На сцене Лиза Калитина и Владимир Николаевич Панин в четыре руки играли сонату Бетховена.
Несчастный и обиженный Христофор Федорович Лемм тихо повернулся и пошел из залы.
Лиза бросила играть и догнала его почти у самых дверей.
Лиза. Христофор Федорович, простите меня. Я виновата перед вами. Я показала Владимиру Николаевичу вашу кантату; я была уверена, что он ее оценит, и она, точно, очень ему понравилась.
Дверь в ложу тихо отворилась, и к сидевшему в первом ряду Костецкому наклонился вошедший военный. Он что-то коротко сказал Костецкому.
Костецкий некоторое время смотрел на военного, потом резко встал, как будто хотел сообщить что-то всему залу, тут же сел обратно, собираясь с силами. Военный терпеливо ждал.
Наконец побелевший Костецкий медленно встал со своего стула и вышел из ложи, сопровождаемый военным.
Христофор Федорович Лемм. Ничего, ничего, вы добрая девушка, а вот кто-то к вам идет. Прощайте, вы очень добрая девушка.
Галина вышла со сцены, бросилась к своему гримерному столику, на мгновение нагнулась перед зеркалом, проверяя прическу, повернулась к костюмерше.
– Давай! – протянула она руку за шалью.
Костюмерша прижимала шаль к своей груди, молча глядя на Галину.
– Дай! – повторила Галина и рванула шаль из рук женщины.
Но та не отпускала.
– Что с ней? – Галина повернулась за помощью к ведущему спектакль и вдруг увидела, что за кулисами стояла почти вся труппа, молча смотревшая на нее.
Она увидела свою плачущую гримершу, группу суровых военных в шинелях, на плечах которых еще были следы нерастаявшего снега, и курившего, несмотря на строжайший запрет, Костецкого.
Она все-таки вытащила из помертвевших пальцев костюмерши свою шаль и вышла на сцену.
Лаврецкий. Вы меня не узнаете, а я вас узнал, даром, что уже восемь лет минуло с тех пор, как вас видел в последний раз. Вы были тогда ребенок. Я Лаврецкий. Матушка ваша дома? Можно ее видеть? –
такими словами встретил ее на сцене актер, игравший Лаврецкого.
Галя молчала. Для нее только сейчас начали становиться очевидными страшные детали того, что она увидела за кулисами.
Она молчала. Ничего не понимающий Лаврецкий внимательно смотрел на нее, соображая, чем закрыть паузу.
В зале начали перешептываться и хихикать. Галя озабоченно посмотрела в зал, повернулась и ушла со сцены.
– Что случилось? – спросила она у подошедшего Костецкого. – Что вы на меня так смотрите?
– Толя погиб, – хрипло сказал Костецкий. И почему-то добавил, вслушиваясь в звучание этих слов: – Толя Ковров.
– Вы с ума сошли! – хохотнула Галина и даже отмахнулась рукой, как от неудачной шутки.
Она еще раз хихикнула, удивляясь тому, как люди могут позволить себе такого качества юмор, и пошла на сцену.
Зал гудел, шептал, разговаривал и посмеивался. Выйдя на сцену, Галя посмотрела вниз на человеческий муравейник, который от этого взгляда мгновенно успокоился и затих, чувствуя, что произошло что-то значительное и страшное.
Галина обернулась к партнеру:
– Что я должна говорить?
Лаврецкий беспомощно обернулся к Марфе Тимофеевне и Марье Дмитриевне.
– Что я должна говорить? – крикнула в исступлении Галина. – Мне кто-нибудь скажет здесь… что я должна говорить?
И вдруг, протяжно и хрипло выдохнув, тоненько, по-бабьи завыла, валясь на крашеные доски сценического пола.
– Ворошилов плакал, – рассказывала тетя Наташа, мелко нарезая яйца для оливье, – Каганович плакал, маршал Тимошенко плакал…
– А товарищ Молотов? – прервала ее Татьяна Тимофеевна, вынимая сварившееся мясо из кастрюли.
– Не видела. Врать не буду, – ответила тетя Наталья.
– Народу-то было! – ужаснулась тетя Надежда. – Как из Дома союзов гроб вынесли, так минут сорок пройти не могли, пока милиция в толпе коридор не проделала, – и сыпанула нарезанный лук в кастрюлю с бульоном.
Готовился поминальный стол.
– А кто еще был? – продолжила расспросы Татьяна Тимофеевна.
– Да все, Танечка Тимофеевна. Все! – рассказывала тетя Наташа. – Весь Центральный комитет. Генералитет весь, маршалы все и Верховный совет в полном составе. Все были! – и тетя Наташа заплакала.
– Цветков, венков го-о-оры! – тетя Надежда развела руками, показывая цветочные горы.
– А товарищ Сталин? – спросила Татьяна Тимофеевна.
– Товарищ Сталин гроб нес… от Мавзолея до кремлевской стены, – гордясь своей осведомленностью, поведала тетя Наташа, концом передника промокнув поочередно глаза.
– Плакал? – перестала помешивать в кастрюле домработница.
– Не заметила, – серьезно ответила тетя Наталья. – Далеко они от меня были.
– Товарищ Берия плакал, – продолжила тетя Надежда.
– Чего врешь? – возмутилась тетя Наташа. – Не было там никакой Берии!
– Был! – упрямствовала тетя Надежда. – Был в очках. Что я, Берию не знаю?
– В очках – то Молотов Вячеслав Михайлович был, – уверенно отвечала ее сестра.
– А Галина Васильевна плакала? – как бы между прочим спросила домработница.
– Галька-то? Галька нет, не плакала. Слезинки не проронила. Она такая… сильная женщина. Все в себе носит. На люди выносить гордится! – вздохнула тетя Наталья.
Пришли прикрепленные официанты, и женщины замолчали.
К дому Коврова, как давеча во время премьеры к театру, подъезжали правительственные машины. У подъезда собралась небольшая толпа из случайных прохожих, привлеченных таким количеством автомобилей и значительными хмурыми людьми, выходящими из машин. Посмотреть было на что: люди были в основном очень известные. Дамы в дорогих шубах. Военные в чине не ниже генерала. Были здесь и всесоюзно известные оперные певцы и киноактрисы, и герои труда, чьи фотографии не сходили с газетных полос, Марк Бернес с неразлучным теперь композитором Богословским…
Подъехали испанцы. По огромной квартире слонялись люди, много курили, немного разговаривали. Все было как обычно на поминках.
Галина и Костецкий сидели в библиотеке. На письменном столе, на большом куске белой материи были разложены вещи Анатолия, привезенные с места катастрофы. Расколотые защитные очки, обгоревший планшет, летчицкий шлем, отмытый от крови, ее помятая фотография, уцелевшая потому, что была запаяна в потрескавшийся сейчас плексиглас, ключи от квартиры и «Крайслера», «браунинг» с именной табличкой на рукояти.
– А документы? – спросила Галина.
– Документы комиссия забрала, – пояснил Костецкий, – тебе эти документы не нужны. Там командирская книжка и пропуск на аэродром.
Галина покачала головой, соглашаясь.
– Спасибо.
Выудила связку закопченных ключей и протянула их Костецкому:
– Возьми.
Костецкий машинально взял и тут же спросил:
– Зачем?
– Толя хотел машину тебе подарить, но не успел, – пояснила Галина.
– Нет, – решительно сказал Костецкий, – не возьму. Это его машина.
– Да вот потому, что она его, я тебе и отдаю, – пояснила Галина, – чтоб другим не досталась и потому, что он хотел ее тебе подарить. У нас из собственности только эта машина была… да любовь, – улыбнулась Галина. – Ну, пойдем, – предложила она, вставая, – там уже все готово.
Она остановилась.
– Квартиру надо менять, – посмотрела на Костецкого. – Пойдем?
– Техник рассказал… – мрачно начал Костецкий, – что Толя перед самым полетом какое-то письмо читал.
– Что за письмо? – спросила Галина.
– Никто не знает. Он его разорвал. Когда комиссия начала технический состав опрашивать, техник рассказал о письме. Бросились искать… да куда там, – махнул рукой Костецкий, – ветер все разнес… аэродром… пространство открытое… – оправдываясь, закончил он.
Галя вспомнила, как видела в последний раз из окна Коврова, машущего ей большим конвертом из суровой бумаги.
– Может, это что-то значит, а может, нет. Техник потому комиссии про письмо рассказал, что его поразило лицо Толи, – продолжил Костецкий.
– Какое у него было лицо? – спросила Галина.
– Страшное, – ответил Костецкий. – Техник так и сказал – страшное.
– А самолет? – вдруг спросила Галина.
– А что самолет… – уныло вздохнул Костецкий, – самолет хороший. Тягу заменили перед вылетом… исправный был самолет. Новый!
– Письмо… – качнула головой Галина, – ведь его кто-то писал…
Костецкий испуганно посмотрел на Галину.
Утром Галя начала собирать вещи. Она разложила все платья, пальто и шубы, приобретенные и подаренные ей Анатолием. Их оказалось так много, что они заполнили всю спальню. Галина бесцельно поднимала какое-нибудь платье, смотрела на него и укладывала обратно.
В открытую дверь было видно, как тетушки таскали из комнат грязную посуду, оставшуюся после поминок.
– Это тарелки нашего сервиза? – крикнула тетя Наташа. – Их укладывать?
– Это казенные, – отвечала Татьяна Тимофеевна. – Вот те, кузнецовские, ваши.
В дверь позвонили. Тимофеевна пошла открывать и после долгих приглушенных разговоров вошла в Галину комнату.
– Галина Васильевна, к вам, – осторожно сказала она.
– Я не принимаю, – рассматривая очередное платье, ответила Галина.
– Я сказала, а он говорит, у него задание.
– Какое задание? Кто? – Галина вышла в прихожую и увидела того самого молодого человека с неуловимо кавказскими чертами лица, которого она однажды встретила в коридоре театра.
– Я вас откуда-то знаю, – начала вспоминать Галина.
– Здравствуйте, Галина Васильевна, – деликатно поздоровался гость. – Мы однажды встречались с вами в театре. Вы указали мне дорогу в кабинет завлита. Я драматург.
– А-а! Лопе де Вега! – узнала его Галина. – Ну что, приняли у вас пьесу?
– Нет, – признался, покраснев, молодой человек.
– Кто бы сомневался, – пробормотала Галина. – А сейчас зачем пришли?
– Я приношу свои извинения за то, что беспокою вас в такое трагическое время… для вас…
Галина поторопила его жестом.
– У меня задание от редакции «Советского искусства» взять у вас интервью. Я говорил им, что надо подождать, но они сказали, что читатель в эти скорбные дни ждет б