, когда она вошла.
Как всегда — уверенно. Как будто квартира принадлежала ей. Поставила сумочку на стул, кинула ключи на полку, прошла на кухню и вдруг заговорила, без прелюдий:
— Ты опять весь день мрачный. Всё о ней думаешь?
Я не ответил. Не хотел. Не мог.
— Виктор, — её голос стал капать по ушам, как ледяная вода. — Ну хватит. Сколько можно себя мучить? Забудь ты уже свою Алису. Эта маньячка не достойна тебя. Не достойна Варюши. Она разрушила всё, что ты строил. А у нас с тобой… у нас ведь стало получаться. Ты сам это видишь.
Я медленно поднял взгляд.
— Получаться?
— Да, — оживлённо кивнула она. — Варя теперь спокойна. Мы с тобой снова семья. Вместе. Всё, как должно быть. Просто отпусти прошлое. Забудь её. Ты сам говорил, она… нестабильна.
Что-то во мне щёлкнуло. Тонко. Жёстко.
Я встал. Снял пиджак. Повернулся к ней лицом. И, глядя в её глаза, тихо, спокойно, как приговор, сказал:
— Вика. Проснись.
Она замерла.
— Никаких «нас» нет. Не было и не будет. Это ты живёшь в иллюзии. В удобной сказке, где я твой, где Варя твоя, где всё — как ты хочешь. Но это ложь.
— Виктор…
— Я люблю Алису, — отчеканил я. — Любил тогда. Люблю сейчас. И, скорее всего, буду любить, даже если она никогда не захочет меня больше видеть.
Она побледнела. В глазах мелькнула паника — совсем не та, что бывает у уверенной женщины. Это был страх потерять контроль.
— Но я же…
— Ты — не она, — перебил я. — Ты не слушаешь. Не чувствуешь. Ты просто лезешь, потому что не можешь смириться с тем, что я не твой. Мы с тобой — не пара. Мы чужие. Я терплю тебя только потому, что ты — мать Варвары. Но даже это — не даёт тебе права перечёркивать мою жизнь.
— Но Варя… — прохрипела она.
— Варя всё видит. И чувствует. Она — не дура. И однажды она сама сделает выбор. А я больше не позволю тебе врать ей. Или мне.
Она стояла в проходе, выпрямившись, как статуя. А потом её лицо медленно исказилось… и она развернулась, грохнув дверью спальни.
А я остался на кухне. Один.
Я не успел даже сделать глоток чая. Дверь спальни ещё дрожала после удара, как из коридора — тихонько, почти неслышно — выбежала Варя.
Босиком. В своей ночной пижаме с единорогами. С волосами, запутавшимися на затылке. И с лицом, в котором было всё: тревога, надежда, ожидание.
Она прижалась ко мне лбом. Я опустился на колени, обнял её.
— Пап, — прошептала она едва слышно. — А когда Алиса придёт?
Сердце рвануло.
— Я… не знаю, малыш, — сказал я. Честно. Потому что врать ей — это всё равно, что врать самому себе.
Варя чуть отстранилась, посмотрела на меня снизу вверх, и потом наклонилась ближе, прошептала мне на ухо:
— Я по ней соскучилась.
Я сжал её крепче.
И понял, что больше не могу ждать.
Ни секунды. Ни дня.
Ни ради спокойствия. Ни ради "так будет проще". Ни ради Вики. Ни ради чужого мнения.
Потому что, если ребёнок, которого ты растишь, ищет сердце — ты обязан вернуть его. Иначе зачем всё это?
Я поднялся, всё ещё держа Варю на руках, прижимая её к себе, как будто этим мог оградить от всего, что рушится вокруг.
— Пойдём, малыш. Уже поздно.
— А завтра поедем? К Алисе? — прошептала она, положив голову мне на плечо.
— Завтра, — пообещал я. — Обязательно.
Я уложил её в кровать, укрыл одеялом, поправил выбившуюся прядь. Она заснула быстро, как будто сама эта мысль — увидеть Алису — дала ей покой.