— Кто?
— Немецкие дети.
— Что?
— Ну это же понятно! Мой отец работал на Советский Союз десять лет. Об этом дети рассказывали дома. И какой-то отец сказал своему сыну: этот ученый выдавал секреты, он помогал СССР, возможно, он коммунист. В любом случае он предатель. На следующий день мальчишки в школе знали это. Тогда все и началось. Они теперь называли меня только «свинья-предатель». Здесь меня называют…
— Я знаю.
— Но это еще не так обидно.
— Бедная Геральдина, — говорю я.
И это даже искренне.
— Ты знаешь, я уже тогда была взрослой. И сильной. Я отбивалась, кусалась и швыряла камни. И если мне угрожала опасность и вся эта свора ополчалась против меня, у меня была прекрасная уловка, чтобы защитить себя.
— Какая уловка?
— Я кричала по-русски. Так громко, как только могла. По-русски! Что я им преподносила! Иногда даже стихи! Все равно! Если я кричала по-русски, они испытывали страх! Все! Всегда! Тогда они отставали, а мне только того и надо было!
Она поднимает голову и смеется.
— Это был великолепный трюк, правда?
— Первоклассный. А дальше?
Ее лицо мрачнеет. Она кладет голову мне на колени.
— Отец — очень крупный ученый, понимаешь? Он, например, создал в Сибири детали, которые Советский Союз встраивал в свои реактивные самолеты…
— Что за детали?
— Точно я, конечно, не знаю. В общем, он сделал так, чтобы пилот самолета, имеющего безумную скорость, мог с помощью какого-то электромагнитного устройства следить за всеми важными приборами самолета. Допустим, существует пятьдесят наиболее важных устройств. Если хоть в одном из них возникают неполадки, включается громкоговоритель, который предупреждает: внимание, это не работает.
— Здорово, — говорю я.
Я действительно думаю так.
— Но самое главное — мой отец предложил произносить предостережение женским голосом. Это мне нравится больше всего. Поскольку пилоты все мужчины, женский голос сразу настораживает, пилот не может пропустить его мимо ушей.
Я говорю:
— А теперь я могу закончить твою историю.
— Да?
— Да. Американцы сделали твоему отцу фантастическое предложение, и сегодня он работает на мысе Канаверал или где-то еще. Летом тебе разрешено посещать родителей. Верно?
Она сжимает в руках стебелек и тихо говорит:
— Верно, но только отчасти. Ты прав, американцы сделали моему отцу предложение, и мы все должны были уехать. Но мой отец улетел один.
— Как так?
— Моя мать решила с ним развестись. Она утверждала, что не может больше жить с человеком, которому помогала из года в год создавать все более страшные орудия уничтожения.
— Это позиция, — говорю я.
Четырнадцать часов тридцать минут. Верена. Верена. Верена.
— Но она лгала. Все люди лгут. Моя мать решила развестись, так как в Берлине она познакомилась с очень богатым торговцем текстилем! Мой отец этого не знал. Не знает этого и сегодня. Я шпионила за матерью и ее пассией.
— Почему ты не сказала отцу?
— А почему я должна была сказать? Мать всегда была мне ближе и дороже. Отец это знал. Поэтому он согласился, чтобы я осталась с матерью.
— Ну, все ведь хорошо закончилось.
— Очень хорошо. Едва ушел мой отец, как мать снова вышла замуж и засунула меня в интернат.
— Почему?
— Новый папаша не мог терпеть меня. При любой встрече с ним мы ссорились. Мне разрешалось только иногда приезжать в Берлин. Мать тряслась каждый раз, когда я приезжала. Но отец мой был счастлив, что я воспитывалась в Германии. Во время летних каникул я летала к нему. Он постоянно работал в космическом центре на мысе Канаверал. Теперь он строит ракеты.
— Понимаю, — говорю я.
Потом смотрю на нее. Она шепчет:
— Пятнадцать минут прошли, да?
— Прошли.
— Я уже иду. Я не реву. И не удерживаю тебя. Я не буду тебе мешать, обещаю. И не буду усложнять жизнь, и себе тоже.
— Вот и хорошо, — говорю я. Мы встаем. — Уже хорошо, Геральдина. Подожди, я приведу в порядок твои волосы. — Она прижимается ко мне и целует мои руки. — И вообще приведи в порядок все остальное, — говорю я, — иначе каждый поймет, что случилось.
Четырнадцать часов сорок минут.
— Ты должен быть в корпусе.
— В четыре история. Тогда и увидимся снова.
— Да.
— Я хотела бы быть всегда с тобой. День и ночь. Пока не умру.
— Не надо, Геральдина.
— Ты разрешишь мне еще один поцелуй?
Мы целуемся. Она печально смеется.
— У тебя кто-то есть?
— Кто?
— Не спрашивай. Женщина, которой принадлежит этот браслет.
— Нет.
— Конечно, она красива. Намного красивее, чем я. И теперь ты идешь к ней. Не лги мне. Пожалуйста, не лги!
— Да, — говорю я. — Теперь я иду к ней.
— Ты ее любишь?
— Нет.
— Опять. Но мне с этим ничего не поделать, честное слово. Буду терпеть. Так как ты первый мужчина в моей жизни. Итак, до встречи в четыре.
И она пошла, спотыкаясь на высоких каблуках. Вскоре она исчезла в кустарнике. Становится тихо. Я иду по тропинке к старой башне, которая виднеется за верхушками деревьев. В руке у меня сумка, в сумке браслет Верены.
Сделав два-три шага, я слышу шум и останавливаюсь. Кто-то затравленно мчится в чаще. Я не могу его видеть, только слышу. Наверное, я не смогу его догнать, так как шаги уже затихают. Кто-то нас подслушивал. Как долго? Что он услышал? Что увидел? Все? Кто бы это мог быть?
Глава 7
Без двух минут три.
Я очень аккуратный, поэтому я еще и умылся.
К счастью, здесь протекает маленький ручеек. Это было чудесно — умыться ледяной водой.
Без двух минут три.
И вокруг ни души.
Я сижу на ступеньке у основания обвалившейся стены, рядом с которой висит табличка: «Опасность обвала! Проход запрещен!»
Понятное дело, башня такая старая. Последний раз она обновлялась Всемилостивейшим Курфюрстом Вильгельмом IX в 1804 году — это я читаю на другой доске, которая также разрушается.
Неожиданно девочка возникает передо мной, как Красная Шапочка в лесу. В этот раз на ней красное платье и красная шляпка. Мать всегда одевала ее как маленькую куклу.
— Добрый день, дядя Мансфельд, — говорит она радостно.
— Привет, Эвелин! Откуда ты явилась?
— Я ждала тебя за этой старой башней. А мама ждет тебя наверху.
— В башне?
— Да. Тебе надо подняться.
— А если что-то обрушится…
Я смотрю на доску.
— Это не упадет. Мы с мамой должны быть очень внимательными. Ее не должны видеть одну с мужчиной. Поэтому каждый раз она берет с собой меня.
Каждый раз… Берет с собой ребенка? Как часто? Встречалась здесь со своим итальянским заказчиком? И с другими?
— Подожди, — прошу я и даю девочке то, что уже целый день ношу с собой.
Она с радостью выкрикивает:
— Марципан!
— Ты ведь любишь его? Я купил сегодня упаковку в школьном буфете за завтраком.
— Откуда ты знаешь?
— Ты сама мне сказала, вчера вечером.
— Да?
Она смотрит на меня с недоумением. Не может вспомнить. Слишком мала.
Верена обладает таким богатством, как Эвелин. Хотя и не очень здорово, что ребенок принимает участие во всем этом.
— Господин Мансфельд, вы просто прелесть. А что вы делали два часа назад?
Так как я трусливая собака и не хочу думать об этом, я быстренько перевожу на другое:
— Как поживает твой пес?
— Ассад? Хорошо, спасибо.
— Почему ты не взяла его с собой?
— Он сейчас спит.
— Ах, так. Этому, конечно, нельзя мешать.
— Нет. Кроме того, он иногда хочет побыть один. Как каждый человек.
— В этом ты права, Эвелин.
— Теперь я уйду. Поднимайся наверх. Если кто-то придет, я начну петь. Мама это уже знает.
— Вот как?
— Да! Наверху можно спрятаться.
— Мама уже была наверху с другим дядей?
— Нет, еще никогда!
— Откуда ты знаешь тогда, что наверху можно спрятаться?
— Да потому что я была наверху! С мамой! Мы часто ходим наверх. Там очень красиво, ты увидишь.
— Пока, — говорю я.
Она медлит.
— Что еще?
— Можно мне тебя поцеловать, дядя Мансфельд?
— За марципан?
— Нет.
— Тогда за что?
— Ну, потому что ты все же хочешь нам помочь.
— Ах, поэтому, — говорю я. — Конечно, ты должна меня поцеловать.
Я наклоняюсь к ней, и она обвивает своими ручонками мою шею. Меня целуют в щеку — это определенно самый юный поцелуй, который я когда-либо получал.
Потом она быстро убегает. Я вытираю щеку, вхожу в древнюю башню и поднимаюсь по винтовой лестнице, которая скрипит и хрустит, выше, выше, и от мысли, что с каждой ступенью я приближаюсь к Верене, у меня на лбу выступает пот. Это ведь рискованное дело. Подумать только, девяносто семь ступеней! Когда я наконец достиг колокольни, Верена стояла передо мной, серьезная и решительная, и ее чудесные глаза были устремлены на меня.
Сегодня на ней легкое платье с глубоким декольте, без рукавов, из белого льна, на светлом фоне разбросаны цветы. Я восхищаюсь платьем: оно так элегантно и наверняка не очень дорого.
И как оно сидит!
Я не могу долго смотреть на нее. В этом платье она выглядит еще более волнующе. Верена. Ах, Верена!
Я достаю из сумки браслет и подаю его ей. Затем подхожу к люкам башни, которые до краев наполнены инструментами, сломанной мебелью, соломенными снопами и гниющими дровами. Я смотрю сквозь коричневые, красные и золотые листья деревьев. Над всем этим солнце. Легкая голубая дымка скрывает дали.
— Здесь очень мило, — говорю я и чувствую, как она приближается ко мне.
— Я хорошо тут ориентируюсь. Я жила во Франкфурте.
Я продолжаю разговор, и мне все тяжелее делать это, так как теперь она стоит позади меня почти вплотную.
— Там, внизу, маленькая река. По ту сторону Птичья гора — гигантский обломок, который лежит суровой глыбой, а здесь, где так ярко светит солнце, между черными деревьями еще кусочек лужайки, это высокогорье, здесь я уже однажды…