Джуниор молча наблюдала, как распухает ступня, а покрасневшие раздробленные пальцы становятся синими, потом черными, потом мраморно-бледными. А потом, заживая, пальцы срослись. Коробка с карандашами куда-то делась, и рука, что раньше сжимала коробку, теперь не выпускала нож, приготовленный ею для Воша, или для дяди, или для любого, кто попытается помешать ей совершить обычное для Поселения преступление: сбежать отсюда навсегда. Избавить себя от людей, которые погнались за ней на машине, сбили, а потом врали об этом, да еще приговаривали, будто ей еще повезло, и для которых водяная змея была ценнее маленькой девочки. Через год она сбежала. А еще через два она была накормлена, вымыта, одета, училась и горя не знала. За решеткой.
Джуниор исполнилось одиннадцать, когда она сбежала из дома и многие недели шаталась, не привлекая ничьего внимания. Потом наконец ее заметили – когда она стащила игрушечного солдата из универмага «Все за доллар», а после того не захотела его вернуть, и ее задержали, отправили в приют, где она покусала женщину, попытавшуюся отобрать у нее солдата, и наконец после того, как она отказалась предоставить о себе какую-либо информацию, кроме имени, ее определили в исправительную колонию, где записали как «Джуниор Смит», и она оставалась «Джуниор Смит» до тех пор, пока власти штата не отпустили ее на все четыре стороны, и она не придумала себе фамилию, добавив к имени матери «и» для эффекта.
Образование, полученное ею в колонии, было только отчасти школьным, но в основном – нет. Оба вида образования отточили ее природную хитрость, которая и помогла ей попасть в большой шикарный дом на Монарх-стрит, где не было хмурых теток в униформе, меривших шагами тускло освещенные коридоры и распахивавших когда им вздумается двери, чтобы устроить шмон, и где ей не пришлось спать в душной камере с сопящими и храпящими на все лады соседками. Джуниор попала куда надо, и к тому же здесь был он, всячески давая ей понять, что именно ее-то здесь и ждали все это время. Как только она заметила портрет незнакомого мужчины на стене, то сразу поняла: вот ее дом! Он снился ей в первую ночь, она стояла у него на плечах, когда он нес ее через сад, где ветки сгибались под тяжестью спелых зеленых яблок.
На следующее утро за завтраком – грейпфрут, яичница-болтунья, кукурузная каша, тосты и жареный бекон – Кристин держалась уже не так враждебно, как накануне, хотя все еще была настороже. Джуниор пыталась ее развеселить, отпуская шуточки в адрес Хид. Она, как говорится, еще плохо ориентировалась на этой местности и не знала, в каком направлении двигаться дальше. Только после завтрака, вернувшись в спальню Хид, она разобралась в ситуации. Подарок судьбы был выбран ею безошибочно.
Стоя у окна в нелепом красном костюме, Джуниор снова стала наблюдать за мальчишкой во дворе, пока Хид копалась в небольшом комоде. Чуть раньше она увидела, как Кристин продефилировала по подъездной дорожке, а паренек остался один во дворе, дрожа на пронизывающем ветру и держа в руке ведро. Теперь он утер нос тыльной стороной ладони, после чего обтер руку о джинсы. Джуниор улыбнулась. И все еще улыбалась, когда Хид к ней обратилась.
– Вот она! Я ее нашла! – Она помахала фотографией в серебряной рамке. – Я держу все ценные вещи под замком в разных местах и иногда забываю где.
Джуниор отошла от окна, опустилась на колени рядом с комодом и взглянула на фотографию. Свадьба. Пять человек. И жених глядит вправо на женщину с розой в руке, которая устремила в объектив застывшую улыбку.
– Она похожа на женщину с кухни внизу – на Кристин, – заметила Джуниор, ткнув пальцем в фото.
– Нет, это не она, – возразила Хид.
Женщина с розой держала жениха под руку, и хотя он смотрел на нее, свободную руку он положил на голое плечо своей пигалицы-невесты. Хид утонула в не по размеру огромном свадебном платье, ниспадавшем до пола, цветки флердоранжа в ее руке уныло поникли. Слева от Хид стоял плутоватого вида красавец, который, повернув голову влево, улыбался женщине, чьи сжатые в кулачки руки беззвучно сообщали не только об отсутствующем букете, но и еще кое о чем…
– Я ведь не сильно изменилась, правда? – спросила Хид.
– А почему ваш муж смотрит не на вас, а на другую женщину?
– Наверное, пытается ее ободрить. Вот такой он был человек. Это в его духе…
– А это подружка невесты? – спросила Джуниор, указывая на женщину с крепко сжатыми кулачками. – Она тоже выглядит не слишком радостной.
– Она и не радовалась. Вообще свадьба была не из веселых. Билл Коузи был завидный жених, понимаешь. И очень многие женщины мечтали оказаться на моем месте.
Джуниор снова поглядела на фотографию.
– А кто этот мужчина?
– Наш шафер. Очень известный музыкант… в свое время. Ты слишком молода, чтобы знать его имя.
– А вы пишете про всех этих людей?
– Да. О некоторых. В основном о Папе – это мой муж – о его семье, его отце. Ты представить себе не можешь, какие это были гордые люди, какие благородные… даже во времена рабства…
Джуниор перестала ее слушать – и не без причины. Во-первых, она уже догадалась, что Хид вовсе и не собирается писать книгу, ей просто хочется поболтать, хотя зачем она вознамерилась платить за то, чтобы ее кто-то выслушал, Джуниор еще не поняла. А во-вторых, она думала о дрожавшем от холода пареньке под окном. Она слышала слабый стук лопаты, которой он сгребал тающий снег и сбивал лед с дорожек.
– Он живет где-то тут недалеко?
– Кто?
– Тот паренек во дворе.
– А, это мальчуган Сэндлера. Он выполняет мои поручения, наводит порядок снаружи. Хороший мальчик.
– Как его зовут?
– Ромен. Его дед дружил с моим мужем. Они вместе ездили на рыбалку. У Папы было две яхты, понятно? Одну он назвал в честь первой жены, а другую – в мою честь.
Лет шестнадцать, а может, постарше. Красивая шея…
– …Он возил важных людей на рыбалку в открытое море. Шерифа, его все звали шеф Силк, – это был Папин лучший друг. И знаменитых певцов, руководителей оркестров. Но он брал и Сэндлера, хотя тот был простой местный житель, он работал на консервном заводе, как и все тогда. Папа мог с легкостью общаться с любыми…
Ему вряд ли понравится этот старушечий костюм, который на мне сейчас…
– …Люди его просто обожали, и он был ко всем добр. Конечно, по завещанию он оставил в основном все мне, хотя если послушать некоторых, то жену вообще не следует обеспечивать…
Похож на тех ребят из мужского блока, которые играли в баскет, а мы глазели на них сквозь проволочную ограду, провоцируя их, а они глазели на нас, обещая нам…
– Мне просто повезло. И я это знаю. Моя мать поначалу была против этого брака. Папин возраст и все прочее. Но мой отец, когда нас увидел, сразу понял, что нас связывает настоящее чувство. И смотри, чем все обернулось. Без малого тридцать лет абсолютного блаженства…
Охранники просто сгорали от зависти. Колошматили ребят, а все оттого, что мы на них глазели, с жадностью, как толпа болельщиков, смотрели, как под их пропотевшими трениками набухают холмики…
– …Ни он, ни я никогда не смотрели на сторону. А отелем управлять, уж ты поверь мне, – это не хаханьки. Все на мне держалось. Ни на кого положиться нельзя было. Ни на кого!
Шестнадцать, ну, может, чуть постарше. И в баскетбол играет. Сразу видно.
– Ты вообще слушаешь? Я же делюсь с тобой важной информацией. Тебе бы надо все это записывать!
– Я и так запомню.
Через полчаса Джуниор снова переоделась в свой кожаный жакет. Увидев ее на подъездной дорожке, Ромен сразу подумал то же, что и дедушка, – и невольно ухмыльнулся.
Джуниор это оценила. Потом в точности, как ребята из мужского блока, он нахохлился и стал безразличным – готовым быть отвергнутым, готовым огрызнуться. Но Джуниор не дала ему времени опомниться – сразу рванула с места в карьер.
– Только не говори, что ты трахаешь и этих старушек тоже!
Тоже!
Волна смущения, окатившая Ромена, смешалась с всплеском гордости. Она предположила, что он способен на это. Что у него это было уже много раз, что он может выбирать женщину, какую захочет, – и даже парами, Тео, парами!
– Это они тебе сказали?
– Нет, но могу поспорить, они об этом думают.
– Ты их родственница?
– Еще чего! Я теперь тут работаю.
– И что делаешь?
– То да се.
– Что то и что се?
Джуниор оценила взглядом свой подарок судьбы. Она поглядела на лопату в его руках. Потом на его промежность, потом на лицо.
– У них там есть комнаты, куда они никогда не заходят. С диванами и тэ дэ.
– Да ну?
Ох уж эта молодежь, прости господи! Это у них по-прежнему называется влюбленностью? Волшебный топор, который одним взмахом отрубает остальной мир, оставляя лишь пару влюбленных, трепещущих от возбуждения? Как это чувство ни называй, оно перемахнет через любое препятствие, захватит самый большой стул, самый лакомый кусок, установит свои правила везде, куда бы они ни направили свои стопы, хоть в особняк, хоть на болото, и эгоизм влюбленности – вот ее красота. Прежде чем я замолчала и стала мурлыкать себе под нос, повидала я всякие спаривания. Обычно этих любовных соплей-страстей хватало на две ночи, хотя пыжились растянуть на все лето. Некоторые, те, кого затягивает любовный водоворот, заявляют исключительные права на настоящую «любовь», хотя потом все тонут в пене. Люди без воображения подкармливают влюбленность сексом – этим клоуном любви. Им невдомек, что бывают настоящие виды любви, лучшие виды, когда с малыми потерями все остаются в выигрыше. Правда, требуется интеллект, чтобы так любить – без надрыва, без реквизита. Но мир – это же та еще показуха, может, поэтому люди вечно стараются переигрывать, выволакивают свои чувства напоказ, на всеобщее обозрение, лишь бы доказать, что и они умеют выдумывать всякие небылицы, красивые и пугающие – вроде драки не на жизнь, а на смерть, и прелюбодеяний, и поджогов, устраиваемых с отчаяния. И, разумеется, терпят неудачу. Мир всякий раз их одолевает. И пока они заняты своей показухой, пока роют другим могилы, вешаются на кресте, бегают как полоумные по улицам, зеленые вишни тихо-спокойно краснеют, устрицы вымучивают из себя жемчуг, а дети пытаются ловить дождинки губами, думая, что капли холодные, а они не холодные, а теплые и пахнут ананасом, становясь все увесистее, и наконец падают быстро и тяжело, так что их и не поймать. Бедные купальщики торопятся доплыть до берега, а самые выносливые ждут, когда засверкают серебряные стрелы молний. Бутылочно-зеленые облака заволакивают небо, толкают дождь вглубь суши, где пальмы притворяются испуганными под порывами ветра. Женщины бросаются врассыпную, прикрывая волосы ладонями, а мужчины нагибаются пониже, прижимая женские плечи к своей груди. Я тоже бегу, наконец. Я говорю «наконец», потому что веду себя как хороший добрый ураган. Хотела бы я работать на канале погоды, бежать, нагнув голову, навстречу ветру, пока законники орут в свои мегафоны: «Давайте быстрее!»