[62]. Тогда она снимает десять колец, чтобы «звездочек» был полный набор. «Звездочки», смешавшись с бриллиантовыми кольцами, сверкают в пламени свечи. Хид не может бросить мячик, но ее скрюченные пальцы идеально подходят для того, чтобы сгрести «звездочки» с пола.
– Я тебя ненавидела – и это единственное, что во мне тогда нравилось моей матери.
– Я слыхала, он дал моему папаше двести долларов и кошелек для мамы.
– Но ты же сама хотела, разве нет? Ты разве не хотела?
Кристин быстро подбирает четыре «звездочки» и стонет. Боль простреливает руку от плеча до локтя и ниже.
– Я ведь хотела остаться с тобой. И надеялась, что так оно и случится, если я выйду за него замуж.
– А я хотела поехать с вами на медовый месяц.
– Жалко, что не поехала!
– Как был секс?
– Тогда казалось, что все здорово. Не могу сказать. Не с чем сравнивать.
– Никогда?
– Один раз было.
– Приветик, Красотка!
– Но наши пикники были лучше. Помнишь?
– А то! В корзинке лежали шоколадные батончики «Бейби-Рут».
– И домашний лимонад.
– Без косточек. Л. выуживала ложкой все лимонные косточки.
– Там была колбаса или ветчина?
– Ветчина, моя милая. Я терпеть не могу колбасу.
– Что, шел дождь? Кажется, я помню дождь.
– Светлячки. Вот что помню я.
– Тебе хотелось засунуть их в бутылку.
– Ты бы мне не позволила.
– Мы жутко боялись черепах.
– Ты плачешь…
– И ты…
– Разве?
– Угу.
– Я тебя почти не слышу.
– Возьми меня за руку.
– Он лишил меня детства, милая!
– А меня он лишил тебя!
– Небо помнишь? После заката?
– Песок. Он становился бледно-голубым.
– И звезды. Сначала несколько.
– А потом так много, что они освещали весь этот проклятый мир.
– Красиво. Как же красиво!
– Люблю. Правда люблю!
– Охит-айдагей. Охит-айдагей.
Неосвещенным закоулкам без уличных фонарей и кричащих неоновых вывесок кромешная тьма ночи часто приносит облегчение. Как освобождение от бремени постоянно быть начеку, постоянно таиться. Воришкам ночь нужна для того, чтобы красться незаметно, но им от ночи никакой нет радости. Матери ждут прихода ночи, чтобы отоспаться, но и во сне они не знают покоя. Главный подарок ночи – спасение от надзора и надзирателей. Стать как звезды, что вольны жить своей жизнью, забыв друг о друге. Или как бриллианты вне узилища оправы, обретшие волю быть просто красивыми камнями.
Никто не отвечает на его оклик: «Здесь есть кто-нибудь?» Ведомый тусклым лучом фонарика, Ромен пересекает вестибюль и поднимается по лестнице. Скоро рассветет, но пока все окутано тьмой. Он слышит легкое похрапывание – из-за приоткрытой двери слева. Толчком ладони он открывает ее пошире и направляет луч на двух женщин. Подходит ближе. Обе вроде спят, но дышит только одна. Та, что не дышит, лежит на спине, левая рука на пояснице. Другая положила правую руку умершей себе на шею и похрапывает, уткнувшись ей в плечо. Когда он освещает лицо спящей, она вздрагивает, устремляет на него взгляд и бормочет: «Ты опоздал» – так, будто у них была назначена встреча. Будто он угнал машину не по благому порыву души, а по ее поручению. Будто все, что рассказала ему Джуниор, – вздор.
Он спал и, проснувшись, подумал: неплохо бы чего-нибудь перекусить. Вот тогда-то она ему все и выложила.
– И ты их бросила там?
– А что такого? Выключи свет, мой сладкий.
Ромен потянулся к лампе, но, к своему удивлению, нашарил ключи от машины. Он вскочил и быстро оделся. Он не разобрал, что Джуниор кричала ему вслед. Помчался со всех ног – вниз по лестнице, из двери на улицу, а следом за ним летел старческий шепот: «Ромен, ты ничего не сможешь сделать! Даже не думай!» Дурак! Болван! Старик пытался предупредить его, заставить выслушать себя, убедить в том, что прежний Ромен, плаксивый слабак, который не мог не развязать шнурки на запястьях той строптивой девчонки, покруче того, другого, который грубо швырнул к стенке чердака податливую девчонку… Он вырулил с аллеи на дорогу и газанул. Помедленнее, подумал он. Помедленнее. На этой дороге не было обочины. С обеих сторон тянулись, призывно раскрыв пасти, кюветы. Одна из фар замигала и погасла.
Джуниор сидела, обхватив колени. Раскачиваясь вперед-назад, она вспоминала, как Ромен вытащил из воды ее изуродованную ступню и лизнул языком, словно леденец на палочке. И когда они вылезли из ванны, мокрые и чистые, как два елдака, – тогда вот она и ощутила это чувство парения. Словно соскользнула в глубокий колодец, отчего у нее закружилась голова, но одновременно тело наполнилось приятной легкостью. И надежная защищенность, которую она ощутила в первую ночь в этом доме, сменилась нервно мерцающим ярким светом – приятным и в то же время пугающим. Лежа на спине, она закрыла глаза, чтобы до конца погрузиться в это странное чувство. Наконец она повернулась и посмотрела на лицо Ромена. После объятий он крепко спал, чуть разжав губы и неслышно дыша, не шевелясь. Этим красивым мальчиком она лакомилась так, словно он был вкуснейшим угощением на вечеринке по случаю ее дня рождения, которую никогда и никто для нее не устраивал. Мерцание усилилось, и вдруг она поняла, что это. Ее охватило никогда ранее не испытываемое, совершенно незнакомое, абсолютно неведомое состояние, заставившее ее почувствовать себя полностью раскрывшейся и целокупной, словно это прикосновение языка к леденцу одобрило и утвердило ее существование. Вот почему, когда он во второй раз задал вопрос, она выложила ему всю правду. Понятное дело, только факты. Она была удивлена его реакцией: «И ты их бросила там?» – как и его внезапным бегством. Потянувшись к выключателю лампы, он схватил ключи от машины и мигом оделся – будто пожарник по тревоге. Он крикнула ему: «Ромен!», потом «Что такое?» Он не ответил. Он убежал.
Джуниор встала с кровати и пошла бродить по дому. Ей не хотелось ни видеть Добряка, ни унюхивать его лосьон. Его уже не было несколько дней, он не появился на чердаке в отеле, не вернулся в свой кабинет. Глядя в упор на портрет, она чуть не поведала ему про свою проделку с меню, отогнав подозрение в том, что он ее предал, а когда Ромен вернулся, то все мысли о Добряке вылетели у нее из головы. Леденец уже был облизан, и Добряк навсегда исчез с портрета, оставив ее, с легким головокружением, одну – с Роменом. А тот убежал. Прочь от нее. Со всех ног.
В полном недоумении она походила по комнатам и наконец забрела на кухню. Открыла духовку и, присев на корточки, начала отковыривать с почерневшей бараньей ножки куски корочки и жадно запихивать себе в рот. Но мерцающий яркий свет, ослепивший ее всего час назад, не померк. Не в тот момент.
Ромену пришлось нести обеих вниз по лестнице. Сначала одну, потом другую. Уложив покойницу на широком заднем сиденье, он помог другой женщине примоститься спереди.
– Она ушла?
– Нет, мэм. Она в доме.
Кристин не позволила Ромену везти ее в больницу и настояла, чтобы он вернулся на Монарх-стрит. Когда они добрались до места, уже рассвело. Окна окрашены персиковой глазурью, дом вдыхает влажный воздух, на облупившихся стенах выступила испарина. Ромен относит Кристин вниз, в кухню. Он не успевает усадить ее на стул, как вбегает Джуниор – глаза округлившиеся, настороженные.
– О, я так рада! Хотела позвать на помощь, но никого не нашла. А потом пришел Ромен, и я сразу послала его за вами. Вы в порядке?
– Жива.
– Я сварю кофе, ладно? А где?..
– Зайди-ка туда и закрой за собой дверь, – сгорбившись, держась за Ромена одной рукой, а другой вцепившись в спинку стула, она кивает головой в сторону прежней комнаты Л.
Джуниор глядит на Ромена. Он – на нее, ожидая встретить мольбу в ее взгляде. Но мольбы нет, только испуганное недоумение. Не страх и не вопрос. Ромен смотрит не мигая и, пока она пятится к двери, наблюдает, как испуганное недоумение превращается в холодное обдумывание, а потом – в хмурое осознание. Глаза смотрят в пол. От ее самоуверенности не остается и следа.
– Иди-иди!
Не поднимая глаз, Джуниор поворачивается, заходит в комнату и захлопывает дверь.
– Запри ее! – велит Кристин. – Ключ в ящике для хлеба.
Ромен помогает ей сесть на стул, потом запирает дверь и отдает ключ.
– Надо отвезти тело в морг. Найди телефон и вызови «Скорую». И поторопись.
Ромен собирается уходить.
– Постой! Спасибо тебе, Ромен! От всей души: спасибо!
– Да, мэм, – отвечает он и идет к двери.
– Погоди, – снова говорит она. – Захвати одеяло, вдруг она замерзнет…
Оставшись в одиночестве, Кристин ведет разговор со своей лучшей подругой, которую сейчас повезут в морг.
«Что нам с ней сделать?
Пулю всадить – самое оно!
Ты как?
Так себе. А ты?
Как в тумане.
Пройдет.
Уверена, она обмозговывает, как ей оттуда выбраться до приезда «Скорой».
Нет, это вряд ли. Уж ты мне поверь.
Ха, через минуту начнет орать. Думаешь, ей стыдно?
Да уж наверное».
Возвращается Ромен с одеялом.
– Я мигом назад. Не беспокойтесь, – говорит он, отворяя дверь на улицу.
– Не задерживайся! – Она поглаживает ключ большим пальцем.
«Может, нам выпустить эту бездомную дрянь?
Ее можно бы и оставить, но на определенных условиях.
Да какая разница!
Мне? Никакой. Она тебе тут нужна?
Зачем? У меня есть ты.
От нее одни неприятности.
От нас тоже.
Приветик, Красотка!»
Ромен гонит машину по Монарх-стрит, стараясь не потревожить свою пассажирку. Он спокоен, сосредоточен, а ведь когда он подошел к машине и оглянулся на дом, то заметил плывущие над его крышей грозные тучи, чьи большеголовые профили отбрасывали густые тени на все окна, кроме одного, которое, словно глаз определившейся с выбором кокетки, сияло персиковым блеском.
Я вижу тебя. Тебя и твою невидимую подружку, с которой вы неразлучны на пляже. Вы обе сидите на красном одеяле, едите мороженое, скажем, серебряной кофейной ложкой, скажем, когда появляется реальная девочка, шлепая ногами по волнам прибоя. Я вижу и тебя, как ты идешь по берегу в мужской майке, а не в платье и слушаешь подружку, которую никто не видит, кроме тебя. Внимательно прислушиваясь к словам, которые не слышит никто, кроме тебя, как вдруг реальный голос говорит: «Привет! Хочешь мороженого?» И теперь ненужные, все твои тайные подруги исчезают ради подруги во плоти. Это вроде того, как дети вдруг влюбляются друг в дружку – сразу, без лишних слов. Взрослые не обращают на это внимания, потому что даже представить себе не могут нечто более важное для ребенка, чем его собственное «я», и путают зависимость с почитани