Ноа обнаруживает среди моих пластинок Первый концерт для фортепиано с оркестром Чайковского и спрашивает, можно ли ему послушать.
— Само собой, — соглашаюсь я.
У каждого из них свой проигрыватель.
— С этим Чайковским и вовсе смешно, — говорит Ноа. — Мой отец любил его так же, как отец Вольфганга. И слушал его вечером, перед тем как его арестовали. И отец Вольфганга пожелал прослушать, прежде чем его повесят, Первый концерт Чайковского.
— Поставили ему американцы пластинку?
— Нет, — сказал Вольфганг. — Но не из подлости. Не смогли раздобыть ее! Подумай только, сорок седьмой год, кругом еще полная неразбериха. И кто же станет отменять казнь из-за того, что не нашли пластинку?
— Да, — сказал я, — понятно.
Вольфганг складывает рубашки в моем шкафу. Приходит молодой мужчина с торчащими светлыми усами и говорит:
— Через пятнадцать минут свет должен быть погашен!
— Конечно, господин Гертерих, — говорит Ноа и слишком усердно кланяется.
— Ну конечно, — повторяет Вольфганг.
— Могу я вас познакомить с Оливером Мансфельдом? Оливер, это господин Гертерих, наш новый воспитатель.
Я подаю руку молодому мужчине (с очень влажной ладонью) и говорю, что очень рад познакомиться с ним. Дверь комнаты открыта, я слышу, по крайней мере, еще дюжину включенных проигрывателей. А также радио. Только джаз. А ведь мы все-таки в доме для маленьких мальчиков!
Воспитатель вручает Ноа и Вольфгангу два письма и газеты.
— Это пришло сегодня после обеда.
Снова оба ведут себя как клоуны, неестественно смеются, а вежливость их явно преувеличена.
— Огромное спасибо, господин Гертерих!
— Чрезвычайно любезно с вашей стороны доставить нам почту еще сегодня, господин Гертерих!
Тот краснеет и пятится к двери.
— Хорошо, — говорит он, — хорошо. Но не забудьте: через пятнадцать минут свет должен быть погашен.
— Несомненно, господин Гертерих. Само собой разумеется, господин Гертерих.
За маленькими дверь закрывается на замок. Я спрашиваю:
— Ребята, почему вы так пресмыкаетесь перед ним?
Вольфганг объясняет:
— Этот воспитатель — новичок. Мы еще не знаем, какой он. Надо его проверить. Каждый новенький проходит нашу проверку. Но слушай фортепиано! На спор! Кто играет?
— Рубинштейн, — говорю я. — А что вы называете проверкой?
— Ну то, что мы именно сейчас и делали. «Конечно, господин Гертерих. Несомненно, господин Гертерих». Ты просто преувеличенно дружелюбен. Но ровно настолько, чтобы он не заметил издевки. Это верный способ раскусить новичка.
— Как это?
— Если он идиот, то уже через два дня начнет возмущаться и говорить, что мы издеваемся над ним. Таким образом можно распознать идиота.
Блондин Вольфганг разгорячился:
— Идиотов мы обводим вокруг пальца. Опаснее те, которые соглашаются с нашим тоном. Тогда снова надо проверять: может, это игра? Уже через две-три недели картина ясна. Брюки ваши повесить на вешалку или на плечики?
— На вешалку для брюк, пожалуйста.
— Тогда и складывается полное представление, как говорится. Или воспитатель добрый и не доносит, тогда все хорошо. Или он имеет маленькие слабости и, прежде всего, доносить, но даже с этим можно справиться, перевоспитать.
— А о чем доносят?
— Слушай, ты из пяти интернатов вылетал, наверно, знаешь, о чем речь.
— Ах, так, — говорю я. — Ну, ясно.
— Ведь каждому из нас может понадобиться уйти ночью в гости, не так ли? Одним словом, если воспитатель хороший человек или становится лучше, тогда мы даже подружимся с ним. Но если он не исправляется или выдает нас шефу, тогда мы сами разбираемся с ним. Так что он уйдет сам.
— Вы всегда так делаете?
— Да, только без дурачества. Обычно мы наблюдаем за ним какое-то время, а потом кончаем с ним, если он был свиньей. Проверка ускоряет этот процесс. У глупцов быстро сдают нервы. Понимаешь?
Вольфганг между тем сложил мое белье. Ноа читает.
— Чайковский действительно потрясающий, — говорит Вольфганг. — Я рад, что у нас есть наконец эта пластинка.
— Вы оба отличные парни, — говорю я. — И я рад, что приземлился у вас.
— Да-да, — говорит Ноа.
— Тебе нужно еще раз сходить в туалет, — сказал Вольфганг.
Таким образом они скрывают свои чувства.
Глава 20
Уже закрыты все двери в комнатах для малышей, из которых все еще доносится джаз. Коридор пуст. Дойдя до туалета, вижу, что дверца закрыта. Хорошо. Я жду. На двери наклеена записка. Написано красным:
«Дети здесь на редкость бестолковые, ленивые и необучаемые. Каждый день и каждую ночь меня мучает мысль о том, как их сделать лучше, при этом из-за их поведения я не могу представить их ни одному приличному гостю, да, они не знают, как должно поднести кусок ко рту, а в комнатах своих они живут как свиньи.
Людвиг Ахим фон Арним в письме к своей жене Беттине. 1838 год».
Неожиданно я слышу голоса шепчущихся за дверью мальчиков. Это, должно быть, маленький итальянец, который говорит по-английски со страшным акцентом, к каждому слову прилепляя «э». «…anda in oura touna, understanda, you just cannot get a housa, yes? So many families, anda a no houses…» Я передаю по-немецки то, что он говорит по-английски:
— Теперь они наконец получили пару новостроек, социальное жилье, но прежде чем туда смогли въехать люди, которые многие годы ожидали его, теперь, ночью, толпой, целые семьи — папа, мама, дети — идут просто захватывать новостройки.
— Что значит захватывать? — спрашивает другой, более зрелый голос, тоже с очень сильным акцентом.
Я трясу ручку двери. Слышно, как спускается вода. Но дверь остается запертой, и беседа продолжается дальше.
— Ну, они не имеют права на квартиры, да? Мы тоже! И мы сооружаем баррикады и заколачиваем окна и двери. На следующее утро карабинеры, которые не нашли никаких других вариантов, выгоняют нас из дома.
— Почему они не стреляли? — раздается третий, совсем еще тонкий голос мальчика, он говорит на очень странном английском.
— Потому что они были хорошими людьми, — отвечает второй голос.
— Вздор. Все люди свиньи. — Этот голос я знаю. Это маленький Ганси.
Итак, здесь, в туалете, они сидят вчетвером и несут чушь.
— Они не стреляли, потому что, стреляя в бедных людей, выглядели бы еще более злыми. Наверное, тогда уже были фотографы.
— Много фотографов, — подсказывает итальянец. — А те, кто только и ждал того, чтобы карабинеры стали стрелять, или избивать женщин, или что-то еще, они выглядели, как звери!
— И что делали карабинеры? — спрашивает юноша с очень странным, тонким голосом.
— Они окружали баррикады и ни одного человека не впускали и не выпускали.
— Что, морили голодом? — спрашивает Ганси, мой названный брат.
— Да. Только все это было обычным делом. Наши родители отодвигали люки подвалов, и мы убегали, чтобы достать хлеб, колбасу и сыр. Карабинеры хватали парочку из нас, но не всех. Если ты маленький, можно быстро убежать.
— А потом?
— Потом мы шли покупать.
— У вас все же были деньги?
— Мужчины из киножурнала и с телевидения давали нам деньги.
— Ясно, — сказал Ганси, — хорошие люди! Но при этом они делали парочку милых снимков.
— Иногда кто-то из нас попрошайничал, — сообщает итальянец. — Я, например. А потом мы возвращались и кидали еду через головы карабинеров в окна, где были наши родители.
— Наверное, не добрасывали? — спрашивает кто-то с высокомерным акцентом.
— Да, несколько раз, к сожалению. Но чаще всего попадали.
Я снова стучу в дверь. После этого раздается крик этого наглого щенка Ганси:
— Занято, читать умеешь?
— Умею, — говорю я, — но если здесь занято так долго, я попытаюсь все же войти.
— Ну-ну, — сказал Ганси, — я ведь знаю твой голос. Не будь таким злым, Оливер, у нас здесь как раз WC-пикник, мы дымим. Спустись, внизу тоже есть туалет.
— Вы уже должны спать. Я обязан присматривать за вами. Я обещал шефу.
— Еще пять минут, ладно? — говорит Ганси.
Одновременно отодвигается задвижка, и я вижу в кабинке четверых мальчиков. Двое сидят на унитазах, один на полу. Ганси, который открыл, стоит.
— Это мой брат, — сказал он гордо остальным, которые все, как и он, курили. Окошко оставлено открытым. Четверо уже в пижамах. Ганси показывает на курчавую черную голову: — Это Джузеппе, — говорит он по-английски. Потом показывает на маленького негра, сидящего на унитазе: — Это Али. — Он показывает на мальчика очень хрупкого телосложения и с очень нежным лицом. — А это Рашид. Персидский принц.
— How do you do, sir,[17] — произносит принц.
Это он говорит с очень странным акцентом.
— О'кей, — отвечаю я.
— Я должен разговаривать с ними по-английски, — объясняет Ганси, — они все еще не научились говорить по-немецки.
— Ах, вот так?
Но Ганси не прошибешь никакой иронией.
Маленький негр, на котором широкая золотая цепь с большим крестом, смотрит на меня и зло произносит:
— Now get the hell out of here and leave us alone![18]
Он, пожалуй, сумасшедший, думаю я, и у меня возникает желание дать ему пощечину.
— Грязный белый, — говорит он.
Я делаю шаг вперед, но Ганси быстро встает между нами.
— Он так не думает, — кричит он. — Правда! Дома у него все иначе, чем здесь. Я объясню это тебе завтра. Спустись вниз!
— Ради тебя, — говорю я. — Но через пять минут вы должны быть в кровати, поняли?
— Честное слово, — заверяет Ганси.
Я закрываю дверь, которая тут же запирается на засов, громко удаляюсь на пару шагов, затем возвращаюсь обратно, так как хочу подслушать, о чем они будут говорить дальше.
Голос Ганси:
— Это мой брат, понимаете? Кто скажет против него хоть слово, получит по морде.
Голос маленького негра с золотой цепью: