обенность, невежество – это судьба, жизнь в грязи – это личный выбор. Она содрогалась, говоря такое: будучи дочерью проповедника, она искренне пыталась проявлять христианское благодушие, но всякий раз терпела неудачу, стоило ей взглянуть на кого-то из Джонсонов. Или просто услышать про них. Только вслушайтесь в их имена, говорила она. Такие напыщенные имена люди придумывают для мулов и рыбацких лодок. Брайд. Велком-Монинг. Принцесса-Старлайт. Рэйчес-Спирит. Солитюд. Хид-зе-Найт. А в довершение всего – их главный порок: непростительная беспомощность родителей, Уилбура и Сарри, которые полагали, что сидеть в лодке с леской – это и значит работать. Скормив двух сыновей ненасытному океану, они использовали свое горе как стаканчик уличного попрошайки, а потом как налог, которым обложили соседей. Так почему бы не позволить младшенькой выйти замуж за пятидесятидвухлетнего дядьку, да еще и получить за это кто его знает сколько деньжат. Даже если бы он дал им двухдолларовую бумажку, говорила Мэй, с нее причиталось бы полтора доллара сдачи. Но все знали: мистер Коузи ничего не покупал по дешевке, – а если и покупал, то со временем ценность покупки только возрастала. Как дитя, которое, повзрослев, начнет рожать своих детей. И тут я волей-неволей подумываю еще кое о чем, что так тревожило Мэй. Джонсоны были не просто нищими и никчемными – их дочки, как говорили, рано научились раздвигать ноги. То, что в первую очередь и привлекло мистера Коузи в Хид, могло заразить ее собственную дочь. Не успела Мэй в первый раз поговорить с Кристин о менструациях или придумать способ оградить дочь от неподходящих юнцов, как у нее в доме появляется юное создание, не понаслышке знакомое с плотскими утехами, и эту новую атмосферу Кристин могла бы впитать быстрее, чем фруктовый кекс впитывает ром. А все потому, что мистер Коузи мечтал о детях.
По крайней мере, так он все объяснял знакомым, а может быть, и самому себе. Но не мне. Мне он этого не говорил, потому что я проработала на него с четырнадцатилетнего возраста и знала правду. Девочка ему нравилась. Кроме того, по примеру многих наших, устроившихся на оружейные заводы, которые во время войны были десегрегированы, его полюбовница уехала из города. Вот правда, но не вся. Помню, он рассказывал мне про девчушку, которая бежала за отрядом местных линчевателей и упала в конский навоз, а белые стали над ней потешаться. Это было жестоко: толпа веселилась, придя поглазеть на убийство. Мистер Коузи вспоминал эту историю всякий раз, когда ему требовалось привести пример бессердечности белых, но мне-то кажется, все дело в том, что и он тоже над той девчушкой потешался, и, взяв замуж Хид, он как бы замаливал свой грех. И точно так же, как он старался избегать Кристин, потому что у нее были такие же серые глаза, как у его отца, он женился на Хид в пику старому Дураку. Я вот теперь думаю, что в каждой семье есть свой Дурак – так оно и должно быть. Во всем мире предатели помогают прогрессу. Это все равно как жить среди туберкулезных больных. Потом, когда все перемрут, выжившие станут только сильнее. Что помогает понять разницу между сильным и здоровым духом, между праведностью и правдой – а это, как ни крути, и есть прогресс. Проблема же выживших в том, что делать с местью – как избежать сладости этой гнили. Теперь вам ясно, как внутри семьи возникают заклятые враги? У них есть время и возможности вынашивать в душе злобу, которая им так мила. Хотя это и недальновидно. Что хорошего в том, чтобы лелеять сладкую ненависть, когда человек, отравивший тебе жизнь, – это тот самый (может, и единственный), кто способен и готов отнести тебя на руках в ванную, когда ты уже не в состоянии доковылять туда на своих двоих? Я частенько сидела на кровати Мэй или садилась за ее туалетный столик и наблюдала, как Хид намыливает ей зад или измельчает кое-как приготовленную для нее еду до нужной консистенции. Она стригла Мэй ногти и смахивала белые струпья с ее век. Девочка, которую Мэй всю жизнь старалась уязвить, теперь стала женщиной, от кого та целиком зависела, чтобы не упасть головой в помойное ведро. И Кристин это тоже делала – с нескрываемым отвращением, но делала: проветривала комнату, подметала, кормила с ложечки, подтирала, перекатывала на прохладную сторону кровати невыносимо душными ночами. Но с другой стороны, какой смысл было тратить время, да и всю жизнь, на попытки сбагрить ненавистную женщину в психушку, раз дело кончилось тем, что пришлось для нее колоть лед на кусочки и давать ей его пососать в жаркий день? И какой прок в том, чтобы спалить кровать, разорить гнездо, если потом ты пятьдесят лет живешь на пепелище? Я помню, как мистер Коузи обошелся с Хид на том банкете по случаю дня рождения Кристин. Я ей тогда посочувствовала всем сердцем, и ему об этом сказала. Пока он что-то искал в кармане, а Мэй с Кристин ждали его в машине, я подошла к нему и тихо произнесла: «Никогда больше не поднимайте на нее руку, что бы ни случилось! Если поднимете – я тут же уйду!» Он поглядел на меня – вылитый Билли-младший! – и ответил: «Я совершил ошибку, Л. Большую ошибку!» «Вы это ей сами и скажите!» – говорю. А он в ответ только вздохнул. И если бы я тогда не разволновалась, я бы сразу поняла, по кому он вздыхает.
Я так толком и не выяснила, что там произошло во время танцев, а моя мать не хотела меня посвящать. Вскоре после их отъезда Хид что-то задумала – я сразу догадалась! Она позвонила отельному официанту и попросила зайти за ней. Спустя час после того как она уехала, слышу: к отелю подкатил грузовик, хлопнула дверца. Потом высокие каблуки зацокали по коридору. Не прошло и пяти минут, как я почуяла запах гари. Мне хватило ума подняться наверх с ведром воды. А потом уж я бегала туда-сюда, в ванную и обратно, чтобы наполнить ведро. Но когда горит матрас, вода не поможет. Тебе кажется: ну, все, огонь потушен, ан нет, он затаился глубоко в горке пепла и ждет, когда ты уйдешь, чтобы опять полыхнуть по новой. Тогда уж он сожрет все дотла. Я притащила мешок сахара – самый большой, какой смогла найти в кладовке. И когда Мэй с Кристин вернулись, их кровать была «в шоколаде» – в смысле, в сахарном сиропе.
Хид так и не призналась, хотя и не отрицала, что это она устроила пожар, и я потом недоумевала, почему же она, разозлившись на мужа, выместила свою злость и обиду на Кристин. Больше я не удивляюсь. Как я не удивляюсь, почему он пребывал в благодушном настроении, узнав, что учудила Хид. Мэй, само собой, так ее и не простила, и двадцать восемь лет спустя наслаждалась тем, что злейший враг кормит ее с ложки. Это для нее тогда было куда приятнее, чем если бы сиделкой при ней стала ее дочь – что в конечном счете и произошло.
Вторжение Кристин в дом Хид, сами понимаете, встретила в штыки. Хотя она с радостью возложила на нее заботы о Мэй. А на тот случай, если Кристин вдруг передумает, найдет себе работу и упорхнет, Хид и сама слегла и, скрючив пальцы, перестала заниматься домом. Поначалу мне казалось, что Мэй обрадуется возвращению дочери, хотя Кристин всегда была для нее большим разочарованием. Их вечные ссоры были прямо как конкурс по сочинению разных оскорблений друг для друга, и между отдельными турами этого конкурса проходили долгие годы, когда их общение прерывалось. Вот почему меня так удивила реакция Мэй. Она перепугалась! Она не была уверена, что как-нибудь ночью дочь не придушит ее подушкой. Как бы там ни было, заявляется Кристин, с кучей кулинарных рецептов и с растениями в горшках, которые она расставила по всей комнате. По правде говоря, и ее стряпня, и ее растения быстро свели больную женщину в могилу. Кристин год или около того изображала из себя блудную дочь, а потом в один прекрасный день, на рассвете, Мэй умерла. С улыбкой на устах.
Уж не знаю, чему она улыбалась. Ничего в ее жизни не выходило так, как ей бы хотелось, – ну разве что ей удалось всадить топор войны между Кристин и Хид, когда те еще были детьми. И этот топор засел глубоко, разграничив землю, на которой обе стояли. Когда Кристин наклонялась к Мэй, чтобы смахнуть хлебные крошки с ее подбородка, та замечала в глазах дочери знакомое выражение. Как и раньше, они опять перемывали косточки Хид, пересказывали друг другу старые истории: как Хид когда-то пыталась их надуть, притворяясь, будто умеет писать, как она уронила с тарелки на пол свиную отбивную, потому что не умела пользоваться ножом, и как ее постельные игрища с мистером Коузи не возымели успеха и не отвратили того от загулов, и в какой дурацкой шляпке она приперлась на его похороны. Наконец мать и дочь подружились. Десятилетия вражды, проявлявшейся в ссорах из-за Малкольма Икса, Мартина Лютера Кинга, Сельмы[46], Ньюарка, Чикаго, Детройта и Уоттса, остались позади. Точно так же отпал вопрос, что лучше для чернокожих, потому что на него уже ответила Хид. Она была тем атавизмом, с которым они обе сражались. Никто не выиграл, но они сошлись на цели своей борьбы – вот потому-то, думаю, Мэй и встретила улыбкой свой последний рассвет.
Хид скрючила пальцы, а Кристин свои унизала бриллиантами. Но это не важно. Они все еще продолжают свое сражение, словно чемпионки, а не жертвы. Постыдились бы!
7. Страж
– Ума не приложу, что сказать мальчишке.
– Уж придумай что-нибудь. Да побыстрее. А не то я с ним сама поговорю.
– Что? Что ты можешь ему рассказать?
– Расскажу, зачем нужна молния на ширинке. Об ответственности отца. Об уровне смертности от СПИДа.
– При чем тут СПИД?
– А кто ж ее знает, где она была, с кем спала. И вообще – кто она? Родственников нет, никто о ней никогда не слышал. Одевается как уличная девка, ведет себя как…
– Они бы не наняли ее на работу, если бы с ней было что-то не так. У нее, наверное, есть рекомендации или что-то подобное.
– Ты страдаешь старческим слабоумием или только притворяешься?
– Чья бы корова мычала…
– У Кристин такая репутация, что Иезавель