— Я понимаю тебя. Понимаю.
— Какой ужас. Сейчас мы одни. В чужом городе. Никто нас не знает. У нас есть время. Мы оба этого хотим. И вдруг так выходит.
— Молчи. Хорошо. Все хорошо. Как славно, что ты сидишь рядом со мной, и что у нас есть время, и что мы в другом городе, и что нас никто не знает.
— Может быть, если я выпью…
— Нет, — говорит она. — Ты не должен пить. Не имеешь права пить. Не имеешь права ничего забыть из того, что ты мне рассказал.
— Я все запишу. Даже это.
— Да, даже это.
— Верена, я люблю тебя.
— Ты не должен так говорить.
— Верена, я люблю тебя.
— Мой муж тоже был в партии. Он не имел отношения к Дахау. Но был в партии.
— Знаешь, сколько людей, из тех, на улице, были в партии, Верена? Знаешь, кто сидит в этой машине, и в том трамвае, и в том автобусе?
— Твое поколение не виновато. Но я, я знала, что господин Манфред Лорд был в партии, когда выходила за него замуж. Я вышла замуж за господина Лорда по расчету, по холодному расчету.
— Потому что тебе было нечего есть.
— Разве это оправдание?
— Да. Нет. Не знаю. Для женщины — да.
— Оливер!
— Да?
— Твой отец тоже был в партии?
— Разумеется. А ты думаешь, почему мне так плохо?
Затем мы держимся за руки и молчим, а на улице совсем стемнело, и глухой рев поднимается к нам из недр города. Вечером небо затянули тучи. И вот заморосил слабый-слабый дождик. Сверкающие капли стекают по оконному стеклу. Кажется, будто окно плачет. О ком?
Глава 15
По крайней мере час мы молча сидим рядом, держась за руки, и смотрим на огни и на людей. Наконец она заговорила, и ее грудной голос звучит хрипло:
— Ты… ты помнишь наш уговор, знаешь, что за жизнь я вела. Знаешь, что я за женщина. Знаешь, что между нами любовь невозможна. Но если бы у меня была другая жизнь и все было иначе, тогда… тогда я сегодня влюбилась бы в тебя, Оливер.
Я молчу. Через некоторое время она спрашивает:
— Может, нам взять такси и прокатиться по городу?
— Да. Ты знаешь Мюнхен?
— Нет.
— Я тоже нет.
Она надевает плащ и завязывает платок. Мы выходим из номера и спускаемся на лифте в вестибюль. Все улыбаются — администратор, первый портье, второй портье. Что-то думают о нас. А нам плевать, что они думают. У выхода портье свистком подзывает такси. Я помогаю Верене сесть в машину и говорю шоферу:
— Покатайте нас часок по Мюнхену.
— Будить сделана, — говорит он с акцентом.
В такси мы тоже сразу беремся за руки и время от времени молча смотрим друг на друга. Мы едем по широкой улице со множеством магазинов и огней. Дождь льет сильнее. Мы выехали на большую площадь. Шофер справляется, живем ли мы в Мюнхене.
— Нет.
Тогда он начинает выполнять обязанности гида.
— Это ратуша. Знаменитые часы играют каждый раз в одиннадцать. А видать ли вы фигуры?
— Да, — отвечаю я.
Но вижу только Верену. Дождь. Бесчисленные капельки стекают по стеклу. «Дворники» торопливо смахивают их. Все новые и новые улицы с огнями, машинами и людьми. Руины.
— Это Национальный театр. Его как раз восстанавливают.
А чуть позже:
— А это — Зал полководцев. Там Гитлер…
— Да, — говорю я. — Мы знаем.
— Отсюда до Триумфальных ворот будет ровнехонько километр. Это король Людвиг так распорядился.
Шофер беззвучно смеется.
— В школе, когда я был маленьким, господин учитель меня спросил: «Алоис, что такое километр?» А я ответил: «Километр — это расстоянье между Залом полководцев и Триумфальными воротами».
Ворота подсвечиваются. Совсем как Триумфальная арка.
— Это Триумфальные ворота.
Триумфальные ворота. Ведь мы так много побеждали. Широкая улица.
— Улица Швабинг, — объясняет шофер.
— У тебя есть сигарета? — спрашивает Верена.
Я достаю сигарету из пачки, прикуриваю и протягиваю ей, предлагаю шоферу («Не откажусь!») и беру себе еще одну.
Мы трясемся в машине по узким переулочкам со множеством богемных кафе. Но вот дома остаются позади, и мы едем по огромному, уже по-ночному темному парку, вековые деревья проносятся мимо, блестя от дождя в свете фар.
— Это Английский сад, — говорит шофер.
Из тени выплыло озеро с редкими отражающимися в воде огнями. Мы все еще держимся за руки и время от времени глядим друг на друга.
Машина резко поворачивает, и мы снова выезжаем на широкую улицу за парком. Улица ведет к высокому столпу, на котором расположена крылатая фигура с поднятой рукой.
— Это ангел свободы.
Ангел свободы. А всего в получасе отсюда… В ту же секунду Верена тихо говорит:
— А всего в получасе отсюда…
У Ноа — куча детективов. Как раз в одном из них, в «Мстителе» Эдгара Уоллеса, я прочел несколько ночей назад фразу, над которой теперь задумался: «Для каждого мужчины где-то на свете живет женщина, ее нужно только встретить, чтобы сразу понять и быть понятым». Затем мы проезжаем новый район. Видим новые высотные дома, разбитые сады, ряды гаражей. Дождь усиливается.
— Это спальный район Богенхаузен. Только-только построили.
Мы поворачиваем и возвращаемся с окраины в центр. Верена крепко сжимает мне руку. Шофер обращает наше внимание на Ванны принца-регента и чуть позже на Дворец искусств. Бесчисленные машины, светофоры, люди. Черный обелиск.
— Его велел сделать из переплавленных немецких пушек Наполеон после войны, что мы проиграли, я никогда не знаю — какая это была.
Центральный вокзал.
— Они его все строят, видите? Не знаю, откуда господа прибыли, но это стыд и позор! Прошло пятнадцать лет после войны, а они все никак не построят! Уже полкрыши была готова, как вдруг выплыла в конструкции ошибка, — и все снесли. Говорю вам, коррупция. И теперь другая фирма зарабатывает миллионы. А пассажиры все вымокнут, пока дойдут до поезда. Через пятнадцать лет после войны!
А мокли ли люди там, в Дахау, в получасе отсюда, в течение двенадцати лет, когда их выгоняли из бараков на жуткие переклички — мокли ли замученные, истерзанные, умирающие узники, когда шел дождь?
— Теперь я еще отвезу вас на площадь Гаррас, а там и час кончится.
— Ты голоден?
— Нет, — говорю я.
— Я тоже нет.
Она сует мне в руку какой-то пузырек.
— Это снотворное. Прими перед сном две таблетки. Я тоже приму. Чтобы уснуть.
Ни слова о вечере, который мы должны были провести вместе, — ни с ее, ни с моей стороны. Я прячу пузырек. Я очень ей за это благодарен.
— Как мы будем оставаться в контакте?
— Я напишу тебе, а ты — мне. До востребования.
— Нет!
— Почему ты так волнуешься?
— Просто… я… Я никогда не пишу писем! Никогда не знаешь, что с ними случится. Кто-нибудь найдет. Кто-нибудь будет вымогать у тебя деньги. Вымогать у меня деньги.
— Да, — упавшим голосом говорит она. — Правда. Я так неосторожна. Уже несколько раз теряла письма, знаешь? Обычно я их сразу сжигаю, но некоторые я сохранила, а потом потеряла. Надеюсь, их никто не найдет.
— Надейся.
— Я позвоню тебе.
— Но не из дома.
— Почему нет? На Эмму я могу совершенно…
— Кто это Эмма?
— Наша повариха. Она привязана ко мне.
— Одной привязанности недостаточно. Нужно звонить с почты. Прогуляйся. С двух до без четверти четыре. Когда сможешь. Я буду ждать твоего звонка каждый день с двух до без четверти четыре в гараже во Фридхайме.
— А если я однажды не смогу?
— Тогда я прожду зря. Не звони в интернат — мы не должны рисковать. Там всегда есть кому подслушать.
— Почему ты так осторожен, Оливер? Почему так подозрителен? Что-то случилось?
— Да.
Он привстала на сиденье.
— Что?
— Не с тобой… С другой женщиной… с другой женщиной однажды кое-что случилось… потому что мы были неосторожны, разговаривали по телефону и писали друг другу письма.
— Итак, господа, вот и площадь Гаррас.
— Простите?
— Это площадь Гаррас.
— A-a!
— Отвезти господ обратно в гостиницу?
— Да, пожалуйста, — говорит Верена и обращается ко мне: — Не грусти. Пожалуйста, не грусти.
— Ладно.
— Через несколько дней все пройдет. Клянусь! Потом я найду кафе или бар, где мы сможем встречаться. А потом… — она шепчет мне на ухо, — …потом найду гостиницу.
— Да.
Верена снова крепко жмет мне руку.
— Даже цветов я не могу тебе послать, — говорю я.
— Не страшно, Оливер… Мне не нужны цветы… но ты… мне нужен ты… вот увидишь, это будет чудесно, чудесно, как никогда… для тебя и меня…
— Да.
Тут мы остановились перед гостиницей. Портье с большим зонтом торопливо выходит из вестибюля, чтобы Верена не промокла. Он слышит каждое слово. Нам уже не поцеловаться. И не поговорить как следует.
— Поезжай домой.
— Да.
— Послезавтра днем я позвоню.
— Да.
— Спокойной ночи.
— И тебе спокойной ночи.
Я все же целую ее руку. Верена улыбается и быстро идет в гостиницу, защищенная от дождя зонтом портье. И больше не оборачивается. Я жду, пока она не скрывается из глаз, затем снова сажусь в такси — такси дожидалось меня — и называю адрес маленькой гостиницы, где мы остановились с классом. Дождь льет как из ведра.
Глава 16
Конечно, Верена не звонит каждый день. Она не может. Это бы сразу заметили. Ее муж дает обед. Нужно встретиться с ним в городе. Разумеется, иного я и не ждал.
Но каждый день с двух до без четверти четыре я жду звонка в гараже во Фридхайме. Гараж принадлежит пожилой даме по имени Либетрой, при нем есть заросший сад. В высокой траве стоят стол и скамейка. В хорошую погоду я сижу на скамейке и, пока жду, пишу роман — мой роман.
Я сказал фрау Либетрой, что жду телефонного звонка. Я дал ей деньги. У фрау Либетрой живет старый сенбернар. Звери могут предчувствовать несчастье. Иногда собака начинает скулить. И я уже знаю: не позднее чем через пять минут в конторе гаража зазвонит телефон и этот звонок — от Верены. Она всегда извиняется, что не может звонить каждый день, рассказывает, что было пережито с тех пор, как мы виделись в последний раз. Она была в театре, спорит со своим мужем, скучает по мне.