В голосе Бриджит прозвучал вызов.
— А там говорят по-испански? — развивал тему Ибрахим.
Я знал, что своими вопросами он не преследует другой цели, кроме как поддержать разговор. Однако Бриджит воспринимала каждое слово настороженно и ответила довольно резко:
— Вы журналист, и к тому же из Африки. Разве вам не известно, что там говорят по-испански? — но тут же спохватилась: — Простите, я не то хотела сказать. Экваториальная Гвинея — маленькая страна, и мне редко приходилось встречать людей, которые хоть что-то о ней знают.
Я вмешался в разговор, чтобы спасти Ибрахима, лицо которого уже начало покрываться краской:
— Расскажите же нам об этой стране, — предложил я Бриджит. — Признаюсь, я тоже ничего о ней не знаю. Вы там бывали?
Наморщенный лоб Бриджит выдавал ее колебания, которые она, однако, быстро преодолела, ответив:
— Я собиралась туда поехать, но не успела, так как развелась с мужем. — Смущенно засмеялась, и все снова замолчали. Я почувствовал неловкость и хотел уже подняться со стула, но тут нашелся Ибрахим:
— Вы работаете гидом, а я впервые в этом городе. Посоветуйте, что здесь стоит посмотреть.
Бриджит протянула руку к лежавшей на столе сумочке, вынула из нее визитную карточку и протянула Ибрахиму:
— Вы можете прийти в нашу компанию, вот по этому адресу, часы работы здесь тоже указаны. А можете заказать экскурсию по телефону. Если я окажусь вашим гидом, то с удовольствием покажу вам все достойное внимания.
Все вежливо посмеялись, а Мюллер с хитрым выражением в глазах проговорил:
— Думаю, господин Ибрахим предпочел бы, чтобы ты поводила его по городу без участия компании.
— Да, — подтвердил, продолжая смеяться, Ибрахим, — без компании и не по туристическим маршрутам.
Улыбка вдруг сошла с лица Бриджит. Обведя взглядом нас троих, она остановила его на Мюллере и сказала, пытаясь не выдать своего волнения:
— Видите, Мюллер? Я же говорила… Вот мы смеемся и шутим, как будто ничего не случилось — никто не издевался над Педро, никто не убивал его брата Фредди. К чему же делать вид?
Она обращалась к одному Мюллеру, словно забыв про нас. На лице ее снова появилось то выражение, которому я никак не мог подобрать определения: все черты застыли и лицо стало похоже на маску. Маску чего? Печали или жестокости? Нет, ни того, ни другого. Тогда, чего же? Бриджит опустила голову, подперев ее рукой, не желая, чтобы мы видели ее лицо. Я подумал, что маска вот-вот спадет. Сейчас она заплачет!
Мюллер, видимо, ожидал того же, он протянул к ней руку и в некотором замешательстве произнес:
— Бриджит!
Она подняла на нас глаза, покрасневшие, но без следов слез, и с вызовом сказала Мюллеру:
— Не волнуйтесь…
Потом, указывая в мою сторону, добавила:
— Просто я хотела убедить этого господина в том, что тот, кто страдает, страдает в одиночку. На пресс-конференции не страдала ни я, ни кто-либо еще из присутствовавших, кроме Педро… Вот так, доктор! Несмотря на все комитеты врачей и пресс-конференции.
— Значит, по вашему мнению, нам следует прекратить свою деятельность? — в голосе Мюллера звучало что-то вроде отчаяния.
Бриджит отвела от него глаза:
— Нет, я имела в виду другое… И совсем не имела в виду вас, простите, — эти слова были уже обращены к нам с Ибрахимом.
Всем было тяжело и неловко. Ибрахим, взглядом давая мне понять, что пора уходить, поспешил разрядить обстановку.
— Вам не за что просить прощения, — сказал он Бриджит, — это мы должны извиниться, и оперся руками на столик, готовясь встать: — мы с другом хотели бы попрощаться.
Однако она запротестовала:
— Давайте посидим еще немного, если можно.
Испытывая некоторое замешательство, мы остались на своих местах. Бриджит, только что настоявшая, чтобы мы не уходили, вновь опустила голову и молчала. На лице глядевшего на нее Мюллера читалось напряжение. Мне казалось, что Бриджит натянута как струна и прилагает огромные усилия, чтобы превозмочь слезы. «Почему бы тебе не поплакать?» — думал я. — Слезы принесли бы облегчение. Или ты, как и я, лишилась способности плакать? Я не помнил, когда плакал в последний раз. Много лет тому назад. Возможно, это было после развода, когда я, запершись в гостиничном номере, принялся перечитывать свидетельство о разводе, эти странные фразы, положившие конец всему, что было между мною и Манар: «Я, маазун[16] района… в присутствии господина… и его супруги… совершеннолетней, разведенной… первый официальный развод… он не имеет права возобновить сожительство с ней иначе, как при условии… № 10960». В тот момент слезы покатились сами собой, неудержимо. В памяти смешались минуты радости и муки. Наши тайные поцелуи до свадьбы… Ее бледное лицо на каталке в день, когда ее перевозили из родильного отделения в палату после рождения Халида… Слабое пожатие ее руки и торжествующая улыбка, когда она говорила мне: я знала, что ты хочешь мальчика! Прощальный взмах руки, когда она, уже на своих ногах, провожала меня до выхода из больницы, наказывая поспешить с покупками, но не слишком тратиться… И ее каменное лицо, когда она решительно объявила мне, что оставит детей себе: «Ведь ты никогда не интересовался их воспитанием». Все это пронеслось передо мной в единый миг, а слезы душили меня. Но тогда я оплакивал себя, свое положение и разлуку с детьми, Халидом и Ханади. Сейчас же речь идет о других слезах, об оплакивании какого-нибудь Педро или Альфредо. Помню, мальчиком я проливал слезы над судьбой героически погибшей Умм Сабир и полицейских, убитых англичанами в Исмаилийе. Плакал о Джамиле Бухиред, которую французы мучали в Алжире. О Патрисе Лумумбе, убитом в Конго. Его оплакивали многие люди. Все это ушло куда-то в далекое прошлое, словно случилось много веков тому назад. Когда же я утратил способность плакать над такими вещами? Но я-то старик, а что с тобой, Бриджит? Может быть, ты права — страдающий страдает в одиночку, и ни к чему делать вид?
Однако она уже улыбалась своей обычной улыбкой и доставала из пачки новую сигарету со словами:
— Разрешите, доктор?
Доктор пожал плечами, и они обменялись несколькими словами по-немецки. А потом он, повернувшись к нам, грустно сказал:
— Она знает, что я считаю себя ответственным за все, что происходит с ней в этом городе. Ее отец — мой лучший друг. В молодости мы вместе воевали в Испании и с тех пор не разлучались. Он хотел, чтобы Бриджит изучала, как и он, юриспруденцию, но она предпочитала литературу и попросила меня убедить отца. Кто знает, Бриджит, если бы ты стала юристом, то, может быть, жила бы сейчас дома, работала бы вместе с отцом или заняла бы его место после его ухода на пенсию.
— Но мне очень нравится моя работа в этом городе. Быть гидом в тысячу раз лучше, чем копаться в сводах законов и составлять документы. И я предпочитаю жить здесь, чем возвращаться домой.
Полушутливым тоном Ибрахим спросил, не испытывает ли она тоски по родине, на что Бриджит с улыбкой, но решительно ответила:
— Ничуть!
Ибрахим обернулся ко мне:
— А ты?
— Оставь меня в покое, — сказал я по-арабски, — только этого мне сейчас не хватало.
Ибрахим, который снова обрел всю свою жизнерадостность, не стал вступать со мной в пререкания и задал вопрос Мюллеру:
— Скажите, доктор, в Испании вы сражались на стороне республиканцев, не так ли?
Мюллер утвердительно кивнул головой, а Ибрахим просиял и взглянул на доктора так, словно впервые увидел его. Я готов был биться сам с собой об заклад, что сейчас он начнет расспрашивать его об этой закончившейся десятки лет назад войне, как будто она все еще в самом разгаре. В дни нашей юности война в Испании, которой мы не пережили и о которой знали только из книг, означала для нас очень многое: мечту о новом мире, объединившемся против диктатуры и угнетения. Мечта рухнула, но оставались ее символы — Хемингуэй и «По ком звонит колокол», Мальро с его романом «Надежда», «Герника» Пикассо, стихи Лорки. Эти символы воспламеняли наше воображение в дни юности, и я подумал, что Ибрахим, очевидно, спросит Мюллера, не встречался ли он в Испании с Хемингуэем. Но, к моему удивлению, Ибрахим, глядя на меня, сказал Мюллеру:
— Значит, вы можете обрисовать мне более верную картину обстановки здесь… Мой друг утверждает, что левое движение умерло не только в Европе, но и во всем мире. Так ли это?
Мюллер усмехнулся:
— Боюсь, что не смогу быть вам полезным в этих вопросах. Я уже давно утратил интерес к политике.
— Или решили, что лучше ею не заниматься, да, доктор? — уточнила Бриджит.
Не обратив внимания на ее реплику, Ибрахим протестующим тоном воскликнул:
— Но почему?! Наверняка вы тоже были марксистом, когда поехали воевать в Испанию?
Мюллер снова пожал плечами, похоже, не зная, что ответить. Я вмешался в разговор:
— Может быть, мне удастся кое-что пояснить. Я находился здесь, в Европе, в 1968 году, во время вторжения в Чехословакию и помню массовые выходы из коммунистических партий. Многие люди думали тогда…
Ибрахим прервал меня негодующим восклицанием:
— Вторжение в Чехословакию… Эти европейские товарищи очень чувствительны! Сколько людей погибло тогда? Единицы! А слышали ли вы, чтобы хоть один капиталист отказался от капитализма, когда пулеметы косили тысячи людей на стадионе и на улицах Сантьяго? Или еще раньше, когда реки Индонезии были красными от крови жертв резни? Вторжение в Чехословакию! Тоже мне!
— Вот видишь, спокойно сказал я, — в этом мы с тобой согласны. Кровь бедных наций никого не волнует, хотя бы гибли и миллионы. Чехословакия же — совсем другое дело…
Тут впервые разволновался Мюллер. Слушая Ибрахима, он хмурил седые брови, а после моих слов заявил:
— Я не был свидетелем вторжения в Чехословакию, но видел, еще раньше, вторжение в Венгрию. Я оказался там случайно, работал врачом-добровольцем еще до начала событий. Я видел танки, видел убитых. Бедные русские солдаты не знали, что они находятся в Будапеште. Их командиры обманули их, сказав, что они сражаются с английскими захватчиками в Порт-Саиде, на вашей родине.