ь, или на неделю, или на месяц, в зависимости от капризов Л., и на каждом меню проставляли дату, свидетельствовавшую о свежести продуктов и домовитой аккуратности повара. Если она получила ожог кипящим жиром в 1964-м или 1965 году, когда волнения в Миссисипи или Уоттсе[30] вызвали у Мэй такой ужас, что за ней приходилось все время следить и возвращать украденные ею вещи, то, значит, припрятанные ею меню напечатали через семь лет после того меню 1958 года, которое официально считается единственным законным завещанием Билла Коузи. В той коробке лежит целый ворох меню. А ей-то требуется только одно… Меню да вороватая душа и молодая твердая рука, умеющая писать прописью.
Старая добрая Мэй. Годы хитроумия, десятилетия безумия – и то, и другое могло бы заменить простодушие, и тогда, глядишь, все пошло бы по-другому. Будь она сейчас жива – это бы ее убило. Задолго до смерти она превратилась в привидение из народного водевиля, бродя по комнатам отеля и прячась за дверями, пока не поняла, что безопаснее просто припрятать свидетельство той жизни, которой «черная» революция шестидесятых хотела ее лишить. Но теперь она воистину упокоилась с миром, так как, когда она умерла в 1976 году, обожаемая ею смертная казнь вновь вернулась в моду, и она просто пережила ту революцию. Однако ее призрак, в каске и при кобуре, был жив и набирал силу.
Над шоссе на Харбор пахло апельсинами – привычным запахом, который неизменно сопровождал Кристин во время всех ее прошлых побегов. Первый раз – пешком, второй раз – на автобусе, и всякий раз тянувшиеся вдоль дороги апельсиновые деревья словно окропляли беглянку приятным цитрусовым ароматом. И эта до боли знакомая дорога будто служила рамой для пригрезившейся жизни. Действие всех запомнившихся ей снов, от самых глупых до пугающих, разворачивалось прямо на шоссе номер двенадцать или рядом, и если шоссе во сне оставалось невидимым, все равно оно бежало где-то вдоль границы сна, чтобы в нужный момент прийти на помощь испуганной девочке или стать ареной бессвязного сюжета очередного сладкого сновидения. И теперь, когда она нажимала на педаль газа, в ее спешке было что-то от ночного кошмара – когда ты, задыхаясь, торопишься куда-то, а время при этом остановилось, – но морозный воздух убил молодые плоды вместе с их ароматом, чье отсутствие Кристин ощущала с необычайной остротой. Она опустила стекло, потом подняла и снова опустила.
Мытье машины в исполнении Ромена не предусматривало уборку салона. Поэтому «олдсмобиль» сверкал снаружи, но внутри воняло как в КПЗ. Однажды она набросилась на автомобиль куда более шикарный, чем этот, – и именно из-за запаха. Она тогда хотела вообще его уничтожить – и автомобиль, и все, что он символизировал, но в основном пытаясь уничтожить запах «Уайт шоулдерс»[31], который колол ноздри и сковывал язык. Владелец автомобиля доктор Рио так и не увидел причиненного ущерба, потому что его новая подружка прежде, чем его хватил удар, вызвала эвакуатор и отправила разбитую машину в ремонт. Молоток Кристин размозжил лобовое стекло, а ее острая бритва изрезала пухлую кожу сидений и темную змею пленки из кассеты (в том числе и в особенности с записью «Лучших времен» Эла Грина[32]), ошметки которой она набросила на приборную панель и на руль, о чем хозяин потом только слышал, но, слава богу, не видел. И этот акт вандализма причинил ей страданий не меньше, чем отставка, которую он ей дал. Изничтожить «Кадиллак» было нелегко, но сие деяние, совершенное средь бела дня, когда она пришла в неистовство, учуяв в салоне запах духов другой женщины, было подвигом, и его требовалось совершить на глазах у важной свидетельницы, ради которой этот подвиг, собственно, и был совершен. Как выразилась тогда хозяйка пансиона, где поселилась Кристин, доктора Рио пощадила его новая женщина. И это ошибка, добавила тогда Манила. Новая женщина должна была бы заставить его усвоить этот урок – надо, чтобы он воочию увидел это предупреждение о том, на что способна отвергнутая женщина. Если бы ему было позволено самому увидеть результат избавления от одной женщины, это могло бы помочь очередной любовнице пролонгировать свою краткосрочную аренду его благодеяний на более длительный период.
Сияние воспоминаний о докторе Рио затмило ее сожаления по поводу своей непутевой жизни, как и чувство неловкости за расправу с его любимым «Кадиллаком». Невзирая на постыдный финал их романа, три года, прожитые с ним – ну ладно, рядом с ним, так как он имел непоколебимый статус неразводящегося мужа, – были чудесными. Она видела немало кинофильмов о тяготах содержанок, о том, что в конце концов они умирали или страдали из-за своих незаконнорожденных детей, которые тоже умирали. Иногда таких женщин обуревала печаль из-за своей вины, или они с рыданиями бросались в объятия обманутых жен. Но вот, спустя двадцать лет с тех пор как ее сменила новая обладательница «Уайт шоулдерс», Кристин продолжала упрямо считать, что годы, прожитые в качестве содержанки, были лучшим периодом ее жизни. Когда она встретила доктора Рио, ей был сорок один, а ему шестьдесят, что автоматически делало его «пожилым». Теперь, когда ей самой было хорошо за шестьдесят, это слово ничего не значило. Теперь он наверняка уже умер или прикован к постели и платит какой-нибудь юной мамашке, сидящей на пособии, по сотне долларов за массаж ступней, а дневная сиделка следит за подачей кислорода из аппарата искусственного дыхания. Эту сцену она себе представляла с трудом, потому что когда видела его в последний раз, он выглядел так же обольстительно, как и в первый. Преуспевающий терапевт, всегда элегантно одетый, страстный, игривый. И последнего в жизни шанса вытащить счастливый билет ее лишил второй древнейший враг: другая женщина. Девочки Манилы болтали, будто доктор Рио дарил каждой новой любовнице один и тот же парфюм. А Кристин тогда сочла, что это уникальный подарок – этакий интимный жест заботливого поклонника. Он любил этот аромат, и она научилась его любить. Останься она в пансионе Манилы подольше или навещай она ее шлюх потом хоть иногда, она бы сразу распознала фирменную модель поведения доктора Рио: он увлекался новой пассией, соблазнял ее и предлагал переехать в свою дорогую квартиру на Трилейн-авеню, и в день, когда та въезжала в квартиру, вручал ей драцену и флакон «Уайт шоулдерс». В отличие от роз и других цветов, драцена была символом законности и постоянства отношений. Но что символизировали «Уайт шоулдерс»? А бог его знает. Возможно, он об этом где-то вычитал – в каком-нибудь мужском журнале, созданном специально для того, чтобы научить читателей понимать разницу между учтивостью и чистыми волосами. Это наверняка был потрепанный, немодный глянцевый ежемесячник для юнцов, изображающих из себя взрослых мужиков, где описывались приемы обольщения, как будто нужны какие-то каверзные приемы, когда женщина уже выбрала себе мужчину. Да пошли он ей хоть бутылку отбеливателя «Клорокс» и засохшую рождественскую елку – она сделала бы для него все что угодно, за то только, что он оказался рядом! Полная свобода, жизнь на всем готовом, незабываемый секс, умопомрачительные подарки. Путешествия, короткие и тайные, чтобы его жена ни о чем не прознала, вечеринки, вечная нервозность и при всем том достойное место в приличном обществе черных из среднего класса, которые могут предаваться сладкой жизни, будучи при деньгах и имея надежный диплом о высшем образовании.
Двенадцатое шоссе было пустынным, что и позволило Кристин отвлечься от мыслей о ее срочной и безотлагательной миссии. В голову лезли обрывки воспоминаний о прошлой жизни. О стремительном перемещении из каюты первого класса, забронированной для романтического круиза на океанском лайнере, в вонючий салон патрульной машины головой вперед; от стола для почетных гостей на банкете Национальной медицинской ассоциации к положению лежа на спине на истертом ее локтями и мужскими ладонями матраце, который, по совету других шлюх Манилы, каждый день приходилось проветривать, чтобы избавиться от запаха спермы предыдущих клиентов. Вернувшись к Маниле и воспользовавшись ее экстренной, пусть и кратковременной щедростью, Кристин вылила остатки своих «Уайт шоулдерс» в унитаз, сунула в большой универсамовский пакет пару туфель, бюстгальтер, ночную рубашку, брюки-бриджи и собственную гордость. Все, кроме бриллиантов и детской серебряной ложки. Их она положила в сумку на молнии, куда отправились и выданные ей Манилой взаймы пятьдесят долларов. Девочки Манилы почти все время держались с ней дружелюбно, но иногда – не очень. Им страшно нравились их золотые сердечки, которые они вытягивали из кошельков или выманивали, прибегая к шантажу в мягкой форме, и все они внушали ей уверенный оптимизм. Они уговаривали Кристин не переживать, уверяя, что наступит день и какая-нибудь ушлая женщина отрежет ему член, и, кроме всего прочего, она же умная и хитрая, а в мире еще навалом лопухов, и последнее «прости» еще не сказано. Кристин была благодарная им за оптимизм, но сама его не разделяла. Ее выбросили из квартиры после того, как она несколько недель упрямо отказывалась съехать по-хорошему, и она не смогла прихватить меховую шубу, замшевое пальто, кожаные брюки, льняные костюмы, туфли от Сен-Лорана, даже противозачаточную диафрагму: это «прости» было окончательным. В четыре «самсонайтовских» чемодана, с которыми она уехала из дома в 1947 году, вместилось все, что, как ей казалось, хватило бы на всю жизнь. Но в 1975 году, в пакете из «Уолмарта», с которым она вернулась на Монарх-стрит, уместились все ее пожитки. Учитывая, сколь велик был багаж практического опыта Кристин, каждый ее очередной отъезд из Силка не вызывал большей жалости, чем предыдущий. Первый – в тринадцатилетнем возрасте, в результате детской истерики, завершился неудачно через восемь часов; второй – в семнадцать лет, побег от отчаяния, оказался столь же катастрофическим. Оба побега выросли на почве обиды и гнева. Но третье и последнее бегство, в 1971 году, стало осознанной попыткой избежать кровопролития, до которого она созрела в душе. Бежать из Харбора, Джексона, Графенвера, Тампы, Уэйкросса, Бостона, Чаттануги – как и из любого другого города, который когда-то приманил ее щедрыми посулами, – было легко ровно до того момента, как доктор Рио насильно вышвырнул ее без всякой причины, и, раздумывая над этим, она не могла придумать никакого иного объяснения, кроме внезапно возникшего у него желания подарить свежую драцену более молодой вешалке для меховой шубы, которая по очереди переходила от одной любовницы к другой. После многодневных размышлений в пансионе у Манилы (ее так назвали в честь фронтовых подвигов папаши) Кристин придумала способ разыграть свое возвращение в Силк как проявление чувства стыда и еще, воспользовавшись взятыми взаймы деньгами, как акт дочерней преданности (позаботиться о больной стареющей матери), ну и как благородную битву за справедливость (получить свою законную долю состояния Коузи).