просили почему, а Мэй ответила: «Потому что от уличной женщины можно ожидать всего!»
Заинтригованные, они попытались себе вообразить вещи, которые Красотка может сделать не задумываясь, невзирая ни на какую опасность. Они даже назвали свой кукольный домик в ее честь – Дворец Красотки. И с тех пор, вместо того чтобы произносить «Аминь» или в знак признания какого-то смелого, умного или рискованного поступка, они, имитируя мужской голос, восклицали: «Приветик, Красотка!»
Помимо слов, изобретенных для своего тайного языка – они называли его «айдагей», – это «Приветик, Красотка!» стало их самым секретным паролем. На «айдагей» они обменивались личными откровениями, сплетнями и шуточками про взрослых. И лишь однажды его использовали, чтобы нанести смертельную обиду подруге.
– Ыт-айдагей яныбар-айдагей! Но-айдагей липук-айдагей бяет-айдагей аз-айдагей йындал-айдагей окош-айдагей кич-айдагей нотаб-айдагей![60]
– Яныбар-айдагей. Это обидно, Кристин. Назвать меня рабыней. Очень обидно.
– Это я специально. Я ведь думала, что умру без тебя.
– Бедные мы, бедные!
– А что у него было на уме? Чего он хотел?
– Понятия не имею.
– Когда он сдох, я воскликнула: Ура! Ну, наконец! И потом связалась с таким же, как он, старым эгоистичным бабником.
– Ты могла бы остаться тут, если уж так дорожила этим домом. У него было так много женщин, что я сбилась со счета.
– Тебе это было неприятно?
– Конечно.
– А Л. знала, что происходило у него на яхте?
– Вероятно.
– Я давно хотела у тебя спросить. Как она умерла?
– А ты как думаешь? Прямо на кухне.
– Жарила цыплят?
– Не угадала! Тушила свинину!
– Где?
– У Масео. Упала замертво у плиты.
– Она так и не вернулась после похорон?
– Не-а. Я думала, ты приедешь на ее похороны. Мэй тебе не писала?
– Писала, но я тогда жила в обалденной квартирке, и у меня голова шла кругом, спасибо одному гаду.
– Тому доктору?
– Кенни Рио.
– Получил тебя взамен?
– Нет, купил. Как бутылку виски. И знаешь, наступает момент, когда покупать приходится все больше и больше. Я продержалась три года. Мисс «Катти Сарк».
– Ты всегда была ничейной бутылкой виски.
– Как и ты.
– А потом что?
– Как маленькая девочка, все пыталась найти себе место, куда бы не вела ни одна улица.
– Л. так любила говорить.
– Боже ты мой, как же я по ней скучаю!
– Я тоже. Всегда скучала.
– А ведь мы могли бы всю жизнь жить, держась за руки, а не ища повсюду своего Большого Папика.
– А он и был повсюду. И нигде.
– Мы что же, его придумали?
– Он сам себя придумал.
– А мы помогли.
– Угу. Только дьявол мог такого придумать.
– Кто-то же придумал.
– Приветик, Красотка!
Даже на «айдагей» они никогда не могли поделиться друг с другом чувством двойного стыда. Каждая считала ущербной только себя. А теперь, сидя на полу, презрев предательство тела, когда им обеим было что – или нечего? – терять, эти два слова снова перенесли их в прошлое. В то время, когда райской невинности не существовало, потому что никто еще не выдумал ада.
1940 год, они вдвоем идут играть на пляж. Л. собрала для них корзинку с едой, которую они, как обычно, уплетут, сидя в тени и уединении Дворца Красотки – перевернутой рыбачьей лодки, давно позабытой на прибрежной траве. Они выгребли из-под нее мусор, обустроили внутри и придумали название. Там у них лежит одеяло, выброшенный прибоем столик, два сломанных блюдца и неприкосновенный запас провианта: консервированные персики, сардины, банка яблочного желе, арахисовое масло, крекеры. Обе в купальничках. На Хид – один из запасных Кристин, синий с белой оторочкой. А на Кристин – раздельный желтого цвета, с широким топиком, закрывающим грудь и верх живота. Им обеим заплели по четыре косички, чтобы и прически у них были одинаковые. Но у Кристин косички расплетаются, а у Хид нет. Они идут через лужайку перед отелем, и тут одна из них вспоминает, что они забыли взять мешочек со «звездочками». Хид вызывается сбегать за ними, пока Кристин ждет ее в беседке и сторожит корзинку с едой.
Хид вбегает в служебный вход и поднимается по задней лестнице, с восторгом предвкушая предстоящий пикник на пляже и наслаждаясь вкусом своей жвачки. Снизу из бара доносится музыка – приятная и ритмичная, так что у Хид, когда она бежит по коридору, бедра сами собой виляют в такт мелодии. На бегу она натыкается на дедушку своей подружки. Он смотрит на нее. Она смущена – а вдруг он заметил, как она виляла бедрами? – и восхищена одновременно. Это красивый великан, кому принадлежит этот отель и с кем никто на смеет пререкаться. Хид останавливается как вкопанная и произносит: «Простите, пожалуйста, извините!»
Он говорит:
– Где-то пожар?
Она не отвечает. Ее язык пытается отлепить жвачку от зубов.
Он снова задает вопрос:
– Ты дочка Джонсона?
Упоминание об отце помогает – у нее развязывается язык.
– Да, сэр.
Он кивает.
– Как тебя зовут?
– Хид, сэр. – И уточняет: – Хид-зе-Найт[61].
Он улыбается.
– Обязательно.
– Что, сэр?
– Ничего. Не важно.
Он трогает ее за подбородок, потом – словно невзначай, с улыбкой – за сосочек. Вернее, точку у нее под купальником, где должен быть сосок, если это место на ее груди когда-нибудь округлится. Хид стоит так, кажется, целый час, но гораздо меньше, чем требуется, чтобы выдуть из жвачки огромный пузырь. Он наблюдает, как у нее изо рта вылезает розовая масса, и потом уходит, все еще улыбаясь. Хид пулей мчится обратно по лестнице вниз. Точка у нее на груди, о которой она и не подозревала, горит и покалывает. Добежав до двери, она так тяжело дышит, точно ей пришлось перемахнуть через весь пляж, а не преодолеть лестничный пролет. Сзади ее хватает Мэй и ругает за беготню по отелю. Потом приказывает помочь ей перенести мешки с грязным постельным бельем в прачечную. Это занимает минуту или две, но у Мэй Коузи есть что сказать девочке насчет ее поведения в общественном месте. Когда она заканчивает свою лекцию о том, как все рады, что Хид дружит с Кристин, и какую пользу эта дружба может ей принести, она со всех ног бежит рассказать подружке обо всем, что произошло и что сделал ее дедушка. Но Кристин уже нет в беседке. Хид находит ее позади отеля у дождевой бочки. У Кристин чем-то заляпан купальник – похоже на рвоту. У нее сердитое осунувшееся лицо. Она выглядит как больная, с выражением отвращения на лице, и старается не смотреть в глаза Хид. А Хид не может вымолвить ни слова, не может объяснить, почему так задержалась. Она понимает, что все испортила. Молча они бредут на свой пикник. И хотя подружки снова ведут себя как обычно – обмениваются выдуманными именами, раскладывают еду на скатерке, – сыграть в «звездочки» им не удается. Потому что Хид их так и не принесла. Она соврала Кристин, что не нашла их. И эта первая ложь – первая из многих последовавших потом – породила у Хид опасение, что Кристин знает о происшествии в коридоре – от этого ее и вырвало. Значит, внутри Хид сидит какой-то изъян. И старик это сразу прознал: ему надо было просто дотронуться до нее, чтобы этот изъян проявился, о чем он заранее догадался, потому что изъян всегда сидел в ней, дожидаясь, когда мужской палец вызовет его к жизни. Но это ведь она его оживила – не старик! Сначала она завиляла бедрами, а уж потом появился он. И теперь Кристин знает про ее тайный изъян и не может на нее смотреть, потому что этот изъян так и прет наружу!
Она не знает, что Кристин тогда ушла из беседки, чтобы встретить Хид у служебного входа. Но там никого не нашла. Кристин смотрит на окно своей спальни, где подруга должна искать «звездочки». Окно раскрыто, ветер треплет бледные занавески, выталкивая их наружу. Она открывает рот, чтобы крикнуть: «Хид! Давай же скорей!» Но не кричит, потому что видит дедушку в окне спальни, в расстегнутых брюках, и его рука дергается с такой же скоростью, с какой Л. взбивает яичные белки в пушистую сливочную пену. Он не замечает Кристин, потому что у него закрыты глаза. Кристин прикрывает смеющийся рот ладошкой, но отдергивает ее, когда на руку извергается весь съеденный завтрак. Она мчится к дождевой бочке, чтобы смыть вонючие потеки с желтого купальника, с рук, голых ног.
Когда Хид отыскивает ее там, Кристин не объясняет, что случилось с ее купальником, почему она его оттирает и почему отводит глаза от Хид. Ей стыдно за дедушку и за себя. Когда она тем вечером легла в кровать, его тень уже навсегда поселилась в ее комнате. Ей не надо было смотреть на окно или видеть, как занавески трепещут под порывами ветра, она и так знала, что в ее комнате старик находил прибежище для своих одиноких наслаждений. Точно гость отеля, заранее сделавший бронь, наконец заселился в свой номер – и тебе известно, что он останется тут надолго.
Но дело было не в возбуждении – не таком уж и неприятном, о чем девочкам вполне можно и посекретничать. Совсем в другом. В том, что заставило каждую убедить себя (кто бы знал почему?), что ее стыд совершенно особого рода, и о нем невозможно рассказать словами – даже на языке, сочиненном ими для своих секретов.
А вдруг тайная грязь просочится наружу?
И даже теперь, выбившиеся из сил, возможно, оказавшись на грани вечного сна, они не говорят о рождении греха.
«Айдагей» им тут не поможет.
Хид нужно еще немного болеутоляющего. Она закашлялась, глотая порошок. Этот раздирающий кашель уймется не скоро.
– Где болит?
– Везде.
– Скоро рассвет.
– А потом что?
– Я отнесу тебя.
– Ну как же!
– Эй, смотри, что я нашла!
Кристин поднимает мешочек и вытряхивает из него на пол пять «звездочек» и резиновый мячик. Она подбирает пластмассовые «звездочки» и зажимает их между растопыренных пальцев. Слишком мало для игры