Когда они с Мэй вернулись, из окна ее спальни валил дым. Вбежав с криками в дом и взлетев вверх по лестнице, они обнаружили в спальне Л.: та сбивала огонь с почерневших простыней двадцатифунтовым мешком сахара, из-за которого обугленные простыни и матрац покрылись карамельной коркой.
И вновь из дома выгнали не Хид, а Кристин. Дедушка Коузи покинул общий банкет и поспешно ушел из отеля неизвестно куда. В страхе и злобе мать и дочь не спали до трех утра, когда он наконец вернулся, босой, как блудный пес, держа в руках свои ботинки. И вместо того чтобы взять Хид за шкирку и вышвырнуть туда, откуда она пришла, он только рассмеялся.
– Она хочет нас убить! – шипела Мэй.
– Да ведь вас там и не было! – ответил он со смешком.
– Сегодня не было, а что завтра?
– Я с ней поговорю.
– Поговоришь? Точно? Уж прошу тебя, Билл, пожалуйста! – умоляла Мэй.
– Успокойся. Говорю тебе: я все улажу. – Он отвернулся, давая понять, что разговор закончен и ему пора отдыхать. Мэй тронула его за локоть.
– А что насчет Кристин? Она не может так жить. Это просто опасно!
– Этого больше не повторится! – отрезал он, сделав акцент на частице не.
Он взглянул на Мэй и, похоже, глядел на нее целую вечность, потом кивнул:
– Пожалуй, ты права, – и тронул свои усы. – Ты можешь ее куда-то отправить на недельку-другую?
– Хид?
– Нет! – Это предположение его удивило, и он нахмурился. – Кристин!
– Но ведь Хид устроила пожар! Она виновата! Почему Кристин надо уехать?
– Кристин мне не жена. Моя жена Хид. Кроме того, это ненадолго. Пока тут все не уляжется.
Вот так. Кристин, собирай вещи и отправляйся пожить в дом к однокласснице. На неделю или две. А знакомым скажут, что она «на каникулах», и кто хочет, пусть верит, а кто не хочет – то и не надо. Пусть Кристин позвонит подружке, потом Мэй возьмет трубку и обо всем договорится с ее родителями.
И вот тогда, стоя в своем роскошном платье, отороченном стразами, как какая-нибудь кинозвезда, Кристин и приняла окончательное решение. Он ни разу не взглянул на нее. Он только смеялся. А эта дешевка, эта его малолетняя сучонка-жена пыталась ее убить – ну, сейчас у нее не вышло, но когда-нибудь ей это удастся, а что же, он тоже будет смеяться, глядя на обугленное тело, плоть от своей плоти, и тоже все уладит – как какой-нибудь казус с не принятым к оплате чеком постояльца, или с опоздавшим к началу шоу музыкантом, или с жуликоватым оптовиком, надувшим его на поставке виски? Пока-пока, поживи у одноклассницы! Пока-пока, вы, психи! Надень свои ботинки, старик, посмотри вокруг и хорошенько запомни ее лицо, потому что больше ты ее никогда не увидишь!
Ты постоянно думаешь о смерти, говорила я ей. Нет, возражала она. Это смерть постоянно думает обо мне. Она в этом деле ничегошеньки не понимала. Она думала, смерть – это путешествие на небеса или в ад. Ей и в голову не приходило, что это в общем-то одно и то же. Ты можешь делать все, что хочешь, но только все – сама. Но так уж Мэй объясняла свою привычку копить и прятать, хранить и красть. Смерть пыталась вскрыть запертую дверь, и ей требовалось все ее хитроумие, чтобы отвадить старуху с косой. Ее дочка была разболтанным шарниром, тем слабым звеном, из-за которого Мэй могла все потерять. Кристин приходилось защищаться не только от старухи-смерти, вторгшейся в ее жизнь и лишившей ее отца, но и от живой смерти – нищеты, с которой Мэй, как и все чернокожие, была знакома не понаслышке. Вечно бездомная попрошайка, чья христианская вера требовала нескончаемой благодарности за тарелку маисовой каши. И ничто не пугало ее больше, разве что неодобрение белых. При каждом удобном случае она вспоминала, что мистер Коузи происходит из многовекового рода тихих преуспевающих рабов и бережливых вольноотпущенников – при этом каждое новое поколение приумножало состояние, оставленное предками. Она называла их независимыми подрядчиками. Сапожниками, швеями, плотниками, жестянщиками, кузнецами, разнорабочими и ремесленниками, которые оттачивали свое мастерство, доводя до совершенства, и обслуживали богатых заказчиков, которые щедро их вознаграждали. Плотники мастерили замечательные инструменты, жестянщики снабжали инвентарем лабораторию местного колледжа. Один кузнец нашел применение своему ремеслу на сельской конюшне, где быстро стал уважаемым работником, потом незаменимым и наконец – процветающим. И его репутация позволила ему требовать за свою работу не только ночлег и еду, но и денежное вознаграждение, и его требование было удовлетворено. Помаленьку, не спеша, согласно семейному преданию, они копили заработки для воспитания потомства, которому было суждено жить лучше, чем их родителям. Они вели себя тихо, не скандалили, не протестовали, не бузили, а просто ухаживали за лошадьми и поддерживали тесные отношения с авторитетными белыми. Во всяком случае так гласила причесанная легенда, авторство которой принадлежало неизвестно кому, но Мэй и мистер Коузи ею всегда бравировали. Он-то знал истинную цену этой легенде. Но Мэй слепо в нее верила, вот почему малышка Хид в мужской майке вместо платья символизировала в ее глазах конец всего – она была как навозная муха, случайно залетевшая в дверь и теперь жужжащая над столом с едой и, уж коли она собралась сесть на Кристин, грозившая осквернить ее грязью, в которой она с рождения копошилась. Но Мэй смирялась с их дружбой лишь до тех пор, пока не вмешался мистер Коузи. Тогда ей пришлось быстро что-то придумать. И если Хид и Кристин были готовы оставаться подружками и вести себя как родные сестры в угоду безрассудному капризу старого греховодника, Мэй это сразу пресекла. Коли прихлопнуть навозную муху она не может, то ей вполне по силам хотя бы оторвать ей крылышки и опрыскать воздух спреем «Рейд», чтобы мухе было нечем дышать – или превратить родную дочь в союзницы.
Жаль. Они же были всего лишь маленькими девочками. Еще год – и они будут сражаться до крови, и крови прольется немало. С открытым забралом, с презрением к смерти. И какой им в этом был прок?
День, когда мистер Коузи во всеуслышание объявил, на ком намерен жениться, стал для Мэй ее личным седьмым декабря[44]. В мгновение ока она перешла от обороны к наступлению. И как скажет вам любой честный ветеран, война хороша для одиноких, она в радость для бесшабашных глупцов. Но Мэй не всегда была такой. Когда я впервые ее увидела в 1929 году, рядом с Билли-младшим, вид Мэй соответствовал ее происхождению: а была она младшей дочерью бродячего проповедника, привыкшего одевать свою семью в обноски, полученные в дар от слушателей, которых могло увлечь его красноречие. Симпатичная, обделенная родительской заботой девушка в штопаном-перештопаном пальтишке. Полоска вытертого меха на воротнике, салатово-зеленое платьишко, черно-белые туфельки – сразу было ясно: это куплено на барахолке. И пока я гадала, где ее откопал сын мистера Коузи, она поднесла руку Билли-младшего к своим губам и поцеловала. Видя, как ее глаза пожирают все вокруг: стены, потолок, мебель в вестибюле отеля, – я решила, что она сейчас поведет себя как чванливая постоялица в ожидании прислуги. Но я ошиблась. Она повременила с распаковыванием своего картонного чемоданчика, только переоделась, сменив свое жалкое платьишко, и сразу взялась руководить. «Давайте, – проворковала она тихим приятным голоском, – наведем чистоту. Вот это передвинем, а тут подметем, здесь вытрем пыль…» Мы не смогли удержаться от улыбки. Этот сладкий голосок как пирожное-меренга, эти ее светские манеры… Особенно радовался мистер Коузи, видя, что сын выбрал себе жену, способную украсить отель. Она перевела Билли-младшего из официантов в бармены, а потом сделала менеджером, отвечавшим за ангажементы музыкантов, что позволило мистеру Коузи сосредоточиться на деньгах и зрелищах. Даже беременность не умерила ее активности. На моей памяти Мэй была первой матерью, которая отняла от груди малышку в три месяца. Билли-младший умер в 1935-м, и это произошло так неожиданно, что мы не успели даже за ним как следует поухаживать. Кристин заползла под мою кровать и, когда я ее там обнаружила, то разрешила ей спать рядом со мной. Она никогда не была плаксивым ребенком, но слушая ее всхлипывания во сне, я утешалась. Мэй восприняла смерть Билли-младшего скорее как оскорбление, нежели трагедию. Помню, глаза у нее все время были сухими, как у черепахи, и она оставила Кристин на мое попечение. Мистер Коузи забросил дела, и весь бизнес тогда держался на Мэй да на мне, и мы старались вовсю, чтобы колесики исправно крутились. В следующие семь лет она всю себя посвятила бизнесу, курорту. И после семи лет самоотверженного труда была вознаграждена его сообщением: «У меня будет жена. Ты ее знаешь. Это маленькая подружка Кристин». Вознаграждена зрелищем того, как ее свекор женится на одиннадцатилетней подружке ее дочери и ставит эту подружку выше всего и всех – выше ее самой, выше ее дочери и того, ради чего она работала не покладая рук. Но не только. Предполагалось, что она будет обучать подружку-малолетку командовать всеми нами. Многие мужчины в те времена брали в жены молоденьких (чем моложе девушку выберет мужчина, тем лучше), но одиннадцатилетняя – это уж слишком! Верно, в этом браке многое настораживало, причем не только возраст невесты. Новая свекровь Мэй – она же была не просто малолетка, а еще и Джонсон. И в кошмарном сне ей не могла явиться более пугающая семейка. Болван с этикетки «Немецкого сиропа». Дикари на «Царском разрыхлителе для теста». Идиоты из рекламы «Фруктового уксуса Олдена», кукурузных хлопьев «Корн Кинкс», ниток «Дж. Дж. Коутса» и чумазые младенцы с «Имбирной настойки Сэнфордса»[45]. Вот кого она видела, глядя на Джонсонов. Она могла заплетать волосы в косички в ванной или на кухне смачивать виски холодной водой, но где бы она ни находилась, она повторяла одно и то же: беспомощность – это не привычка, а ос