эй или Хид – этого не допустили, но она была благодарна той, кто на этом настоял. Жилые новостройки были нужнее курсов гончарного дела. И кем бы они теперь были? Бездомными тренерами по ушу, недоучившимися бродяжками, чьи дети росли бы в полуразвалившихся хижинах и в кузовах грузовиков. Выбор, считала она, состоял не в том, чтобы подчиниться власти или пошатнуть ее. Надо было просто выполнять свой долг перед семьей, а в данный момент это значило – серьезно поговорить с внуком. Вида не сомневалась, что у Ромена есть природная склонность заботиться о других, но сейчас, похоже, у него не было ясного понимания, на кого направить свою заботу.
На заднем сиденье пятнадцать накрытых алюминиевой фольгой подносов высились штабелем на газете, и к каждому была прилеплена бумажка с именем. А в списке лежачих больных, который Вида приладила к солнцезащитному козырьку над лобовым стеклом, значились еще и адреса – как будто Сэндлер мог запамятовать, где Элис Брент сейчас снимает комнату и куда въехал мистер Ройс с дочкой, работавшей в ночную смену. Или что мисс Коулман, которая все еще ходит на костылях, живет со своим слепым братом на Говернор-стрит. Лежачим привозили еду на выбор: рыба, цыпленок или запеченное на углях мясо, и соцветие витавших ароматов превратило старенькую машину в передвижную кухню, где язык развязывался сам собой.
Ромен не успел залезть, как сразу включил радио и стал вертеть рукоятку настройки, пока не нашел любимую станцию: такую музыку Вида заставляла его слушать дома в наушниках – потому что ее раздражало гулкое буханье и ритмично меняющееся выражение лица внука, а не слова. Сэндлеру такая музыка тоже нравилась, хотя он и был согласен с женой, что, в отличие от обтекаемых выражений в песнях его поколения («Мне хочется морепродуктов, милая! Цыпленок с рисом – это прекрасно, но нет ничего лучше морепродуктов, милая!»), язык любимых песен Ромена был не изысканнее масляного пятна. «Только засоряет и корежит ему мозги!» – так отзывалась об этой музыке Вида. Сэндлер потянулся к приемнику и выключил. Он ждал, что Ромен начнет канючить, но тот не проронил ни слова. Они молчали всю дорогу до первого адреса в списке. Пока Сэндлер шел к входной двери, его обступили трое ребятишек и чуть не по карманам стали шарить, так что ему пришлось шлепнуть их по рукам. Элис Брент настойчиво приглашала его войти, но отстала, узнав, что, хотя она и первая в списке, ему нужно развезти по разным адресам еще четырнадцать порций. Польщенная своей привилегией, она отпустила мужчину с миром. До его ушей донесся щелчок из салона – это Ромен торопливо выключил радио. Слишком поздно: Сэндлер все слышал! Ну, во всяком случае, паренек уважает мои предпочтения, подумал он. Отъезжая от тротуара, он стал придумывать тему для беседы, которая бы предваряла предстоящий допрос. У них с Видой не было сына. А Долли, мягкосердечная, покладистая дочка, сумела сгладить бунт против родителей, сначала рано выскочив замуж, а потом завербовавшись в армию. Но это же не так и трудно. Родному отцу и деду не составляло труда указывать Сэндлеру, что делать. Это были короткие, лающие команды: «Никогда не взваливай на себя груз лентяя!», когда он перетаскивал сразу помногу, чтобы избавить себя от частых перебежек туда-обратно. «Если она себя не уважает, она и тебя не будет уважать!» или «Не вешай штаны там, где нельзя повесить даже шляпу!», когда он готовился к легкому завоеванию девушки. Ни тебе долгих проповедей, ни тебе бесед по душам. Но с Роменом такой номер не пройдет. Все попытки Сэндлера в этом направлении заставляли внука только обиженно дуться. Дети девяностых годов не желают выслушивать «народные мудрости» или заучивать уроки старших, слишком пропахшие нафталином, чтобы их зубрить, не говоря уж о том, чтобы им внять. Более дельные советы им дает язык их бухающей музыки. Чистый, без закуси. Черный, без сахара. Четкий, как пуля.
– Она беременна?
Ромен оторопел, но не разозлился и не стал юлить.
– Нет! Почему ты спрашиваешь?
Хорошо, подумал Сэндлер. Вопрос задан напрямую, как это делал его собственный отец, но без угрозы.
– Потому, что ты проводишь с ней уйму времени! Чем вы занимаетесь?
– Ну, разным.
– И чем же?
– Ну, там… катаемся по городу. В прошлую субботу ездили в заброшенный отель на берегу. Просто так, посмотреть.
В незнакомом месте лечь можно на все что угодно – хоть на дощатый поддон для ящиков. Она настояла, чтобы он сел за руль, и у него вспотели ладони от возбуждения. Не от того, что он не умел водить, а потому, что ей нравилось ласкать его и отвлекать от дороги, а он с замиранием сердца старался держать руль ровно, чтобы не врезаться в дерево или не съехать в кювет, пока они оба давали волю рукам.
– Вы внутрь заходили? – спросил Сэндлер.
– Ага. Там было открыто.
Увидев двери с висячими замками и окна с непробиваемыми стеклами, Ромен так рассердился, что шарахнул кулаком по стеклу, – решимости ему добавила рука Джуниор, шалившая у него в кармане джинсов. Они думали, что там будет страшно: паутина под потолком, горы мусора по углам. Но нет, сверкающая при дневном свете кухня гостеприимно пригласила их полежать на столе, а потом и под ним, между ножек. Другие помещения, где царил полумрак, оказались не менее соблазнительными. Джуниор вела счет комнатам, в которые они попадали, предаваясь поцелуям и объятиям в каждой, от вестибюля до верхнего этажа.
– Ни за что не поверю, что там за все эти годы никого не было, – покачал головой Сэндлер. – Наверняка там «крысиное казино»[48].
– Ну, может, и так.
Никаких крыс там не было. Птицы были. Летали и чирикали под потолочными перекрытиями. И все пропахло вином.
– Я так понимаю, вам там никто не помешал?
– Не-а. То есть… Мы просто смотрели, дурачились, понимаешь?
– Послушай, кого ты хочешь обмануть!
– Нет, ну как… то есть…
– Парень, давай по-мужски…
Ромен разглядывал свои высокие кроссовки. Черные, с клевыми белыми шнурками.
– Хватит дурака валять. Давай-ка напрямик.
– Ладно. Ну, ей нравится… ей нравится… – Ромен почесал коленку.
– А тебе нет?
– Ох, ну ты же сам знаешь, как оно бывает…
– Что же там произошло?
– Ничего. То есть, правда, ничего. Мы там погуляли, все обсмотрели. Ничего особенного.
Если не считать чердака. Чтобы туда попасть, ему пришлось взгромоздиться на стул, дотянуться до цепочки, потянуть и, раскрыв складную лесенку, по ней залезть наверх.
– Нам нужны спички, – сказал он ей, – или фонарик.
– Нет, не нужны, – прошептала она. – Я люблю темноту.
Когда они туда влезли, раздался шелест крыльев и чириканье. Летучие мыши? Нет, крылышки, мелькнувшие сквозь сноп света, освещавший темный чердак снизу, оказались желтыми, и он чуть не воскликнул: «Ух ты, канарейки!» – и тут она притянула его к себе. А дальше началась игра в прятки, когда они прорывались сквозь заросли паутины, теряя и вновь находя друг друга в кромешной тьме, спотыкаясь, ударяясь головой о балки, падая, хватая друг дружку за ноги, шею, потом тесно обнявшись, оглашая тьму радостным хохотом и стонами удовольствия и боли. Птицы свиристели. Сверху на них с шумом валились картонные коробки, распахиваясь при ударе об пол. Половицы скрипели, а некоторые расщеплялись под их весом, и щепки впивались в нагие тела, чем только обостряли ощущения от игры и настраивали – вот уж чего он никак не ожидал – на серьезный лад.
– Ничего особенного, говоришь?
– Ну, дошло до такого… Я повел себя с ней грубо – наверное, ты бы так сказал. Понимаешь, о чем я?
Он толкнул – точнее, впечатал – ее в стену после того, как она крепко сжала в ладони его хозяйство – и когда он куснул ее за сосок, сильно куснул, она не заплакала, а радостно застонала. И потом все вмиг изменилось. Черное сменилось красным. Было такое ощущение, будто он смотрит на все как бы извне, и он ясно видел себя в темноте – свою потную, всю в синяках, кожу, свои сверкающие зубы и полуприкрытые глаза.
– И что ты сделал, Ромен? Давай выкладывай!
– Не я. Она.
– Ты можешь просто сказать, парень?
– Она любит, чтоб было грубо, вот и все. То есть ей нравится, когда делают больно.
Сэндлер затормозил перед перекрестком. И только потом осознал, что остановился на зеленый свет. Ромен отвернулся и глядел в окно, ожидая от деда какой-то реакции, какого-то заслуживающего доверие комментария, какого-то ответа взрослого на вопрос, запрятанный в его исповеди. Если дед усмехнется – это одно. Если упрекнет – совсем другое. А есть ли третий вариант? Свет на светофоре сменился.
– И что ты сам о ней думаешь?
Сэндлер медленно поехал на красный, делая вид, будто ищет нужный адрес.
– Чудачка она. Просто чума.
Ей не просто нравилось так, она только так и хотела. Но и его это тоже заводило. Глядя на происходящее как бы со стороны, с холодным спокойствием, без улыбки, он видел себя, видел, как он причиняет и испытывает боль, от которой даже трудно кричать, но тебя охватывает неведомая радость, и понял: тот Ромен, который не мог вынести вида детских ручек, привязанных, как варежки, к спинке кровати, и фиолетового лака на обгрызенных ногтях, и мерзкого овощного смрада дергающихся потных тел, – тот Ромен испарился. Чтобы уже никогда, он был уверен, не возвращаться. Но, правда, не совсем, не полностью. От него остался бледный силуэт, полустертый двойник, который потом, после всего, испытывал не стыд, а досаду. Когда они ехали от заброшенного отеля, он возмущался («Остынь, милая. Прекрати же! Ты хочешь, чтобы я разбил машину?»), что ее сапоги сбрасывают его кроссовки с педалей, что кончик ее языка щекочет ему шею, а голые соски лезут в ушную раковину. Кроме того, там еще кое-что произошло. Впервые за все время Джуниор сняла сапоги и носки. Когда они разделись на кухне, Джуниор, по своему обыкновению, осталась в одних носках. А на чердаке скинула и их, крепко обвязав один носок вокруг его шеи. Уже спускаясь по лесенке с чердака, он поднял взгляд вверх. Джуниор сидела на краю чердачного люка и натягивала второй носок. Он не мог хорошо разглядеть – свет в коридоре был тусклый, – но нога, на которую она надевала носок, показалась ему копытом.