[47] может позавидовать, а Хид – из семейки Джонсонов, не забывай!
– И как это понимать?
– А так, что в их семейке не имеют представления о моральных принципах. Что может знать о морали и ограничениях Хид, которая выскочила замуж в самом что ни на есть подходящем возрасте – в одиннадцать лет…
– Но она никогда не заигрывала с Коузи, и, сама знаешь, никогда не оправдывала прошлого Кристин. И ее нельзя осуждать за то, что сделал ее папочка.
– Нет, но я прекрасно знаю цену ее папочке. И разве не она пыталась спалить собственный дом?
– Я в эти бредни не верю!
– Ну, знаешь ли, яблоко от яблони недалеко падает. Если уж они взяли на работу такую девицу, как эта, представляю, что там вообще у них происходит! И как можно им доверять – что одной, что другой? Только потому, что Хид позволяет Ромену убирать мусор у нее во дворе, не означает, что она стала другой.
– Какой другой?
– Не той лживой стервой, которая манипулирует людьми.
– А мне казалось, мы обсуждаем поведение Ромена.
– Именно! Его поведение, которое находится под влиянием бывшей шлюхи и злобной ведьмы. Послушай, Сэндлер, я не собираюсь становиться прабабушкой, или бесплатной сиделкой, или бездонным кошельком для чумазой мамки-малолетки только потому, что тебе нечего сказать четырнадцатилетнему внуку. Кроме того, мы несем ответственность за Ромена. На нас возложила эту ответственность наша дочь! Она на нас рассчитывает.
Сэндлер только ворчал в ответ на доводы жены. Он-то знал, что сказать Ромену, хотя и понимал, что ни к чему это не приведет. Запрет общаться с девушкой только раззадорит парня, сделает ситуацию еще более заманчивой. Нет, он не станет ему советовать придирчиво выбирать девушек и отказаться от той единственной, к чьему телу он получил доступ. Это все равно что запрещать утке переваливаться на ходу. Для разговора надо придумать что-то другое. По крайней мере, затронуть тему презервативов, хотя Вида требует большего – чтобы внук вообще прекратил видеться с девчонкой. Это уж совсем невозможный вариант, к тому же, по его разумению, в сложившихся обстоятельствах Ромен действовал вполне разумно. Он не употреблял наркотики, не якшался с уличными бандами, не имел проблем с полицией, да и его манеры заметно улучшились. Но Вида права. Их район сильно изменился, да и времена теперь не те. Они не знали эту девицу и давненько не слышали новостей о житье-бытье женщин Коузи. Только слухи, догадки и попреки местных жителей, которые о событиях в том доме знали ничуть не больше, чем они с Видой. А было время, когда все про всех знали всё. Было время, когда один отец мог пооткровенничать с другим о своем сыне или дочери, а женщины в узком кругу могли перемыть косточки блудливой девчонке. Но не Джонсонам. Им косточки никто не перемывал. Они были белыми воронами даже в Ап-Бич, где все жили буквально бок о бок друг с другом и где каждый чих, каждый косой взгляд сразу подмечался и обсуждался.
О господи, думал он, с тех пор прошло уже пятьдесят лет. Какой смысл вспоминать старые добрые времена, будто они были безоблачными? Он точно знал, что о многих вещах из их прошлой жизни попросту не вспоминали. Вот Вида, перечисляя чужие прегрешения, ни разу ни словом не обмолвилась о Билле Коузи. Ее послушать, так будто это Хид домогалась пятидесятилетнего мужчины, который был старше ее отца, и наконец его соблазнила. И будто это она вышла за него по собственному желанию, а не потому, что ее к этому принудили. А Вида, как и большинство людей, скорее всего, недолюбливала эту девчонку из-за того, что та долгие годы оставалась женой Коузи и ей нравилось быть его женой, и в конце концов к ней перешел бизнес мужа. Все привыкли думать о ней как о прирожденной лгунье, золотоискательнице, которой уже в одиннадцать лет было невтерпеж воспользоваться найденной золотой жилой. Они простили Коузи. Простили ему всё. И были готовы обвинять ребенка за интерес, который возник к ней у взрослого мужчины. Но что же ей было делать? Сбежать? Но куда? Оставалось ли на земле место, где бы ее не нашел Билл Коузи или Уилбур Джонсон?
Сэндлер был последним, кто видел Хид – в тот самый день, когда он пришел в дом на Монарх-стрит и попросил ее нанять Ромена поработать во дворе вечерами после школы. Она была с ним учтива. Опрятная, чистенькая, как всегда. Предложила ему стакан кофе со льдом – вероятно, чтобы продемонстрировать ему нынешний статус Кристин в доме. У Сэндлера, в отличие от остальных, она не вызывала сильного раздражения. Он догадывался почему: из-за того, что когда-то водил дружбу с ее мужем. И она не казалась ему заносчивой или колючей, видимо, потому, что он вспоминал слова Билла Коузи, признавшегося однажды, что он не дотрагивался до этой девочки, пока у нее не начались первые месячные, а потом выждал еще год и только потом повез ее в свадебное путешествие – «для инициации». Правда, в ее присутствии ему было как-то неуютно. Он даже не мог сказать, хорошенькая она или нет, потому что стоило ему о ней подумать, как на ум приходили чужие слова: «фальшивая», «обидчивая». А ведь фальшивой можно назвать любую, кому посчастливилось в одночасье перенестись из лесной лачуги в королевский замок. А обидчивой стала бы любая, кто на себе испытал всеобщую зависть и нескончаемые придирки Мэй. Но Сэндлер видел в ней не то, что видел Билл Коузи. Для того жена оставалась такой, будто и не было двадцати пяти лет их совместной жизни. Та Хид, о ком с пьяным умилением вспоминал Коузи во время их рыбалок – словно о покойнице, – была не хмурой женщиной, постоянно готовой выслушивать упреки по поводу ее очередного проступка или промаха, а длинноногим ангелочком с горящими глазами и обаятельной улыбкой.
Всегда ощущавший неловкость, когда мужчины пускались рассказывать ему подробности своей сексуальной жизни (уж, конечно, сам он никогда таким ни с кем не делился), Сэндлер старался сразу перевести беседу на другую тему. Однако он не забыл, с каким мечтательным выражением Коузи предавался воспоминаниям о своем первом впечатлении от Хид: узкие бедра, плоская как доска грудь, кожа мягкая и влажная, как губы. Незаметный пупочек над редкими и нежными, как у новорожденного, волосиками. Коузи никогда не мог внятно объяснить свое влечение к ней, кроме как из желания воспитывать ее и наблюдать за ее взрослением. И это постоянное, с близкого расстояния, наблюдение, удовольствие от которого неведомо большинству мужчин, помогало ему сохранять свое истинное «я» и свою жажду жизни. Восторженные разглагольствования Коузи о юной жене не вызывали у Сэндлера, вопреки его ожиданиям, чувство отвращения, потому что из этих рассказов возникал портрет не маленькой девочки, а модели из глянцевого журнала. Хотя к тому моменту у Коузи уже были в любовницах взрослые женщины, его все еще возбуждала мысль о невесте-ребенке. Вида на этот счет никогда не делилась своим мнением, но Сэндлеру и не хотелось выслушивать ее свирепые комментарии, затронь он эту тему, да и не собирался он своими догадками ниспровергать с пьедестала ее идола.
«Так-так. Вот в чем моя задача», – подумал Сэндлер. В тот день, когда к ним приехал Ромен, он сразу понял, что ему теперь придется оберегать мальчика. От плохих полицейских, уличных драк, смертельно опасной наркоты, тюремных заточек, шальных пуль повздоривших белых. Но он не мог и подумать, что главной угрозой для внука и настоящей опасностью может стать молодая женщина. И они с Видой придумали способ, как ему остаться с внуком наедине. К его удивлению, парень ничуть не возражал. Неужто ему тоже хотелось потолковать по душам?
Вида стояла у окна, потирая руки, – этот жест говорил о том, что она добилась своего. Увидев, что муж и внук вместе уезжают по какому-то делу, она успокоилась. Поколение Ромена заставляло ее нервничать. Ничего из того, что ей запомнилось из собственного детства или чему она научилась, воспитывая Долли, на них не действует – вот родители и ломают голову. Сегодня как наступает Рождество, у всех первая мысль – о детях. А люди ее поколения о детях вспоминали в последнюю очередь. Теперь дети заливаются горючими слезами, если на их дни рождения родители не закатывают банкеты, а в старое время этот день мало кто вспоминал. Истории о жизненных трудностях, которые ей рассказывали родители и которые завораживали ее и закаляли дух, заставляли Ромена зевать от скуки. Разрыв между поколениями, конечно, явление нормальное, но не вечно же так будет. Юнец, что опрокинул ведро нечистот на Билла Коузи, действовал не в одиночку. Многие тогда его поступок радостно одобрили.
В тот день жара стояла несусветная. Вдруг смех и аплодисменты прервали выступление певца. А Коузи как раз чинил спиннинг позади отеля. Забрасывал леску, наматывал на катушку, снова забрасывал. Он вышел к танцплощадке посмотреть, что там за шум – а может, хотел послушать песню, прочитать знамения в небесах: что там – то ли мольбы, то ли угрозы. Когда он подошел поближе, со спиннингом в руке, кто-то решил повысить градус разгоревшейся дискуссии: все началось с увещеваний, переросших в спор, а потом вылилось в заранее спланированный скандал. Какой-то сопляк выскочил из толпы и вылил на голову Билла Коузи ведро с нечистотами из хлева. Но веселье захлебнулось, когда Коузи так и остался стоять где стоял, а свинячье дерьмо стекало ему на брюки и туфли. Он не шелохнулся, даже не стал осматривать свой костюм. Вместо этого он внимательно посмотрел каждому в лицо, словно собрался их фотографировать. Потом прислонил спиннинг к перилам веранды и двинулся на толпу. Медленно.
– Привет, Белла! Добрый вечер, мисс Барнс! Рад тебя видеть, Джордж! Ты починил свой грузовик? – Он обращался к молодым и пожилым. – Как дела, Пит? Твоя дочка все еще в колледже? Хорошо выглядишь, Франси! А, и ты здесь, Шуфлай!
Люди вежливо отвечали на его приветствия, и их слова словно бы разгоняли резкую вонь от прилипшего к его рукавам дерьма. Наконец он поднял руку, махнул всем на прощание и удалился, точно только что вступил в президентскую должность или принял крещение. Толпа не расходилась, но ее ряды дрогнули. Вот какой была пропасть между поколениями в 1968 году, но Коузи сумел ее преодолеть, разрядить накалившуюся обстановку, заявить им: «Я не чужак и не враг». В ту пору разговор, уважительный и серьезный, и был мостом через пропасть. А иначе в этой пропасти продолжало бы бурлить свинячье дерьмо. Он так и не сделал того, чего у него просили – отдать часть своей земли, – хотя и пытался. Вида не в курсе, кто именно – М