До четырнадцатимесячного возраста Гладис мать вскармливала ее грудью, с новой остротой переживавшая в ту пору творческий кризис. Когда Клару Эвелию спрашивали, кем бы она хотела видеть в жизни свою дочь, она вспоминала, что двадцать лет назад ей самой задавали этот вопрос и она отвечала: «я хочу быть классической балериной» или «я хочу стать театральной актрисой». Она бросила взгляд на дочь и подумала, что теперь ее душа в жажде славы и высокого призвания не одинока: их, жаждущих, двое.
Заботы по уходу за малышкой поочередно несли бабушка по материнской линии, две тетки со стороны отца и соседка по дому, куда они переехали вскоре после рождения Гладис, в районе Вилья Девото. Помощь последней из них в присмотре за ребенком оказывалась в особенности незаменимой, когда Клара Эвелия отправлялась на семинары или вечерние представления — в одиночестве, ибо за это время связи с прежними друзьями успели порваться. Отдаление это началось с публикации ее книги. Она была разочарована поведением своих знакомых, которые, вместо того, чтобы постараться как-то компенсировать понесенные ею затраты на издание, норовили получить от нее книгу бесплатно, в подарок; к тому же в их уклончивости и нежелании обсуждать поэтические достоинства книги слишком явно сквозила зависть.
Во время одного из спектаклей, это была «Глупая дама» Лопе де Вега, Клара Эвелия случайно столкнулась со своей старинной подругой по консерватории, где они вместе учились декламации и игре на фортепиано. Та представила ей двух юных особ, отрекомендовав их как своих одаренных учениц в области декламации. В дальнейшей беседе с глазу на глаз подруга объяснила, что, пресытившись рутиной преподавания, она предпочла на сей раз вместо занятий отвести учеников в театр и оплатить им места на галерке — под предлогом ознакомления их с классическим испанским репертуаром. И тут же предложила Кларе Эвелии одного ученика, отвергнутого ею накануне за неимением свободного времени.
Клара приняла предложение, и вскоре у нее уже насчитывалось восемь учеников, с которыми она занималась по утрам. Вносимой ими платы оказалось достаточно, чтобы поддерживать ее новый бюджет, включавший домработницу и проект издания второй книги стихов.
Мать и дочь
Гладис Эбе обожала упомянутую выше соседку, которая произвела на нее неизгладимое впечатление, отведя как-то раз в воскресенье развлечься в «Дельту». У нее в гостях Гладис съедала все, что ей накладывали, и безропотно отправлялась спать днем — чего с ней не случалось в родительском доме. Теток и бабушку снедала страшная ревность, и они несказанно обрадовались, когда соседка вынуждена была переселиться со своим мужем, таможенным инспектором, в Пасо де лос Либрес, где тот получил новое назначение. Девочке было тогда четыре года, и когда мать ругала ее, что она не хочет есть, Гладис заливалась слезами, вспоминая про себя, как во время похода в «Дельту» она ела, сидя на коленях у соседки (причиной чему, впрочем, было то, что ей не купили отдельного билета, пронеся, как малышку, на руках). Упоминать о соседке Гладис отваживалась лишь в мечтах — иначе мать тут же осаживала ее язвительным взглядом.
В пять лет ее отдали в частный детский сад «Мальчик-с-пальчик». Однажды воспитательница велела им выучить стихотворение, и Гладис запомнила его быстрее остальных детей. Клара Эвелия не знала об этом — пока как-то раз не отправилась забирать дочь к концу занятий вместо отпросившейся домработницы и воспитательница лично не высказала ей своих поздравлении. Она страшно удивилась этому известию, так как дома дочь наотрез отказывалась учить с нею даже самое короткое стихотворение. По возвращении из сада она попросила Гладис прочитать ей стихотворение. Девочка заупрямилась, тогда мать пригрозила, что напишет уехавшей соседке, чтобы та не приезжала больше в Буэнос-Айрес, поскольку Гладис умерла. Дочь уступила и прочла выученный стишок, после чего Клара Эвелия обозвала воспитательницу лошадью и назвала манеру, с которой та научила ее дочь декламировать, «лошадиной». В ответ девочка, дерзко глядя матери в глаза, заявила, что воспитательница декламирует лучше, чем Клара Эвелия, так как она красивее. Впервые ей бросилась в глаза разница между узкой, бледно-розовой ладонью воспитательницы, с короткими, отшлифованными, хотя и без лака, ногтями — и руками матери, с запятнанными табаком пальцами и длинными, изогнутыми, карминно-красными ногтями. Клара Эвелия расплакалась, Гладис никогда прежде не видела мать в слезах и на всю жизнь запомнила эти стеклянные капли, сбегавшие вниз по ее щекам.
На следующий год Гладис была зачислена в первый класс государственной школы имени Паулы Альбаррасин де Сармьенто, несмотря на то, что ей было на год меньше, чем требовалось по правилам. И с той поры вплоть до шестого класса была лучшей ученицей группы. Лишь однажды мать попыталась привлечь ее к декламации. Когда Гладис не исполнилось еще семи лет, та подыскала ей роль в представлении, которым она с учениками намеревалась отметить Новый год: это была инсценировка длинной поэмы о благородной патрицианке и ее дочери, вышивших первый аргентинский флаг. Затея эта призвана была доказать, что малолетние девочки способны запоминать стихи и, следовательно, вполне могут брать уроки декламации. Постановка была осуществлена в кинотеатре «Тарикко» на проспекте Сан Мартина, снятом для этой цели, в одну из сред, в шесть часов вечера. Первая часть прошла без особых сбоев; старшие участники представления в нескольких местах удачно сгладили паузы, возникшие из-за забытого текста. Когда занавес поднялся вновь, возвещая начало второго акта, взглядам зрителей предстали мать и дочь, которые, сидя на сцене в креслах, держали с двух сторон скатерть, призванную изображать вышиваемое ими знамя. Дочь произнесла первую реплику голосом, еле слышным от страха, однако мать подхватила диалог с отточенным профессионализмом. Дочь более уверенно продолжила читать свою роль, расточая в стихах хвалы умелым рукам матери и ее мастерским стежкам, из которых рождается славное знамя. Покуда мать в ответ произносила свою следующую реплику, в сознании Гладис точно кто-то вслух спросил «А могла бы женщина, чью роль исполняет ее мать, на самом деле хорошо вышивать, имей она такие же потемневшие от табака руки и когти, как у хищной птицы?» Неожиданно в зале воцарилась напряженная тишина: Гладис позабыла текст. Мать пришла ей на выручку, произнеся за девочку ее реплику, а следом свою. Но затем вновь повисла тишина: Гладис никак не удавалось ухватить ускользающие слова. С этого момента и до самого конца Кларе Эвелии пришлось говорить за оба персонажа. Едва упал занавес, Гладис убежала со сцены и заперлась в уборной. Выступавшие следом несколько сгладили смазанное впечатление от спектакля. А когда очередь вновь дошла до Клары Эвелии, та, подхлестнутая происшедшим, с необычайным пылом и новыми интонациями продекламировала берущие за душу строки из поэмы «Бесплодие» чилийки Габриэлы Мистраль, которой завершалась программа вечера.
Отец и дочь
Уже с начальных классов проявилась склонность Гладис к рисованию. По утрам она отправлялась в школу, затем старалась побыстрее выполнить все задания, чтобы в четыре часа вечера, освободившись от забот, усесться с домработницей к приемнику слушать сериал по «Радио Бельграно». По окончании передачи они обосновывались на кухне, где девочка с половины пятого до самого ужина перерисовывала картинки из раздела «Девочки» в юмористическом журнале «Богатей», который покупал по четвергам ее отец. Гладис полагала, что ее отцу — большому любителю разного рода, как он выражался, «плюшек» — было бы приятно, если бы она, когда вырастет, была похожа на этих «девочек» из «Богатея»: неизменно высоких, загорелых, с короткой талией, узкими бедрами, пышным сферическим бюстом и длинными сочными ногами. Личики у них были крохотные, со вздернутыми носиками, в обрамлении длинных прямых волос, чуть вьющихся на концах, и с падающей на лицо прядью, почти закрывающей один из двух огромных, во все лицо, миндалевидных глаз. Гладис с нетерпением ожидала наступления очередного четверга, чтобы срисовать с журнальной страницы новых красоток, и с радостью принималась за кропотливую работу, хотя к середине ее вдруг охватывал стыд от осознания, что она бесконечно копирует одну и ту же фигуру.
Тем не менее шаблонная фигурка, застывшая в разных позах, продолжала заполнять страницы пухнувших тетрадей — покуда однажды Гладис не решила срисовывать одни лица, как ей посоветовала ее новая подруга, соседка по парте, которую перевели в марте 1947 года в их Лицей № 3. Подругу эту звали Фанни Цуккельманн, и она удостоила показанных ей перерисованных красоток лишь презрительным взглядом. А на другой день притащила в школу альбом своей старшей сестры, способной ученицы художественной школы. Гладис была раздавлена и, не в силах стерпеть унижения, принялась срисовывать лица знаменитых актрис, мечтая превзойти сестру Фанни, у которой обнаружила выполненный цветными мелками портрет кинозвезды Ингрид Бергман. Прежде всего Гладис нарисовала Вивьен Ли. Хотя та и не была ее любимой артисткой, она сочла ту единственной равной по знаменитости Ингрид Бергман. Однако портрет получился не слишком похожим, все усилия девочки были впустую: копия мало напоминала оригинал.
Она скрыла от Фанни свою неудачу, но вскоре та нанесла ее самолюбию новый удар, поинтересовавшись, какие книги она читает. Гладис ответила, что каждый вечер слушает на кухне радио — пока родители не забирают приемник к себе в комнату слушать последние известия. Подруга спросила, читала ли она Германа Гессе, Томаса Манна и Лиона Фейхтвангера. Гладис впервые слышала эти имена, но постаралась не подать виду. Позаимствованный у Фанни в качестве пособия «Демиан» Гессе так захватил Гладис, что она не могла оторваться от чтения до самого утра и к исходу своего ночного бдения пришла к выводу, что не она одна беспричинно несчастна: Демиан тоже. Ей постоянно твердили, что она должна быть благодарна за то, что ей посчастливилось родиться в такой семье, как их, где ни в чем не ощущается недостатка: есть еда, кров, одежда, учеба — тогда как многие дети ее возраста лишены всего этого. За «Демианом» последовал длинный ряд современных европейских романов, позволивших Гладис отождествить себя с множеством персонажей, пораженных «болезнью века»: тоской существования — как объяснила ей Фанни, которой не раз приходилось присутствовать при разговорах на эту тему в доме ее двоюродного брата, скрипача Муниципального симфонического оркестра.