Костецкий был радушен и снисходителен, как все известные, обласканные властью люди того времени.
– Проходите, товарищи! – пригласил он широким жестом Галину и Таисию. – Разрешите принять? – он взял из рук Галины ее вязанную тетушками кофту.
В огромной прихожей не было ничего из мебели, даже вешалки. Одежда висела на гвоздях, вбитых в стену. Костецкий взял с табурета молоток, здоровенный гвоздь, вбил его в стену и пояснил:
– Я вчера только въехал, до этого в летчицком общежитии в Лианозове жил. Квартира – комнат двадцать, наверное! Здоровущая! Я их все еще и не обошел!
Он принял и повесил кофточку Таисии.
– Вы уж извините, мебелью пока не разжился, – извинительно развел он руками.
Галина и Таисия все это время растерянно оглядывались.
– Что? – встревожился Костецкий.
– Товарищ Костецкий, – зашептала Таисия, – нет ли у вас зеркала?
– Зеркало? – изумился Костецкий, вспоминая. – Зеркало! Было где-то зеркало…
Он ушел вглубь длиннющего коридора, через мгновение вернулся, торжественно неся ванное, в медной с завитушками раме, зеркало.
– Во! В ванной снял! Держи, Сережа, будешь как трюмо!
Молоденький летчик держал в руках зеркало, пока гостьи поправляли свои прически.
Наконец Костецкий распахнул створки дверей, и девушки вошли в огромную комнату, практически зал, где, как и в прихожей, мебели не было никакой – только большой стол, за которым на разномастных стульях и табуретах сидела компания из двадцати человек. Все были летчиками, у всех были ордена, и все были очень молоды, за исключением смурного сорокалетнего дядьки в синей коверкотовой гимнастерке с одним, но очень внушительных размеров ромбом в петлице.
Дядька ковырялся в заломе[16] и даже не посмотрел на вошедших девушек, все же остальные при появлении девушек встали.
– Товарищи! – провозгласил Костецкий. – У нас гостьи – замечательные актрисы, Таисия и Галина! Прошу поприветствовать их, товарищи!
Военные, за исключением мрачного дядьки, зааплодировали так, как хлопали только в эти годы – громко, долго, искренне и что есть силы.
Поскольку свободных стульев не было, двое молодых летчиков тут же встали, уступая свои места девушкам, и разместились на широченном подоконнике.
– Марьсеменна! – заорал Костецкий. – Марьсеменна! Где ты?
Одна из дверей отворилась, и в зал вошла пожилая женщина в кружевном белом переднике и в кружевной же наколке на крашеных редких волосах.
Женщина была грузная, пожилая, видимо, болезненная и очень неприветливая.
– Чего? – спросила она.
– Марьсеменна, гости пришли. Надо еще два бокала и тарелочек с вилочками, – попросил Костецкий.
– Где ж я их возьму? – удивилась домработница. – На кухне посуды больше нету. Все у вас на столе.
– Ну, посмотри где-нибудь, Марьсеменна! – миролюбиво попросил Костецкий.
– Не знаю я тут ничего и смотреть не буду. Сами смотрите, а я боюсь по незнакомым комнатам ходить, – отрезала домработница и удалилась из зала.
Смурной дядька внимательно посмотрел ей вслед, но ничего не сказал, вернувшись к своему увлекательному занятию – разделке залома. Надо отметить, что делал он это весьма профессионально, как патологоанатом при вскрытии. Неуловимым движением острого ножа он пластовал нежную селедочную плоть, отделяя ее от хребта таким образом, что ни одна косточка не оставалась в филе.
Костецкий растерянно пожал плечами, состроил товарищам гримасу ужаса и сказал:
– Придется самому в разведку идти.
Герой-полярник шел по абсолютно пустым, анфиладой расположенным комнатам, зажигая при входе в каждую из них свет. Комнаты были разновеликие, но во всех них на стенах белели правильных форм квадраты и прямоугольники от стоявшей здесь некогда мебели и висевших на стенах картин. Наконец он достиг последней, сплошь заставленной мебелью. Были здесь и огромные шкафы, и солидные, черной кожи кабинетные диваны, и двуспальная кровать с балдахином, и трюмо, и трельяжи, не говоря уже о всякой мелочи – тумбочках, ломберных столиках, стойках для зонтов, вешалках и еще каких-то мебельных приспособлениях, смысл которых Костецкому был неизвестен.
Когда Костецкий зажег свет, между шкафами метнулась чья-то тень.
– Кто здесь? – весело спросил Костецкий. – А ну, выходи!
Из-за шкафа вышел человек в габардиновом пальто и вежливо поздоровался.
– Ты кто такой? – так же весело и доброжелательно спросил Костецкий.
– Гомза Алексей Теодорович, – представился человек.
– Костецкий, военлет первого класса, – представился в свою очередь Костецкий. – Ну, и чего ты тут делаешь, товарищ Гомза?
– Я пришел за кое-какими личными вещами, которые не успел забрать, – пояснил Гомза. – Дело в том, что мы здесь раньше жили… Вернее сказать, мой брат, и так случилось, что мы не успели забрать личные вещи… письма, фотографии… вы разрешите?
– Бери, конечно! – разрешил Костецкий. – Вещи-то твои. Слушай, – вдруг озаботился он, – а как ты сюда проник?
– Там черный ход, – Гомза показал куда-то за шкафы. – А у меня ключ… – он показал ключ. – Я вам его оставлю.
– Оставляй, – разрешил Костецкий. – Слушай, Гомза, ты, случайно, не знаешь, где тут посуда?
– Здесь, – Гомза показал на резной буфет.
– Вот спасибо! Выручил! – обрадовался Костецкий, доставая из буфета бокалы. – Слушай, товарищ Гомза, может, присоединишься? Ко мне товарищи пришли… новоселье отметить.
– Спасибо, – вежливо поблагодарил Гомза. – Мне некогда.
– Ну, как знаешь, – согласился Костецкий.
– Марьсеменна! – закричал Костецкий, входя в зал. – Я бокалы нашел! Вина неси!
– Товарищи! – вскочил со своего места розовощекий летчик. – Я предлагаю, поскольку товарищ Костецкий нашел бокалы, поднять тост за наших дорогих гостей, за замечательных актрис нашего советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую!
– Это он за тебя… – прошептала Таисия, наклонившись к Галине. – Они-то не знают, что я в кино не снималась.
– Успеешь еще, – пообещала шепотом Галина. – Фильмов много снимается, на всех хватит.
– А где Толя? – вдруг спохватился Костецкий. – Не разбудили? Э-эх! Ничегошеньки вам доверить нельзя! Ничего! Забыли друга! – Костецкий обошел стол и начал раскидывать ворох форменных тужурок и шинелей, которые были навалены, как показалось сначала девушкам, прямо на полу. Раскидывал он до тех пор, пока не обнаружилась низенькая железная походная кровать-раскладушка, а на ней – спящий спиной к собравшимся летчик.
– Вставай! Поднимайся! Филин ты мой, сова круглоглазая, летучая мышь лопоухая!
Таисия, недоумевая, повернулась к вездесущему молоденькому летчику, который уже был рядом с ней:
– За что это он его так?
– Это Герой Советского Союза товарищ Ковров! Он сейчас осваивает на экспериментальном истребителе ночные полеты в условиях полного отсутствия видимости! Только по приборам! Приехал сюда с аэродрома и сразу же лег спать! – восторженным шепотом сообщил румянощекий летчик.
Наконец усилия Костецкого увенчались успехом… летчик проснулся, сел на низенькой кровати, встряхнул головой и только после этого открыл глаза.
Первое, что он увидел, – это была Галя. Она сидела прямо напротив него.
– Вот это да! – восхищенно произнес он. Потом еще раз встряхнул головой, как будто пытался отогнать видение.
Повернулся к Костецкому и спросил:
– Валер, я разбился?
– Дурак! – выругался Костецкий и трижды суеверно сплюнул через левое плечо.
То же самое сделали все остальные летчики за столом, кроме сумеречного дядьки с заломом.
– Это товарищ Лактионова, актриса, – сердито представил Галину Костецкий, – а это ее товарка, тоже актриса, товарищ Аграновская. А если ты, Толька, еще раз подобные глупости скажешь, то я тебе, ей-богу, всю морду разобью! Пускай меня потом трибунал судит! Понял?
– Понял, – не сводя глаз с Галины, ответил Ковров. Он протянул ей руку и назвал свое имя: – Анатолий.
– Галина, – ответила Галя, пожимая его руку.
– Таисия, – протянула свою руку Тася.
Но Ковров даже не повернул в ее сторону головы.
Тасина рука повисла в воздухе… Ковров повернулся к ней и переспросил:
– Что вы сказали?
– Ничего, – закусив губу, чтобы не расплакаться, ответила несчастная Таисия.
– Товарищи! – напомнил о себе молоденький летчик. – Я тост произнес!
– Да, Сережка тост произнес! – согласился Костецкий. – Давайте выпьем!
– Я не слышал тоста! Я спал! – запротестовал Ковров. – Я не буду пить тост, который я не слышал!
– Повторяй! – махнул рукой Костецкий.
– Товарищи! – опять волнуясь, начал розовощекий. – Я поднимаю тост…
– Поднимают стакан, а тост провозглашают! – поправил его Костецкий.
– Я провозглашаю тост за замечательных актрис советского кино, товарищей Лактионову и Аграновскую! Ура, товарищи!
И все летчики, и даже «заломный» специалист, встали и прокричали троекратное «ура!».
– А-а! Вот откуда я вас знаю! – как-то просто сказал окончательно проснувшийся Ковров. – А я проснулся и подумал – я ее знаю!
– И я вас знаю, – призналась Галина.
– Откуда? – удивился Ковров.
– В газетах ваши фотографии чуть ли не каждый день печатают, – объяснила Галина.
– Да, – вспомнил Ковров. – Почему вы такая печальная?
– Устала. Много работы, – соврала Галина.
– Репетиции! – сообразил Ковров.
– И репетиции тоже, – подтвердила Галина.
– Можно, я к вам в театр приду? – попросился Ковров.
– Ну почему же нет? – спокойно ответила Галя. – Приходите. Вам будут рады.
– Я к вам на спектакль хочу прийти… где вы играете, – настаивал Ковров.
– Вот с этим будет сложнее, – стараясь казаться беззаботной, ответила Галина.
– Почему? – не понял Ковров.
– Долго рассказывать, – попыталась улыбнуться Галина, – а в театр обязательно приходите. Театр хороший.
Сидевший напротив них летчик с обожженным лицом рассказывал своему соседу: