– Ни в малейшей степени, спасибо, любовь моя. Дело в том, что нас приглашает на обед Мерлин, у него есть свежая фуа-гра и обворожительная маркиза с ресницами длиной два дюйма, он измерял. Вы же понимаете, что Герой не в силах противостоять искушению?
– Герой должен противостоять! – в отчаянии воскликнула я. – Вы просто не имеете права надуть сейчас бедную Норму, вы даже не представляете, на какие жертвы она пошла. Кроме того, подумайте о нас, противный мальчишка, мы-то не можем отказаться! Только подумайте о том унылом вечере, который ждет нас без вас!
– Я знаю, бедняжка, это будет печально.
– Седрик, все, что я могу сказать – вы паршивец.
– Да, дорогая, mea culpa[80]. Но дело в том, что я не столько хочу ее подвести, сколько абсолютно точно знаю, что так и сделаю. У меня нет подобного намерения, и совсем не хочется это делать, просто некая внутренняя сила меня заставляет. Я знаю, что после разговора с вами моя рука сама собой вновь потянется к телефонной трубке, и я услышу свой голос, совершенно против моей воли, заметьте, диктующий номер Нормы, и затем я с ужасом услышу, как он выкладывает ей эту ужасную новость. И еще хуже теперь, когда я знаю о сливках. Но так уж случилось. А звоню я вам, чтобы сказать: не забудьте – вы на стороне Героя. Никакого предательства, Фанни, прошу вас. Я рассчитываю, дорогая, что вы не станете подстрекать Норму. Потому что если вы не будете этого делать, то обнаружите, что она не злится, совсем не злится. Так что да здравствует солидарность между трудящимися девушками, а я обещаю прийти к вам завтра и все рассказать о ресницах.
Как ни странно, Седрик оказался прав, и Норма действительно ничуть не разозлилась. Его отговорка – а он сказал Норме правду, лишь слегка приукрасив ее выдумкой о том, что леди Монтдор училась с маркизой в одной школе, – была сочтена вполне обоснованной, поскольку обед у лорда Мерлина признавался в Оксфорде вершиной человеческого счастья. Норма позвонила мне сообщить, что ее обед отложен, причем сделала это голосом хозяйки великосветского салона, которая откладывает званые обеды каждый день. Затем, возвращаясь к более привычному оксфордскому языку, она посетовала:
– Только вот досада с этим кремом: в такую погоду он обязательно испортится. Не могли бы вы, Фанни, прийти еще раз и приготовить другой пудинг утром в среду? И я заплачу вам за две порции сразу, если вас так устроит. Все остальные свободны, и я думаю, что цветы выдержат, так что до встречи, Фанни.
Но в среду Седрик слег с высокой температурой, а в четверг был доставлен на «Скорой помощи» в Лондон и прооперирован на предмет перитонита, после чего несколько дней находился между жизнью и смертью, так что в конце концов прошло добрых два месяца, прежде чем званый обед наконец состоялся.
Была назначена новая дата, был приготовлен еще один пудинг, и по просьбе Нормы я пригласила на это время моего дядю Дэви, чтобы составить пару ее сестре. Норма, подобно леди Монтдор, смотрела на донов сверху вниз, а что касается студентов, хотя она, конечно, должна была знать, что такие люди существуют, поскольку они обеспечивали наших мужей заработком, она определенно никогда не думала о них как о человеческих существах и возможных гостях.
Прежде мне бы никогда не пришло в голову, что слово «трогательный», часто слетавшее с губ леди Монтдор (оно было в ходу в ее время), может иметь какое-то отношение к ней самой. Но когда я впервые увидела Соню с Седриком после его болезни, в ее отношении к нему действительно появилось нечто трогательное. Было трогательно видеть, как эта прежде грозная и массивная особа, ныне худая, как щепка, в девичьем платье из темного тюля поверх розовой тафты, с детскими бледно-голубыми кудряшками в темно-синих лентах и рое бриллиантовых пчелок, прислушивалась сквозь собственный разговор ко всему, что говорил Седрик. Как она украдкой скашивала глаза, чтобы узнать, доволен ли он и счастлив, а возможно, просто для того, чтобы удостовериться, что он на самом деле здесь, живой и здоровый. Трогательно было наблюдать, как она сидит с остальными дамами в гостиной, в молчании или отпуская случайную реплику, а глаза ее прикованы к двери, как у спаниеля, ожидающего хозяина. Любовь в ней расцвела поздно и диковинно, но не могло быть сомнений, что она действительно расцвела и что этот старый терновник очень сильно изменился в характере, дабы гармонировать с нежными цветами и весенней листвой, которые так неожиданно его украсили. На протяжении всего вечера был только один момент, когда она вела себя так, как вела бы в свои прежние, доседриковские дни. Она подбрасывала, даже не спросив разрешения, дров и угля в крохотный огонь, являвшийся уступкой Нормы тому факту, что уже наступила зима, так что к концу вечера мы сидели в мягком тепле, какого я никогда не встречала в этой комнате прежде.
Мужчины, как они всегда делают в Оксфорде, просидели за своим портвейном так долго, что леди Монтдор с нарастающим нетерпением предложила Норме за ними послать. Норма, однако, была настолько шокирована этой идеей, что Соня больше не настаивала, а продолжила свою работу самозваного истопника, одним спаниельским глазом поглядывая на дверь.
– Единственный способ развести хороший огонь, – сказала она, – это не жалеть угля. У людей есть разные теории на этот счет, но все гораздо проще. Может, нам попросить еще одно ведерко угля, миссис Козенс? Очень любезно. Седрик ни в коем случае не должен простудиться.
– Ужасно, – сказала я, – что он был так болен, не правда ли?
– И не говорите. Я думала, что умру. Да, так вот, как я говорила, та же самая история с кофе. Люди заводят перколяторы и прочие штуки и просят Сумасбродку купить им особых зерен в Кении – все это бессмысленно. Кофе хорош, если его варят достаточно крепким, и отвратителен, если нет. Тот кофе, что мы пили сейчас, был бы вполне сносен, знаете ли, если бы ваша кухарка положила его в кофейник втрое больше. О чем они могут так долго говорить в столовой? Не сказать, чтобы кто-то из них увлекался политикой.
Наконец дверь отворилась. Дэви вышел первым со скучающим видом и направился прямиком к камину. Седрик, профессор и Альфред группой вышли за ним, продолжая разговор, который, по-видимому, глубоко их интересовал.
– Просто узкая белая оторочка… – услышала я слова Седрика через открытую дверь, когда они шли по коридору.
Позже я не забыла спросить Альфреда, что могло привести к этой реплике, такой типичной для Седрика, но такой нетипичной для разговоров в этом доме, и он ответил, что они вели очень увлекательную беседу о погребальных обычаях в Нагорном Йемене.
– Я боюсь, Фанни, – добавил он, – что ты извлекаешь на свет худшее в Седрике Хэмптоне. На самом деле он весьма эрудированный молодой человек, интересующийся самыми разными предметами. Хотя у меня совершенно нет сомнений, что с тобой он ограничивается репликами вроде: «А заметили вы выражение ее лица, когда она увидела, кто это?» Он знает, что тебя не занимают общие темы, только персоналии. С теми, чей горизонт чуть шире, он может быть очень серьезным, позволь тебе сказать.
Дело же было в том, что Седрик умел найти белые оторочки на любой вкус.
– Ну, Фанни, как вам это нравится? – спросил он, потянув за тюлевую юбку леди Монтдор. – Мы заказали это платье по телефону, когда были в Крейгсайде. Мейнбохер просто не мог поверить, что Соня так похудела.
В самом деле, она была очень худой.
– Я сижу в паровой бочке, – поведала она, любовно глядя на Седрика, – примерно час-два, а затем этот милый мистер Уиксмен приезжает дважды в неделю, когда мы в Хэмптоне. Он колотит меня и колотит, и утро пролетает в мгновение ока. Седрик стал присматривать за тем, что готовит для меня повар, но теперь, когда я сижу в своей бочке, еда меня меньше интересует.
– Но моя дорогая Соня, – забеспокоился Дэви, – надеюсь, вы консультируетесь с доктором Симпсоном по поводу всех этих процедур? Я в ужасе, что вижу вас в таком состоянии. Вы, право же, слишком истощали, просто кожа да кости. Знаете, в нашем возрасте, весьма опасно забавляться со своим весом, это ужасная нагрузка на сердце.
Со стороны Дэви было великодушно толковать о «нашем возрасте», поскольку леди Монтдор была определенно лет на четырнадцать его старше.
– Доктор Симпсон! – иронически воскликнула она. – Мой дорогой Дэви, он ужасно отстал от времени. Он ведь даже никогда не говорил мне, как полезно стоять на голове, а Седрик утверждает, что в Париже и Берлине так делают уже давным-давно. Должна сказать, с тех пор как этому научилась, я чувствую себя моложе день ото дня. Понимаете, кровь бежит через ваши железы, а они это обожают.
– Откуда вы знаете, что они это обожают? – с изрядным раздражением спросил Дэви. Он всегда относился с презрением к любому лечебному режиму, кроме того, которого случалось придерживаться ему самому, расценивая остальные как опасные суеверия, навязываемые доверчивым дуракам беззастенчивыми шарлатанами. – Мы так мало знаем о наших железах, – продолжал он. – Почему это должно быть для них хорошо? Разве Мать-Природа предназначила нас для стояния на голове? Разве животные стоят на головах, Соня?
– Ленивцы и летучие мыши, – вмешался Седрик, – часами висят вниз головой – вы не можете этого отрицать, Дэви.
– Да, но чувствуют ли себя ленивцы и летучие мыши лучше день ото дня? Я в этом сомневаюсь. Летучие мыши – возможно, но ленивцы – нет.
– Идемте, Седрик, – фыркнула леди Монтдор, окончательно выведенная из себя замечаниями Дэви, – нам пора домой.
Вскоре леди Монтдор и Седрик затворились на зиму в Монтдор-хаус, и теперь я с ними не виделась. Лондонское общество, не имея против необычных людей предубеждений, которые до сих пор бытуют среди Борли и дядей Мэттью в сельской местности, с аппетитом проглотило Седрика, причем случайные отголоски его великого успеха достигли даже Оксфорда. Казалось, такой властитель вкусов, такой устроитель празднеств был неизвестен со времен былых прекрасных дней и живет он в идеальной круговерти вечеринок, таская за собой леди Монтдор.