Хид впилась взглядом в стручковую фасоль, а в ее ушах звенело: Яныбар-айдагей! Яныбар-айдагей!
В тот вечер, когда шеф Бадди Силк силком привез Кристин обратно, воспрепятствовав ее дурацкому намерению сбежать из дома, за что она и получила оплеуху, Хид ни слова ей не сказала. Она просто стояла рядом с Папой на лестнице и держала его за руку. А через две недели Кристин исчезла, предоставив Хид самой заботиться о себе. Ее единственными спасителями в новом загадочном мире остались только Л. и Папа.
– А я никогда не видела своего папу, – сообщила Джуниор. – Он в армии погиб. Во Вьетнаме.
– Ну, он хотя бы туда поехал, – заметила Хид.
– А моей матери было на меня наплевать.
– Моей – тоже.
– Может, мне стоит выйти замуж – по вашему примеру?
– С замужеством будь осторожна!
– Вам от мужа достался такой большой красивый дом.
– Мой Вьетнам! С той разницей, что я жива осталась. – Пока жива, подумала Хид. – Но ты права: он обеспечил меня на всю оставшуюся жизнь.
– Ну вот, видите! А вы разве не рады, что он вас жалел?
– Жалел? – сердито переспросила Хид. – И с чего это так думаешь?
– Ну, не «жалел». Я не то имела в виду. Я хотела сказать: он же понимал, что вы будете одинокой.
– Конечно, понимал. Но это была не жалость. Это была… это была…
Она не могла выговорить это слово, и после 1947 года ни разу не слышала, чтобы он его произносил. Во всяком случае, ей – хотя на протяжении двадцати четырех лет она все ждала и ждала. А когда он умер, вырвавшиеся у нее из груди рыдания означали то, что она тогда поняла: больше она уже никогда этого слова не услышит.
– Вот что… – Она тронула Джуниор за плечо. – Я хочу, чтобы ты для меня кое-что сделала. Чтобы мы вместе сделали. Это для меня – но и ты не останешься внакладе.
– Конечно! А что сделать?
– Есть кое-какие документы, которые мне нужны. Но они хранятся в месте, куда я не могу сама добраться. Тебе надо меня туда отвезти и потом помочь мне их найти.
– Куда вас отвезти?
– В отель. Нужно попасть на чердак. Нам понадобится самописка.
Джуниор не могла его нигде найти. Она поискала его в других комнатах, потому что когда сидела у него в кабинете, надев его галстук, то не ощутила аромата лосьона после бритья и не услышала его шепота в ухо: «Привет, сладкая моя!» Может быть, ей просто и не нужно было, чтобы он ей что-то говорил. В знак одобрения. Может быть, он и так понимал: она знает что делать. Сперва прощупать Кристин: убедиться, что они с ней все еще друзья – на тот случай, если план Хид накроется. Вывести из дома Хид и усадить в машину так, чтобы Кристин их не заметила, – очень просто, потому что жизнь в доме подчинялась четкому графику, как в колонии.
Тем же вечером она примостилась на корточках рядом с Кристин, которая сидела на заднем крыльце с банкой газировки в одной руке и сигаретой в другой. Несмотря на прохладную погоду, у Кристин под фартуком была только блузка без рукавов. Джуниор указала пальцем на сигаретную пачку.
– Можно мне одну?
– Купи свои! Тебе же платят. А мне – нет.
– А если я не могу себе этого позволить, а, Кристин?
– Ты же можешь себе позволить эту металлическую штуку в носу, значит, можешь позволить и сигареты!
– Вообще-то я не курю. Вонючая гадость!
Кристин рассмеялась, вспомнив, каким амбре наполнила Джуниор дом в первый день своего появления.
– Ну и молодец.
– А почему вам не платят? Вы же больше меня работаете!
– Потому, что твоя хозяюшка ненормальная и злобная, ей помощь нужна.
– Так я же ей помогаю.
– Не такая помощь. Ты не заметила в ней никаких странностей?
– Ну самую малость. Возможно.
– Самую малость? А если кто не выходит из своей комнаты годами – разве это не признак слабоумия? И о чем только вы там с ней болтаете, я не пойму!
– О разном. Например, о ее жизни.
– Господи!
– Она показывала мне фотографии. Свадебные. Я видела и вас на фото – у нее на свадьбе. Вы были просто красавица, Кристин, настоящая красавица! Вы же ее давно знаете, да? Вы с ней кузины или как?
– Кузины? – Кристин скривила губы.
– Нет? Вы не родственницы? Просто подруги?
– Она мне не подруга. Она мне бабушка!
– Это как?
– А вот так. Бабушка. Поняла?
– Но вы же одного возраста.
– Я даже старше. На восемь месяцев.
– Постойте, – Джуниор нахмурилась. – Она сказала, что была замужем тридцать лет и что он умер двадцать пять лет назад. То есть она тогда была… ребенком!
– Это все заметили, – Кристин отпила из банки.
– А вам тогда… сколько было?
– Двенадцать. Мой дед женился на ней, когда ей было одиннадцать. Мы были лучшими подругами. Вчера мы строили вместе замки из песка на пляже, а сегодня он усаживает ее к себе на колени. Вчера мы играли в дочки-матери под одеялом, а сегодня она спит в его постели. Вчера мы играли в «звездочки»[43] на пляже, а сегодня она трахается с дедушкой! – Кристин оглядела свои бриллианты и помахала пальцами, как гавайская танцовщица. – Вчера этот дом был мой, а сегодня она в нем хозяйка! – Она отложила сигареты и встала. – Это же как-то влияет на мозг, если выходишь замуж до первой менструации. Ей нужна помощь специалиста, как думаешь? – Кристин подула на свои кольца. – Вчера девственница, а сегодня – рожай детей! – и с этими словами она ушла, оставив Джуниор обдумывать услышанное.
Кристин вернулась на кухню – и ее прошиб пот. Она приложила лоб к дверце холодильника, потом распахнула ее, подставив лицо холодному воздуху. Волна жара вмиг отступила, как и там, на крыльце, но быстро охватила ее вновь, вызвав дрожь во всем теле. Прошло уже немало времени с тех пор, как спала завеса и за ней обнаружилась пустыня безжизненных камней, и Кристин подумала: уж не ей ли, а вовсе не Хид, требуется помощь специалиста? Достав из морозилки несколько кубиков льда, она завернула их в полотенце и стала прикладывать к горлу, вискам, запястьям, пока не унялась дрожь. Но осталась печаль. И четкий незамутненный вид окружающего мира, каким он и был в реальности – бесплодным, темным, уродливым, безжалостным. Что она тут делает? Что забыла? Спутанные помыслы, бессмысленные притязания. Она знала, что старается придумывать себе все новые и новые занятия – а как еще отогнать прочь это видение: нагромождение серых мертвых камней, лишенных живой зелени. Закрыв глаза и прижав к векам холодное полотенце, она шепнула: «Нет!» – и распрямила спину. Это важно! Ее борьба с Хид не бессмысленна, не напрасна. Разве можно забыть, как она сражалась за подругу, как пренебрегала собственной матерью, чтобы ее защитить, как давала ей свою одежду: платья, шорты, купальник, сандалики, – как они вдвоем устраивали пикники на пляже… Они хохотали до упаду, придумали свой секретный язык и ночью видели одинаковые сны. А потом твоя лучшая и единственная подруга выпрыгнула из твоей ванны, предательски окатив тебя водой, и без зазрения совести променяла фантазии, шепотом рассказанные под одеялом в твоей кроватке, на темную комнату в конце коридора, в которой воздух был пропитан запахом виски и тайных утех старика, где она занималась вещами, которые нельзя описать, настолько мерзкими, что и игнорировать их было тоже нельзя. Этого Кристин никогда не забудет. И почему она должна забыть? То, что изменило всю ее жизнь. То, что изменило Мэй – раз и навсегда. Тогда даже у Л. челюсть отвалилась…
После свадьбы они иногда пытались, как прежде, играть вместе, но обе только и ждали друг от друга очередной колкости и насмешки, и все такие игры кончались ссорами. Потом были слезы, утешения Мэй, разговоры шепотом – чтобы дедуля Коузи не услышал, как насмехаются над его невестой.
Про него ходило множество слухов: в чем только его не обвиняли! Он же был важный господин, который, коль скоро никто ему слова не мог сказать поперек, вытворял все что угодно – и все ему сходило с рук. А мать тоже хороша: решила, что лучше уж отослать дочь куда подальше, чем конфликтовать со свекром. Поместила ее в частную школу и отговорила проводить летние каникулы дома. И еще уверяла, будто ради ее блага отправляла дочь в церковные лагеря, где та коротала лето с одноклассниками. Как-то Мэй устроила ее вожатой в исправительный лагерь для бездомных негритянских девочек, сбежавших из-за притеснения в семье. Несмотря на щедрые посылки с рождественскими подарками и дорогими, но не по ноге, туфлями к началу очередного учебного года (вместо увесистых писем с лживыми объяснениями и вложенными банкнотами), было совершенно ясно, что ее отвергли. И Л. тоже хороша: она единственная старалась сохранить мир в доме, но даже если она сердилась и укоризненно качала головой, то никогда не принимала ничью сторону. Но самое настоящее предательство совершила ее лучшая подруга, которая со счастливой улыбочкой дала себя увести по коридору в темноту, в комнату, где витал запах виски и где старик предавался своим утехам. Так кто должен был уйти? Кто должен был покинуть свою спальню, свои игрушки и свой океан? Самая невинная в этом доме – вот кто! И даже когда она вернулась, уже шестнадцатилетняя, готовая занять подобающее место в семье, ее опять выгнали, потому что к этому времени Хид уже повзрослела и окончательно превратилась в мерзавку. Настолько гадкую, что она задумала устроить пожар.
Кристин отправилась к себе и уселась в продавленное кресло-качалку, которое всегда предпочитала скрипучему дивану. Жар прошел, и голова перестала кружиться. Но печаль не отступала. «Наверное, именно я придумала себе этот мир, – подумала она. Добрая душа так бы не смогла».
А ведь все могло сложиться иначе. Она и хотела, чтобы было иначе. В поезде, возвращаясь из Мэйпл-Вэлли домой, она тщательно распланировала свои реакции, свое поведение. Все должно было пройти хорошо, ведь ее возвращение ознаменуется сплошными праздниками – в честь ее дня рождения, окончания школы и их переезда в новый дом. Она решила быть с Хид учтивой, холодной, но любезной, как их учили себя вести в Мэйпл-Вэлли. И что ее заставило вступить с Хид в перепалку по поводу грамматики, она уж и не помнила. Но что она запомнила накрепко, так это как дедушка отшлепал Хид и как ее сердце возликовало от того, что дед – хоть раз! – встал на ее сторону в споре с женой и показал всем, какое поведение он считает похвальным. Восторгу Кристин не было границ, когда все трое – настоящие Коузи – вышли вместе из дома, сели в большой автомобиль и уехали, забыв о недостойной твари.