вок приобретенные кулинарные умения. Из аэропорта «Айдлуайлд»[51] она позвонила матери. Мэй, похоже, даже обрадовалась, услышав голос дочери, но ее намерение вернуться в Силк встретила без энтузиазма. Обрушив на Кристин поток слов, Мэй не выразила ни малейшего удивления ситуацией, в которой та оказалась, зато щедро пересыпала свою сбивчивую болтовню ядовитыми замечаниями насчет «нашей женушки из болотного края» и сожженного «автобуса свободы». В общем, Мэй ясно дала понять Кристин, что лучше ей держаться от тех мест подальше.
Описанная Мэй атмосфера в доме показалась Кристин настолько отравленной и убогой, что она решила повременить с возвращением. После двух ночей, проведенных, правда, не так чтобы уж совсем на улице (автобусная станция не в счет), получив от ворот поворот в общежитии ХМА[52], она поселилась в «Доме Филлис Уитли»[53]. Страна, такая благополучная и вполне успешная в тот момент, когда Кристин ее покинула, теперь была напугана красной угрозой и черными списками. Только за внешность Кристин сразу же взяли на работу официанткой в ресторан, а потом узнали, что она еще и готовить умеет. Это была приятная местная забегаловка, где она не могла без смеха смотреть на хитроумные уловки посетителей таскать еду, не заплатив, и где она проработала несколько лет, всячески избегая общения с Мэй и одновременно усиленно подыскивая себе мужа. Она нашла троих – все были женатыми, – а потом встретила Фрукта. К тому времени ее уже не занимали нескончаемые сплетни сотрудников о хозяине ресторана, его жене, кассирше и поварихе. Бессмысленное злословие ее утомило, как и пересуды о ней и очередном женатике, с которым она закрутила роман. Ей было, честно говоря, начихать, ушел он от жены или не ушел, спит он с матерью своих детей или не спит, и тратит он на рождественский подарок для нее меньше или больше, чем на подарок жене. Но поскольку у нее с хахалями не было общих знакомых, им и не о чем было разговаривать, кроме как о знаках внимания, которые им следовало ей оказывать, и возможном разрыве. Это был всего лишь эскиз жизни, контурный рисунок на бумажной салфетке, который еще предстояло раскрасить, пока она намеренно держалась вдали от дома, так живописно изображенного Мэй. И вот в эту бесцельную жизнь вошел Фрукт, в безупречно отглаженной спецовке, с брезентовой сумкой через плечо.
– Мясо не заливай, нужно видеть что ешь.
Половник с густой подливкой замер на лету: Кристин мысленно оценила лаконичность речи. Уже потом она узнала, что выражаться точно и ярко – его привычка и дар. Когда она слушала Фрукта, все вдруг становилось таким очевидным и понятным! Вот почему она провела рядом с ним целых девять лет. Тонкокостный, но сильный, этот парень с большими красивыми руками и завораживающим голосом дал определения всем и каждому. Ее деду (буржуазный предатель), матери (из пресмыкающихся), Хид (вечная рабыня с амбициями), Эрни (продажная тварь). Все они были «простофилями», которых так язвительно пригвоздил метким словцом Малкольм Икс. Потом Фрукт обрисовал стоящие перед ней задачи. Словно извиняясь за свою светлую кожу, серые глаза и предательскую шелковистость волос, Кристин стала его верной помощницей, целеустремленной и готовой послужить общему делу. Она одевалась по традиционной африканской моде, «заострила» язык, приучив его к боевым лозунгам, умащала свои неестественно мягкие волосы гелями жесткой фиксации, начала носить с собой нож для самообороны, вдела в уши ракушки каури и отвыкла сидеть нога на ногу.
Ее опасениям разочаровать такого человека, яростного, неподкупного, требовательного, и заставить его относиться к ней не как к земле под ногами, не суждено было сбыться, потому что Фрукт любил землю. Вообще его отношение к земле, почве, к выращиванию и сбору урожая было тем романтическим увлечением, которое их объединяло. «Владей мы фермой, – любил он повторять, – она могла бы стать для нас основой существования». Кристин соглашалась, но события развивались очень быстро, а деньги (собранные, выпрошенные, изъятые) всегда оказывались нужны для других неотложных дел.
В стране было полным-полно сонных уголков, которые надо было встряхнуть и где дезориентированной молодежи требовалось указать верное направление. Ее походные ботинки разносились на маршах протеста, а рюкзак создавал иллюзию комфорта во время сидячих забастовок. Воодушевившись энтузиазмом и поставленными целями, Кристин нашла в идее расового равенства смысл личной борьбы, из склонности к активным действиям выковалось мужество. Она едва помнила теперь темы вечных разногласий: кто-то выступал за использование армии осведомителей, грязных денег и отдельных акций, кто-то за долгосрочное планирование, кто-то за сеть подпольных ячеек, а кто-то за заигрывание с прессой. Их подпольная группа насчитывала семнадцать членов – одиннадцать черных и шестеро белых, – которые продолжили дело подпольного движения, возникшего после процесса по делу Тилла[54]. Действуя независимо, по своему разумению, они примыкали к другим группам, только когда считали, что это усилит их действия. Кристин упивалась этой работой, ее вдохновляла серьезность намерений, и она всей душой была предана Фрукту. Рядом с ним, в этой работе, она никогда не чувствовала себя помехой, она была соратником. Не привередливой женой, не обременительной любовницей, не нежеланной дочкой, не игнорируемой внучкой и не временной подругой. Ее ценили. И у нее не было причин опасаться, что это все быстро закончится. Семена бунта, посеянные в 1955 году, дали буйные всходы в 1965-м, а к 1968-му созрел богатый урожай ярости. Но уже в 1970 году, побитые градом многочисленных похорон, плоды пожухли – так ей казалось. Нина Симон[55] помогла отсрочить начало конца. Ее голос придал высокий статус женскому смирению и романтический флер – обычным правонарушениям. Так что когда наступил конец, его не сразу можно было распознать. Короткий, едва слышный шум спускаемой воды в унитазе. После привычного аборта, последнего из семи, она встала, нажала на рычаг слива и стала смотреть на водоворот. В водяном вихре, в красном сгустке крови, она заметила, как ей тогда почудилось, профиль ребенка. Это невообразимое видение всплыло лишь на долю секунды. Кристин приняла ванну и вернулась в постель. К своим абортам она всегда относилась без сантиментов, считая их освобождением от лишнего звена в цепи, на которую посажена, и ей совершенно не хотелось быть матерью – никогда! Кроме того, никто ее не осадил, не предложил оставить ребенка. Революции нужны были бойцы, а не отцы. Так что это седьмое вторжение в организм совершенно ее не расстроило. И помня, как ей тогда явилось видение пугающего глаза и затем исчезло в малиново-красном облачке, все же иногда она задумывалась, кто бы это мог смотреть на нее с таким нескрываемым любопытством. В самые неожиданные моменты – сидя в больничном приемном покое с заплаканной матерью раненого или раздавая усталым студентам бутылки с водой и пакетики с орешками и изюмом – она вдруг видела это беспристрастное око, затерявшееся в общем хаосе, среди мечущихся полицейских и пролитых слез. Отнесись Кристин ко всему внимательнее, она, возможно, смогла бы отсрочить и даже предотвратить настоящий конец, но тут неожиданно умер дедушка. Фрукт настоял, чтобы она поехала на похороны (семья есть семья, сказал он с улыбкой, даже если они в политическом смысле болваны). Она долго не могла решиться. Ей придется опять оказаться в смертельной близости от Хид, они с матерью опять затеют споры о политике, как это бывало в ходе нечастых телефонных бесед с обменом взаимными упреками: «Ну почему вы не можете сидеть тихо?» – «Мы триста лет сидели тихо – этого разве не достаточно?» – «Но мы же все потеряем! Все, что мы заработали рабским трудом!» После этих слов в трубке раздавались короткие гудки.
Он умер. Грязный старик, кто вытолкнул ее в мир скверны, а потом ее же и обвинил в этом.
Он умер. Властный ублюдок, кто предал ее, свою родню, и отдал бразды правления в руки ее подруги детства.
Он умер. Ну и хорошо. Она поедет и посмотрит на оставленные им после себя руины.
Сейчас никто на нее не взирает. Все давно в прошлом – и беспристрастное око, и рюкзак, и походные ботинки, которые как раз теперь-то ей и нужны позарез, раз уж она намерена остановить эту змею с ее подручной и не позволить им нарушить устоявшегося равновесия в ее жизни. В доме их нет обеих – ни Хид, ни Джуниор. Машины нет ни в гараже, ни на подъездной аллее. Что бы могло заставить Хид выйти из ее комнаты – да еще ночью? Только сатанинский умысел. И есть лишь одно место, которое может ее интересовать, – отель. И сейчас нельзя терять ни минуты, даже если придется туда бежать.
Никто бы и не подумал, что Фрукт был на восемь лет ее моложе, поэтому, естественно, он загуливал с другими женщинами. Но в том и заключались красота и честность их отношений. Она, королева-соблазнительница чужих мужей, выросшая в отеле, где постоянно слышала топот босых ног и шорохи за инвентарным складом и где постоянно видела, как женщины испепеляют друг друга злобными взглядами, понимала Фрукта как никто. Разве она не слышала, как дедушка при всех бросил своей жене: «Не виляй передо мной хвостиком! Я этого не хочу, да мне и не нужно!» – после чего оставил ее танцевать в одиночестве на банкете в честь дня рождения, а сам отправился на свидание с той, кто был ему нужен. И не считая Эрни Холдера и бутылок «Шпатена», полетевших в его голову, всех своих мужчин она вечно с кем-то делила. Она к таким отношениям привыкла и даже научилась строить их весьма элегантно. Прыжки Фрукта в постель к другим женщинам ее не трогали совершенно. Ведь когда у тебя столько забот, не станешь же отслеживать каждую случку своего кобеля? Она была его официальная женщина, все это понимали и признавали ее в этом качестве. Даже их имена в повестке дня очередного собрания стояли рядом и звучали как название шоколадного батончика: «Фрукт-и-Крис». «Крис-и-Фрукт».