он попытался сбросить одежду и снаряжение, чтобы встретиться с врагом на равных, но у него не было времени, и он вступил в бой с голыми руками.
Его убийцы больше нет на вершине холма, но он оставил мощный обонятельный маркер, по которому я мог бы выследить его даже во сне. Меня так и тянет бежать в темноту прямо сейчас, найти его и разорвать в клочья… но у подножия холма ждет взвод, и мне не хочется, чтобы они наткнулись на эту бойню без предупреждения с моей стороны.
Когда я спускаюсь с холма, я делаю это на двух ногах и в обнаженной человеческой форме, помня о нацеленных на меня тридцати винтовках и пулеметах.
— Одиннадцать тел, — говорю я лейтенанту. — Не беспокойтесь о медиках. И не ходите туда, иначе еще долго не сможете спать спокойно.
— А ваш парень?
— Собески мертв, — говорю я. — Судя по всему, он первым его достал.
— Нихрена себе, это "он"? — спрашивает он, хотя я могу сказать по исходящему от него запаху страха, что он уже знает ответ.
— Уберите солдат с холма и вернитесь под защиту стен, — говорю я. — Не выходите на открытую местность и стреляйте во все, у чего есть мех. Вызовите силы быстрого реагирования. И оставьте мою одежду здесь. Она мне понадобятся позже.
Лейтенант мгновение смотрит на меня, скрипя зубами. Затем он вглядывается в темноту позади меня, и страх, выходящий из его пор, становится сильнее.
— Куда ты идешь?
— Я собираюсь убить этого ублюдка.
В темноте, далеко за холмом, раздается протяжный вой, он похож на долгий и скорбный плач.
Лейтенант крепче сжимает карабин и тянется к рации.
— Иди, — говорит он. — И удачи. Только не подходи к моим парням слишком близко, пока ты по ту сторону и, ну, в "таком" виде. Если мы замечаем любое движение — мы стреляем.
— Целься в голову и веди очередь, — говорю я ему.
Я снова иду по следу на наблюдательный пост. Прежде чем переодеться, я становлюсь на колени перед Собески, касаюсь его лбом, прощаюсь. Вскоре Собески окажется в мешке для трупов, а затем и в цинковом гробу. Меня там не будет, — не будет, когда его станут закапывать в землю дома, в Пенсильвании.
Оборотень, убивший его, сорвал цепь с жетонами с его шеи, когда они дрались. Я обнаруживаю её в грязи по запаху, в шести футах в стороне. Я беру два армейских жетона и кладу их на колени Собески, чтобы облегчить опознание, когда его найдут. На этой цепочке есть еще одна бирка, пятисторонний медный жетон зарегистрированного ликантропа, которую все мы обязаны носить в гражданском мире, когда возвращаемся домой.
Я беру жетон и прикрепляю его к цепочке на своей шее, где он присоединяется к моему собственному жетону, будто так и надо.
У меня нет подходящих последних слов, поэтому я отдаю последний салют сержанту Джареду Собески, 300-я рота специального назначения (литера Л), и выхожу на улицу, чтобы переодеться. Затем я убегаю в темноту, чтобы выследить и найти его убийцу.
След пропадает примерно через пятнадцать миль. Я веду запах чужого вервольфа по пересеченной местности в течение получаса, прежде чем он кончается в холодных водах горного ручья на дне скалистого вади. Некоторое время я иду вдоль потока и проверяю подлесок на обоих берегах на предмет нового ольфакторного следа каждые несколько сотен метров, но запах полностью исчез. Я обыскиваю холмы и овраги, пока первые лучи утреннего солнца не окрашивают восточный горизонт в кровавые тона… Кроме меня здесь никого нет.
К тому времени, как я возвращаюсь к своей одежде, уже почти рассвело, и по всей горе разбросаны отряды сил быстрого реагирования. Я забираю свои вещи, одеваюсь и еду на базу с попутным "Хамви", совершенно измученный и изнывая от бессильной злобы.
Меня допрашивает длинная очередь из офицеров, — с каждым разом ранг дознавателя всё выше. Я повторяю один и тот же рассказ до тех пор, пока мы не начинаем надоедать друг другу. В конце концов, другой оборотень остается там, а Собески остается мертвым, он возвращается в Баграм в запечатанном мешке для трупов на полу "Блэкхока". Когда я возвращаюсь к контейнеру, который мы с ним делили, все его личное снаряжение исчезло, и место пахнет дезинфектантом.
Вечером ко мне в контейнер заходит капитан.
— Мы будем спускаться в деревню. Еженедельный пустой трёп со старейшинами, — говорит он. — Я хотел бы взять вас с собой, чтоб вы побыли на страже, так, на всякий случай.
Я встаю с койки и беру свое снаряжение. Через мгновение я вспоминаю Собески, мертвого, на посту, с наполовину расстегнутым жилетом, и оставляю броню рядом с койкой.
— Я хочу присутствовать на самой встрече, — говорю я капитану.
— Нет, ничего не поделаешь, — говорит он. — Если они выяснят, что я привел с собой ликантропа, они будут так обижены, что впредь даже никогда на нас не посмотрят. Я не хочу, чтобы Госдепартамент потом тыкал меня в это дерьмо.
— У них есть свой собственный ликантроп, и он бродит где-то снаружи, — говорю я. — Они должны знать, кто это. Спросите их прямо, и я почую, если они солгут.
Капитан несколько секунд обдумывает мою просьбу. Затем он поджимает губы и коротко кивает.
— Хорошо. Но вы будете в очках. И если они приведут с собой этого ублюдка, я хочу, чтобы вы сначала стреляли, а потом говорили мне. После вчерашней ночи я не буду рисковать.
Мы сидим на пыльном полу дома старосты. Здесь жарко и неудобно: двадцать человек в комнате, которая чуть больше моей гостиной там, дома. Я чувствую запах раздражения и напряжения вокруг себя, но едва слышу горячую дискуссию между капитаном и старейшинами деревни.
Сейчас я смотрю только на старика, сидящего в углу комнаты и бесстрастно потягивающего чай. Он не видит моих собственных глаз за линзами солнцезащитных очков, но я знаю, что он осознает мое внимание, потому что мы оба почувствовали присутствие друг друга, как только я вошел в комнату. Старик в углу — ликантроп из вчерашней ночи, тот, кто убил дюжину наших людей.
Я знаю, что он знает обо мне, осознает тот факт, что я в курсе, кто он. Он должен чувствовать мою природу так же ясно, как я чувствую его запах. Я также знаю, что его товарищи не в курсе. Их протесты против обвинений капитана искренни. Я не чувствую обмана или двуличия. Они не знают.
Я мог бы сдать его прямо сейчас — нашим солдатам, которые мгновенно застрелили бы его на месте, просто из страха, или его односельчанам, чтобы он умер гораздо медленнее и неприятнее. Для своих я — всего лишь уродец, шутка природы, беспокоящая диковинка, которой общество неохотно предоставило статус человека. Для этих же людей, в этой части мира, старик, потягивающий чай в углу, — абсолютная мерзость, ходячее и дышащее богохульство. Я хочу, чтобы он умер за то, что сделал, но не таким образом.
Я смотрю на старика на фоне оживленных дебатов в комнате, разделяющей нас. Он продолжает пить чай, избегая моего взгляда.
Затем, в самом конце встречи, старик поднимает взгляд, и на мгновение его глаза встречаются с моими. Они не желтые, как у всех ликантропов, которых я когда-либо знал. Вместо этого они молочные, как опалы.
Он кивает мне почти незаметно.
Я отвечаю легким кивком и отворачиваюсь.
Мы только что договорились, не обменявшись ни словом. Мы решим этот вопрос так, как это делается среди изгоев, своим способом.
— Удалось что-нибудь? — спрашивает капитан, когда мы снова выходим из дома на жаркую и пыльную улицу.
— Они этого урода не знают, — отвечаю я и обнаруживаю, что меня не беспокоит двойственность оговорки.
Вечером нахожу тихое место по периметру базы. Затем раздеваюсь и складываю одежду в стопку. Я снимаю жетоны с шеи и кладу их поверх одежды. Потом я меняюсь.
Завтра я снова надену поводок на шею. Сегодня вечером я не буду ничьим собачьим солдатом.
Он ждет меня в вади, за много миль от ближайшей деревни или заставы.
Мы ведем битву зубами и когтями, без оружия. Он силен и быстр, несмотря на свой возраст, он берет своим звериным, диким инстинктом. Однако я тренировался и боролся со своими собратьями годами, и, в отличие от Собески, я ничем не обременен. Мы проливаем кровь друг друга в шквале столкновений, но в итоге именно он истекает ею сильнее. Тем не менее он не уступает, даже когда я уже держу его зубами за горло, и он знает, что побежден…
Его смерть — почетна. Лучше, чем пасть под пулями или быть забитым камнями, будучи зарытым по плечи в каменистую афганскую почву… Несмотря на Собески, я не получаю удовольствия от этого убийства.
Когда с ним покончено, смываю кровь в холодных водах ближайшего ручья. Затем я возвращаюсь к недвижимому телу моего врага, снова принимаю человеческий облик и касаюсь своим лбом его.
Я не взял ручных инструментов, а здешняя почва слишком неподатлива для голых рук или лап, поэтому я хороню старика под грудой камней, которые собираю на берегу ручья. Я не знаю, был ли он, несмотря на свою природу, верующим, но я все равно определяю правильное направление по звездам и ориентирую могилу в сторону Мекки.
Когда я возвращаюсь к своему дикому "я", чтобы бежать назад, я в последний раз оглядываюсь вокруг. Местность вокруг кажется подходящим местом отдыха для старого ликантропа. Земля здесь сурова, неумолима и мрачно красива. Небо безоблачно, и луна чертит серебряные полосы по поверхности ручья невдалеке. Здесь, под черным куполом ночного неба и его миллионами звезд, прекраснее, чем в любом соборе, который я когда-либо видел.
Я поднимаю голову и вою панихиду по своим павшим братьям. Вой отражается от суровых и древних гор, окружающих меня, эхом далекого реквиема.
Назад, на базу. Там моя одежда все еще лежит на песке, где я ее оставил. Сейчас то время в ночи, когда тьма еще не начала рассеиваться, а утро — лишь темно-синяя полоска над горами.
Я собираюсь снова принять человеческий облик, когда дверь ближайшего контейнера вдруг открывается, и солдат выходит на прохладный ночной воздух. Он прочищает горло и плюет на песок. Затем он поворачивается к углу контейнера и расстегивает ширинку, чтобы облегчиться. Слишком ленив, чтобы дойти до биосортиров в конце ряда. Его запах мне знаком даже с расстояния в пятьдесят ярдов. Это мастер-сержант, что наехал на нас в столовой.