Галина повернулась к подруге:
– Ты что-нибудь понимаешь?
– Нет. Он вообще последнее время сам не свой.
Галина пожала плечами и сказала в сторону ушедшего Русакова:
– Пожалуйста, раз ты так настаиваешь, прощаю.
– Совестно как! – застонал Арсеньев. – Как будто мы в этой смерти виновны.
– Ну ты скажешь! – возмутился начальник главного управления.
– Скажу! – пообещал Арсеньев. – Я потом все скажу! Но какова сила! Горечь! Мудрость какая! – неожиданно восхитился он. – Полное ощущение древнегреческой трагедии! Эсхил!
– Ты про что? – встревожился Кононыхин, открывая дверцы шкафов, которыми были уставлены все стены в кабинете главного режиссера.
– Про то, как и что она говорила! – пояснил Арсеньев. – Как… конечно, в первую очередь как!
Шкафы были забиты экземплярами рукописей.
– Что ты ищешь? – недовольно спросил Арсеньев.
– Где ты коньяк прячешь? – продолжал поиски Кононыхин.
– Ты же не пьешь? – удивился Арсеньев.
– Я для тебя, – коротко ответил начальник.
– Не надо! – поморщился Арсеньев. – А ведь я в ней, еще девчонке, почувствовал эту силу! Эту… особенность! – хвастался Михаил Георгиевич. – Вот что я тебе скажу… – встал Арсеньев.
Он достал из большой напольной декоративной вазы бутылку коньяка.
– Я с поста главного режиссера ухожу!
– Как это? – испугался Кононыхин.
– Ногами, Николай Николаевич. Как режиссеры уходят? Да как все остальные люди – ногами! – снисходительно пояснил Арсеньев.
– Почему? Объясни! – потребовал Кононыхин.
– Потому что по масштабу человеческому, а значит, и художественному, по совестливости, Коврова куда как выше и мощнее, чем я! А так в театре быть не может… чтобы главный режиссер был мельче, чем актер, или, во всяком случае, понимал это, – пояснил Арсеньев, наливая в захватанный стакан коньяк.
– Странно! – внимательно глядя на Арсеньева, сказал начальник.
– Чего странного? – удивился Арсеньев.
– Странно, что ты еще не выпил, а уже такие глупости говоришь, – зло раскрыл смысл своей фразы Кононыхин. – Ты главный режиссер! Если Коврова так высока, как ты утверждаешь, то у тебя всего два пути: или ты подтягиваешься до уровня ее совестливости и человечности, или же наоборот – опускаешь ее совестливость и прочие качества до своего уровня! Я вот сейчас во МХАТ еду! Тарасову с Ангелиной Степановой по углам разводить! Ничего… их главный режиссер горя не знает… спектакли вовсю ставит! А ведь сучки еще те! Так что не думай, что ты один такой несчастный! В каждом театре есть своя Коврова! А Галина Васильевна к тому же дама в трудном положении. С ней истерика случилась… бывает! На то она и дама! А вы сразу же заявления об уходе писать! Вы ее не бойтесь, Михаил Георгиевич! Вдова – не жена! Отнюдь!
Он посмотрел на часы и ужаснулся:
– Три часа! Все! Во МХАТ! Возобновляете с новым составом «Дворянское гнездо»! К концу сезона минимум две пьесы на современном материале и никакого Сирано, тем более с Бержераком! Жму руку! – начальник подхватил свой портфель и побежал к дверям.
Галина в роскошной ночной рубашке, настолько роскошной, что вполне могла сойти за бальное платье Наташи Ростовой, стояла перед зеркалом в новой квартире и репетировала сама с собою «Сирано де Бержерака», читая текст и за Роксану, и за Сирано.
Роксана
За столько лет
Ты был единственным, кто знал его! Поэт!
Он был поэт!
Сирано
Да, да, Роксана, да…
Роксана
И вот теперь зашла его звезда!
Прошу, о Сирано, не уходи!
Он умер! Сердце в доблестной груди,
И ум возвышенный! Не правда ли, душа
Была его нежна и хороша?
Все – прах теперь…
Сирано
Роксана!
Роксана
Он убит!
Сирано
Несчастная… по мне она скорбит,
Сама того не зная. Видит в нем
Меня. И лучше мне погибнуть этим днем![42]
Галина вдруг прервалась, схватилась руками за низ живота и испуганно, но сначала негромко вскрикнула. На какое-то время отлегло, и она стояла неподвижно, прислушиваясь к тому, что происходило внутри нее. Но схватки опять начались, и она закричала:
– Тети! Началось! Скорую!
Была ночь. Сопровождаемая тетушками и женщиной-доктором, она осторожно вышла из подъезда. Остановилась. Судорожно, как будто хотела насытиться на долгое время, глотнула морозного воздуха. Долго и тяжело усаживалась в машину.
Карета скорой помощи, буксуя в мокром снегу, потихонечку поехала, а тетушки еще долго и лихорадочно крестили рубиновые габаритные огни автомобиля, пока он не скрылся за поворотом.
– У Красной площади остановитесь, – приказала она врачу.
– Галина Васильевна! – возмутилась врач.
– У Красной площади! – повторила Галина.
«Скорая помощь» остановилась у лобного места. Врач помогла Галине выйти.
Сразу же из-за места казни появились двое мужчин в одинаковых пальто и меховых шапках-ушанках.
– Помощь нужна? – спросил один из них.
Галина протянула паспорт:
– Я на могилу мужа.
Мужчина посветил фонариком сначала в лицо Галине, потом в ее паспорт.
– Поздновато. – Он испытующе посмотрел ей в лицо. Потом на живот, потом на скорую помощь.
Галина молчала.
– Подождите, – распорядился чекист и побежал через площадь к бронированным воротам, у которых мерзли в карауле вооруженные винтовками солдаты НКВД.
Достал из незаметной стенной ниши телефонную трубку, недолго говорил в нее, побежал обратно.
– Проходите, – разрешил он, с трудом переводя дыхание.
Галина пошла к кремлевской стене. Елок тогда не было, и покрытый снегом могильный холмик четко выделялся на темном фоне стены. Бронзовая доска с надписью «Герой Советского Союза Ковров А. И.» была привинчена к бордовым кирпичам.
Рядом была могила Чкалова. Там уже стоял бюст.
Галина стояла у могилы, придерживая свой огромный живот. Плакала, о чем-то говорила с мужем. Чекисты курили в кулак, как на фронте. Внимательно смотрели за нею.
Что-то спросили у врачихи. Та согласно кивнула в ответ.
Родильный дом был огромным, мрачным по архитектуре и напоминал католический монастырь.
– Это что же… роддом? – ужаснулась Галина, выйдя из машины.
– Роддом, – подтвердила врачиха, передавая роженицу подбежавшим санитарам.
– Четвертого управления? – жалобным голосом спросила продолжавшая сомневаться Галина.
– Четвертого управления, – подтвердила врачиха.
Они вели Галину по тропинке между сугробами к приемному покою с огромными коваными дверьми.
– А что здесь раньше было? – спросила у приемного покоя Галина, слабея от надвигающегося страха.
– Родильный дом для женщин лютеранского и католического вероисповедания. Для немок. Лучший родильный дом был в Москве до революции! – пояснила врачиха. – Здесь даже орган есть! Когда немки рожали, для них специально играл орган. Органиста вызывали… так что, если захотите, орган будет играть. Хотя обычно женам высшего комсостава органная музыка не нравится. Они предпочитают рожать по-простому. Но вы актриса! И мы вызвали органиста. – Кованые двери отворились, и Галина исчезла в недрах лютеранского родильного дома.
Орущую, страшную Галину пристегивали кожаными ремнями к родильному столу.
– Тужься! Тужься, я тебе говорю! – орала на нее толстая акушерка.
Санитарка вбежала в органный зал.
– Начинайте! Рожает! – крикнула она.
– Вундершон![43] – ответил старичок-органист. Не торопясь, сложил газету, накачал педалями воздуха, размял пальцы… и только после этого плавным движением положил их на клавиатуру.
Играл он без нот. По памяти. Органную мессу Иоганна Себастьяна, столь любезного его лютеранскому сердцу, Баха.
– Тужься! – орала полная акушерка, раздвигая при помощи врачихи ноги кричащей и рыдающей Галины. – Тужься!
И в грохотание ста тридцати разнокалиберных органных труб ворвался пронзительный крик родившегося ребенка.
Николай Николаевич Кононыхин подъехал на персональной «эмке» к Главному управлению театров, располагавшемуся в симпатичном особняке в Кривоколенном переулке.
Степенно поднялся по мраморной лестнице, неся толстенный портфель с прочитанными дома пьесами. Вошел в свой кабинет.
Пожилая секретарша выкладывала на его рабочий столик папки:
– Приказы. Сметы. Входящая переписка. Материалы к заседанию Совнаркома[44]. Свежие газеты.
– Людмила Кузьминична, мне чаю с лимоном, – попросил Николай Николаевич, усаживаясь за стол.
Первое, что он увидел, была большая фотография Ковровой на первой полосе «Советского искусства». Кононыхин схватил газету и начал внимательно читать статью, помещенную под фотографией. Нажал кнопку вызова секретарши. Когда она вошла, распорядился:
– Срочно соедините меня с Арсеньевым, главрежем Ленинского комсомола.
– Позвонить в театр? – уточнила секретарша.
– Людмила Кузьминична! – вдруг заорал начальник. – Где вы видели главного режиссера, который в девять утра в театр приходит? Домой ему звоните! Домой!
Михаил Георгиевич вышел в коридор к телефону в пижаме и заспанный.
– Арсеньев у телефона, – недовольно проговорил он, подняв трубку.
– Доброе утро! – закричал обрадовано начальник. – Кононыхин на проводе!
– Узнал, – недовольно пробурчал Арсеньев.
– Ты газеты сегодняшние читал?
– Нет еще, – начал просыпаться главный режиссер, – я спал. Вы меня разбудили, Николай Николаевич.
– Почитайте! – посоветовал начальник.