— Нет!
— Да!
— Фрейлейн Гильденбранд, — говорю я, — я помогу вам.
— Поможете…
— Да. Я объясню всем — большим и маленьким — что вы не могли поступить иначе. И ребята послушают меня!
— Так… Так вы в самом деле собираетесь так поступить?
— Да, фрейлейн Гильденбранд.
Страшно подумать, чего у меня теперь только нет на шее! Фрейлейн Гильденбранд. Геральдина. Ганси. Рашид. Моя дорогая семья. Ах ты, Господи! Мне жаль эту пожилую даму! Ведь можно раз в жизни кого-нибудь пожалеть или нет? Иначе что это за жизнь? Я слышу голос Верены: «Если бы не моя маленькая дочка…» А ведь жизнь прекрасна!
Фрейлейн Гильденбранд встает и протягивает мне руку, я автоматически жму ее, а она тем временем говорит:
— Спасибо.
— За что?
— За то, что вы хотите все объяснить детям. Дети… — Она глотает слезы. — Дети… Они — моя жизнь…
— Да, фрейлейн Гильденбранд.
— Вы… вы скажете им, что я не могла поступить иначе?
— Да, фрейлейн Гильденбранд.
— Благодарю вас. Благодарю вас, Оливер.
— Ах перестаньте!
— Дайте мне посуду, я отнесу ее обратно в столовую. Если вы больше не хотите…
— Нет, спасибо, больше не хочу.
— И спите покойно, Оливер, спокойной ночи!
— И вы, фрейлейн Гильденбранд.
Затем она уходит, держа в руках алюминиевые миски, и, конечно, налетает на дверной косяк. Она, должно быть, очень ушиблась, ее лоб наливается кровью, но нечеловеческим усилием воли она справляется с собой. И даже улыбается, когда оборачивается ко мне.
— Вечно этот электрический свет, — говорит она. — При таком свете я просто беспомощна. Но днем я вижу не хуже орла.
— Да, — соглашаюсь я. — Разумеется. — И прибавляю: — Надеюсь, вы не ушиблись.
Глава 14
Кажется, я уже говорил, что я страшный трус. Знаю, я должен поговорить с Геральдиной. Но не делаю этого, у меня просто не хватает решимости. В пятницу утром пришлось снова идти в школу. Я сидел напротив Геральдины на протяжении шести часов. Приятного мало. За обедом она спросила, когда мы увидимся.
— Дай мне денек времени или два, пожалуйста. Я так скверно себя чувствую.
— Ну, конечно. Разумеется. Сначала окончательно поправься!
Геральдина… Ганси…
Верена… Ганси…
Ганси…
Вот в чем опасность! Чем грозил Ганси, когда ему не позволили сидеть рядом со мной за столом? Еще до заключения отвратительного «братства крови»?
— Я выясню, где живут эти люди, и расскажу обо всем господину Лорду!
Это стало бы катастрофой! Ганси должен сидеть за столом рядом со мной. Я должен поговорить с шефом.
Итак, я навещаю шефа дома.
— Господин доктор, Ганси же мой брат. Вы сами были этому так рады…
— Ну и?
— И фрейлейн Гильденбранд просила, чтобы я позаботился о нем. Так забудьте историю с Рашидом! Рашид — намного независимее, намного проще в общении. Ганси хочет сидеть за столом рядом со мной. Думаю, ему следует позволить.
Он с иронией смотрит на меня и говорит:
— Ты — такой педагог! И тоже был на макумбе.
— Где?
— Не прикидывайся дурачком. Я тебя видел. Ты тоже думаешь, я поступил жестоко, прогнав Гастона и Карлу?
— Нет, — отвечаю я. — Да. Нет. Нет, думаю, не жестоко. Вы обязаны были так поступить, господин доктор.
— Я неохотно так поступил, Оливер, — говорит шеф. — Хотя бы этому ты веришь?
— Да, конечно, господин доктор.
— Большая любовь — и моя слабость. Но здесь школа, понимаешь? Здесь не притон!
— Совершенно ясно. Вы не могли поступить иначе.
— Ты говоришь честно?
— Абсолютно честно.
— А как другие считают?
— По-разному.
— Многие злятся на меня и на фрейлейн Гильденбранд, не правда ли?
— Да, господин доктор.
Он смеется.
— Почему вы смеетесь?
— Потому что сам выбрал себе такую профессию, — отвечает он. — Ну ладно, я посажу Рашида к Али, а Ганси — к тебе. Но ты знаешь, что этим ты снова очень ранишь Рашида?
— Я не могу угодить всем, господин доктор. Вы и фрейлейн Гильденбранд сказали, мне следует заботиться о Ганси. Я думаю, ему моя помощь нужнее. Рашид сильнее.
Шеф долго думает. Потом говорит:
— Ты странный юноша.
— Почему?
— Не хочу тебе объяснять. Но, боюсь, у меня еще будет много хлопот с тобой.
И прежде чем я успеваю ответить — а что, собственно, я мог бы ответить? — он добавляет:
— Бедный Рашид.
— Кто-нибудь всегда страдает, — говорю я.
Итак, теперь маленький уродец сидит за столом рядом со мной, сияет, чванится и лезет из кожи вон (насколько это вообще возможно), а Рашид сидит рядом с надменным чернокожим Али — он не разговаривает с Рашидом — и беспрестанно грустно смотрит на меня и не понимает. И еще один человек смотрит на меня беспрестанно с девчоночьего стола — Геральдина. В ее взгляде такое, о чем я не могу написать, это не выразишь словами. Кусок застревает у меня в горле. Десерт я оставляю нетронутым из страха, что меня стошнит.
— Можно взять твой пудинг? — спрашивает Ганси.
— Пожалуйста.
— Ну же, не корчи такую рожу, — говорит уродливый карлик. — Ешь себе на здоровье! А если и дальше будешь выполнять мои требования, увидишь, какую знаменитость я через несколько недель из тебя сделаю! Весь интернат встанет на голову! Любая будет ради тебя из кожи вон лезть, если захочешь! Но ты не хочешь. У тебя ведь есть сладкая киска с браслетом!
— Заткнись! — говорю я слабым голосом, а он тем временем уплетает мой пудинг.
Ведь Геральдина смотрит на меня. И Рашид смотрит.
Глава 15
В пятницу после ужина Геральдина вложила мне в руку письмо, когда мы выходили из столовой. Я прячу письмо в карман и совершенно забываю про него, так как играю этим вечером с Ноа в шахматы. И проигрываю, а сам все жду, когда пробьет одиннадцать, в надежде увидеть три длинных, а не три коротких сигнала, ведь три длинных означают, что в субботу в три часа Верена сможет прийти к нашей башне.
— Ты играешь как старая кошелка! — говорит Ноа.
— Я сегодня не совсем в форме.
— Тогда я лучше поиграю с Вольфгангом!
— Да, так и сделай.
Двадцать два часа сорок пять минут. Я выхожу на балкон. Светит луна, при ее бледном свете я читаю, что написала Распутница:
«Любимый мой!
То, что сейчас последует — это монолог из фильма „Хиросима, mon amour“. Я три раза смотрела этот фильм — так он мне понравился, а место, о котором я сейчас пишу, я записала в кино, в темноте. Не знаю, видел ли ты этот фильм. Монолог относится к той сцене, когда перед глазами проходят вперемежку улицы Хиросимы и Невера, маленького городка во Франции. За кадром звучит голос Ривы — главной героини. Вот что она говорит и что я записала в темноте еще до нашего знакомства, любимый мой, ведь я знала, чувствовала, что однажды появится такой, как ты, подобно тому как нашли друг друга в этом фильме Рива и этот мужчина.
Вот это место:
„Мы встретились.
Этот город был создан по законам любви. А ты был создан по законам моего тела. Я алкала. Алкала неверности, лжи и смерти. Уже давно. Я знала: однажды ты дождем прольешься надо мной. Я ждала тебя с безграничным нетерпением. Поглоти меня. Измени меня по твоему образу, никто другой после тебя не постигнет всех „почему“ подобных требований.
Мы останемся одни, мой милый. У ночи не будет конца. Ни для кого иного не наступит день. Никогда больше, никогда больше. Наконец-то.
Мне хорошо с тобой. Мы будем оплакивать уходящий день с любовью и надеждой. У нас не будет других дел, ничего, кроме как оплакивать уходящий день.
Время будет убывать. Ничего, кроме времени. И время будет прибавляться. Придет время, и у нас больше не будет слова для того, что станет с нами. По капле это слово будет вымываться из нашей памяти. А потом, потом оно исчезнет вовсе…“
Вот монолог из того фильма, любимый мой. Он тебе нравится? Нравлюсь ли я тебе еще? Хоть каплю, капельку? Поскорее поправляйся! Пусть мы снова будем вместе! Без любви. Я знаю, ты не можешь любить меня в эту секунду. Но пусть мы будем вместе. Я молю тебя об этом. Молю!
Мило, когда такое случается в неподходящее время! В то время, когда совершенно не знаешь, что с этим делать. Я беру спички и сжигаю письмо, пепел летит через перила балкона в сад. И пока я это делаю, наверху, в окне белой виллы, над башней и деревьями, что-то вспыхивает, карманный фонарик — долгий сигнал. И еще раз — долгий. И еще раз — долгий. Сегодня у меня фонарик с собой. Теперь я свечу в ответ, три долгих сигнала: долгий, долгий, долгий. Еще раз с высоты приходит такой же сигнал.
Завтра в три, Верена, завтра в три, любовь моя.
В старой башне, в нашей башне.
Глава 16
— Я…
— Я…
Нет! Не говори этого! Я тоже не скажу!
Вот наше приветствие, наверху, в комнате старой римской башни, в субботу в три часа пополудни. На этот раз я пришел первым, она поднималась по лестнице в туфлях на низком каблуке. На ней васильковое платье под пальто из бежевой фланели, холодно, а время от времени накрапывает дождик.
— Но я знаю, что ты хотел сказать!
— Что?
— Я хотела сказать то же самое!
— Не говори!
— Нет.
— Довольно, что мы знаем, что мы оба хотели это сказать, не правда ли?
— Да.
Сегодня ее лицо румяно, она снова подкрашена. Кажется еще немного худой. Но уже в порядке. Если выглянуть из проемов башенной комнаты, увидишь горы и деревни, города, замки и коров под дождем, под тонкими нитями мрачного сентябрьского дождя. Но в этот раз она не выглядывает, и я в этот раз не выглядываю. В этот раз мы ушли вперед семимильным шагом. Куда? К хорошему? К плохому? К счастью? К печали?
— А где Эвелин?
— Внизу.
— Под дождем?
— У нее мой зонтик. Погода ей не страшна. Она играет с Ассадом.
— Как ты, сердце мое?