— Хорошо. А ты?
— Мне хорошо лишь тогда, когда ты рядом, — говорю я.
— Оставь сентиментальность. Не выношу этого.
— Не выносишь? Ты же сама так сентиментальна…
— Ну ладно. Но все равно оставь.
— Уже оставил.
Ассад лает. Эвелин смеется. Я слышу, как они под дождем носятся по лесу.
— Они чудесно проводят время, — говорю я.
— Да.
— А мы будем когда-нибудь?
— Чудесно проводить время?
В ответ тишина!
— Ну да, — произношу я. — Необязательно всегда получать ответ. Твой муж ничего не заметил?
— Что ты имеешь в виду?
— Мое посещение. Цветы…
— Ничего. А брат, конечно, не пришел, хотя знал, что я лежала в больнице. Брату я безразлична. Мы видимся, только если ему нужны деньги. А так я ему — что воздух.
Она поднимает широкий воротник фланелевого пальто и смотрит на меня огромными черными глазами, ее губы чуть-чуть дрожат.
— Оливер…
— Да?
— У тебя еще что-то есть с той девочкой?
— Нет.
— Не лги. Скажи лучше «да», это не так страшно.
В чаще лает собака и опять смеется маленькая девочка.
— Я не лгу. У нас кое-что было. Но теперь я скажу, что все кончено.
— Когда?
— Завтра. Я такой трус.
— Трус, — говорит она. — Прими руку труса.
И она снова поцеловала меня, нежнее, слаще, сердечнее, чем в первый раз. Потом она шепчет:
— Я не поцелую тебя больше, пока ты ей не скажешь. Это был последний раз.
— Да, да, ну хорошо. Твои боли уже, конечно, прошли?
— Конечно. Что нового в интернате?
— Все в порядке. Двоих выгнали. Парочку. Их застукали, в лесу. Дети сотворили макумбу. Я тоже там был.
— Что сотворили?
— Своего рода заклинание духов. Чтобы те двое были счастливы. У нас есть маленькая бразильяночка, она все и организовала. И все молились, каждый на своем языке.
— Ты тоже?
— Да.
— О чем?
— Чтобы мы были счастливы.
Ее лица почти не видно за поднятым воротником. Она говорит:
— Я тоже молилась.
— Я почувствовал это. Тогда в машине.
— Это помешательство, — произносит она. — Это плохо кончится.
— Конечно, — соглашаюсь я.
— Если я попаду в нужду, что тогда?
— Я прокормлю тебя и Эвелин.
— Ты? Ты ведь еще мальчишка! У тебя ничего нет! Ты ничего не умеешь! Ты…
Верена осеклась, и вот она все-таки подходит к проему и смотрит вверх, на дождь, и вниз, на бездну.
— Мамочка! — зовет Эвелин.
Она машет рукой. А Ассад лает.
— Ты ничего не стоишь, — говорит она.
— Ничего, — соглашаюсь я.
— Ты бродяга.
— Да.
— Я тоже бродяга.
— Ну, так, — говорю я. — Трус, прими руку труса. Кстати, это мне не нравится. А кто автор?
— Я не знаю.
— А я знаю кое-что, что тебе понравится! Я даже знаю, кто автор.
— Кто? — спрашивает она прокуренным, сиплым голосом, но очень тихо, и смотрит на вымокший зеленый ландшафт субботнего вечера.
Я стою за спиной Верены очень близко и не решаюсь обнять ее.
— Шекспир, — отвечаю я. — Из «Бури». Это говорит Просперо. Знаешь, мы как раз читаем Шекспира, по-английски. Учитель английского — славный малый. Молодой. Ослепительно выглядит. Прекрасно одевается. Каждый день новый пиджак. С такими чудесными шейными платками из шелка. Ноа полагает, что он голубой. Девчонки сходят по нему с ума! И если он голубой, то скрывает это. Он очаровывает девчонок, в самом деле! Мне надо непременно помешать вам когда-либо встретиться!
— Так что там в «Буре»?
— «We are made out of such stuff as dreams, and our little life is rounded by a dream». Я прочел это. Вчера.
— Что это значит по-немецки?
— Как? А что же твои американские возлюбленные!
— Это подло!
— Нет, Верена, нет!
— Тогда скажи мне, что это значит по-немецки, — говорит она и смотрит вверх, на дождь, и вниз, на ребенка, играющего среди цветов с собакой: — Честно говоря, я все-таки плохо знаю английский.
— Это значит, — говорю я, — примерно следующее: «Мы созданы из той же материи, что и сны, и наша маленькая жизнь наполнена снами».
— Красиво.
— Да, не правда ли?
— Мне следовало иметь больше америкашек. Тогда сегодня бы я лучше знала английский. После Третьей мировой я так и поступлю. Если только останусь жива.
— После Третьей мировой ты будешь моей женой, — возражаю я, — если только мы оба останемся живы.
Теперь она оборачивается и смотрит на меня, а у меня по спине бегут мурашки по спине. Я еще никогда себя так не чувствовал от взгляда женщины. No, no, this must be love…[32]
— А наша маленькая жизнь будет наполнена снами?
— Да, — говорю я.
Дождь шелестит в осенней листве. Дождь идет, идет тихо, возвращайся домой, пастушка…
— У тебя есть мужество?
— Для чего?
— Я спрашиваю, есть ли у тебя мужество?
— У меня? — отвечаю я. — Ты же знаешь, я прирожденный трус.
— Хватит молоть чушь, — говорит она, и ее глаза начинают светиться, а узкое лицо становится еще уже. — Я сказала ему.
— Кому?
— Мужу.
— Что?
— Что встретила тебя. С другими ребятами. Совершенно случайно. Прозвучало твое имя. И я задумалась: «Мансфельд? Мансфельд?» И заговорила с тобой. И это оказался ты! Сын его старинного делового партнера!
— Верена!
— Да?
— Ты сошла с ума!
— Конечно! Об этом мы постоянно и говорим! Я хочу тебя чаще видеть! Дольше! Не только тайком! Не только в этой башне! Ты уже задумывался о том, что будет, когда скоро наступит зима?
— Продолжай.
— Что мне тебе сказать? В этой жизни вечно случается неожиданное! Мой муж был поражен! Он сказал, мне следует позвонить тебе в интернат и спросить, не хочешь ли ты прийти к нам в гости, завтра, на ужин.
— Уже завтра?
— Да, поэтому я и спрашиваю, есть ли у тебя мужество.
— Думаю, есть.
— Я рассудила, если ты разок придешь к нам, то сможешь приходить всегда. И во Франкфурте. Мы скоро уезжаем отсюда.
— Всю прошлую ночь я боялся этого.
— Кем ты хочешь стать, Оливер?
Я не отвечаю, потому что стыжусь.
— Ты еще не знаешь?
— Знаю.
— Тогда скажи мне.
— Звучит глупо.
— Скажи!
— Писателем.
— И потому ты стыдишься?
— Это трудно. Может быть, я никогда им не стану. И вообще…
— Ты уже что-нибудь написал?
— Смехотворные любовные истории, для девочек. А больше ничего.
— Так напиши нашу историю!
— Нашу историю?
— Историю о нас двоих! Как мы познакомились. Что уже произошло. И что…
Она запнулась. И я спросил:
— Ты хотела сказать: «И что еще произойдет»?
Она кивает и смотрит на дождь.
— Хорошо, — отвечаю я. — Я попробую. Я дам тебе все прочесть. И если будет плохо, ты мне скажешь, да?
— Да. И если мне что-то особенно понравится, я тебе тоже скажу.
— Пожалуйста.
— Оливер…
— Да?
— Энрико тоже придет завтра вечером. Он вернулся из Рима. Мой муж его пригласил. У тебя хватит мужества?
— Что значит «мужества»? Возможно, Энрико будет еще менее приятно снова увидеться со мной, чем мне опять его встретить! Но что будет дальше?
— Ты доверяешь мне?
— Конечно, нет, — говорю я. — Чепуха. Конечно, я доверяю тебе, Верена.
— Тогда дай мне еще немного времени. И когда сегодня в одиннадцать ты выйдешь на балкон, то кое-что увидишь.
— Ты упражнялась?
— Да, — ответила она. — Теперь я почти достигла совершенства. У тебя есть смокинг?
— И очень элегантный!
— Тогда надень его завтра вечером. А тебе вообще можно уйти?
— Надо спросить шефа. Но наверняка можно. Вы ведь такие знатные люди. Несомненно, это возымело бы действие, позвони твой муж в интернат и скажи, что он меня приглашает. Иначе шеф будет до конца считать, что я иду не к вам, а во Фридхайм в «Какаду».
— Что это?
— Такой бордель, там можно снять проститутку.
— Откуда ты знаешь?
— Один из старших ребят рассказал мне.
— Ты хочешь проститутку, Оливер?
— Знаешь, прежде я хотел спать со всем, что между… что женского рода.
— А теперь?
— А теперь лишь с одной.
— Это правда?
— Клянусь моей жизнью. Нет, твоей жизнью. Нет, жизнью Эвелин!
— Истинно и непреложно?
— Истинно и непреложно.
Верена подходит ко мне, а у меня словно судорога проходит по всему телу, по всем членам, сердце сжимается, я не могу пошевелить ни пальцем. Она говорит, прямо перед моим ртом:
— Знаешь, это должно быть в самом деле правдой…
— Я знаю. Это в самом деле правда.
— Я, наверное, чокнутая, если иду на такое.
— Я тоже чокнутый.
— …но ты мне так нравишься.
— Ты мне тоже.
— Это плохо кончится. Я намного старше тебя.
Опять!
— Не повторяй прежней чепухи!
— Я говорю об этом снова и снова?
— Постоянно. Это ранит меня.
— Но я ведь правда на двенадцать…
— Замолчи!
— Я уже молчу. Уже молчу.
И теперь, как раз когда я хочу ее поцеловать, в чаще залаяла собака и Эвелин начала петь:
Уточки-утята плавают в пруду,
Хвостики задрали, ищут там еду…
— Кто-то идет, — торопливо говорит Эвелин. — Мне надо идти. Завтра в восемь, да?
— Да. И твой муж должен позвонить в интернат.
Она целует меня, но очень торопливо, в щеку, а затем сбегает по лестнице со словами:
— Если кто придет, спрячься. А так выжди несколько минут.
— Да. Сегодня вечером в одиннадцать?
— Сегодня вечером в одиннадцать.
В следующую секунду она уже скрылась. Я подхожу к проему и вижу, как она выходит из башни и удаляется вместе с Эвелин и собакой в сторону леса, осеннего дождя, от меня, все дальше, дальше, не оглядываясь. Вот она уже исчезла за деревьями. Появляются полный мужчина и полная женщина, долго смотрят на башню и затем идут дальше. Наверное, от посещения башни их отпугнула памятная доска.