Однажды, — рассказал Бернар, — он пригрозил малышу наказать его, если тот не ляжет. Жан-Батист ответил, что не боится наказания, потому что может превратиться в птичку и улететь. Бернар призвал меня в свидетели того, что каждый человек, который засыпает в положенное время, просыпается утром бодрым и веселым. Я подтвердил его слова и добавил, специально для Жан-Батиста:
— Не только люди, но и все птички, кошки и собаки тоже должны ложиться спать вовремя.
К моему удивлению, мальчик, смело глядя мне в глаза своими черными глазенками, спросил:
— А рыбка тоже ложится спать вовремя?
— Конечно.
— А где она спит?
— У нее маленький домик под водой, в нем она и спит.
Жан-Батист насмешливо скривил губы:
— А желтая рыбка, которая плавает в нашем бассейне?
Я взглянул на Бернара, ища у него помощи. Бернар, уже теряя терпение, со смехом сказал:
— Она не спит. А если ты не будешь спать, то утром превратишься в маленькую желтую рыбку. Понял?
Только такие разговоры мне и были разрешены. Даже от Юсуфа, приходившего ко мне почти каждый день, я не мог добиться ни слова о том, что происходит в мире.
Первый раз он пришел вместе с женой. Она, едва войдя в палату, ухватилась обеими руками за мою руку и заговорила со мной, как с ребенком:
— Бедненький мой, вы же так следили за своим здоровьем! Пили только кофе без кофеина!
Юсуф смущенно одернул жену:
— Хватит, Элен, он в порядке.
Она взглянула на мужа так, словно это он сказал что-то неуместное, и воскликнула:
— Ну конечно же, он в порядке. Небольшое недомогание, ему нужно только немного отдохнуть, — и тут же зашептала мне, словно открывая тайну: — медсестры говорят, что вам уже намного, на-мно-го, лучше. Скоро совсем встанем на ноги и… домой. Не правда ли?
Муж одернул ее более решительно:
— Хватит, Элен!
После этого он стал приходить один и разговаривал со мной, как Бернар и как Микки Маус и Чарли Чаплин, о вещах смешных и несущественных. Излюбленными темами его рассказов были всякие случаи, приключившиеся с ним в первое время его пребывания в стране. Например, как он искал место для ночлега. Он приехал летом, поэтому особых проблем не возникало — устраивался на лавках, в городских садах, подальше от глаз полиции. Трудности начались с наступлением зимы. Сначала ему везло: он нашел в одном спокойном доме подвал, который жильцы использовали как склад. Там стояла старая кровать. Он пробирался туда поздним вечером и спал до утра. Но однажды ночью какой-то жилец обнаружил его, принял за вора и собирался уже вызвать полицию, однако Юсуф успел убежать. Ту ночь он провел съежившись в телефонной будке. Будку со всех сторон продувало, и к утру он закоченел так, что не мог разогнуть ноги. От погибели его спас один уже опытный египтянин, с котором он познакомился в городском саду. У Юсуфа не было ни работы, ни вида на жительство, кончились все деньги, и он уже подумывал о возращении в Египет, решив, что там, даже в тюрьме, ему будет легче, чем здесь. Но Маамун, который в Египте был рабочим, а здесь безработным, научил его, где есть и где спать. Сначала он привел его в благотворительную организацию, которая кормила бедняков бесплатным обедом и снабжала небольшой суммой денег, достаточной, чтобы поужинать, а вечером пригласил в свою личную опочивальню: они проникли в железнодорожные ангары, где стояли отцепленные закрытые вагоны. У Маамуна был свой ключ, с помощью которого он открыл спальный вагон первого класса с мягкими диванами и теплыми одеялами. Чтобы беспрепятственно пользоваться этой роскошью, требовалось одно — просыпаться до зари и покидать вагон до прихода рабочих. В этом вагоне Юсуф провел немало счастливых ночей. Но однажды утром, засидевшись накануне допоздна за выпивкой и разговорами, они проспали и, продрав глаза, обнаружили, что вагон движется на полной скорости в неизвестном направлении. Им пришлось перебираться из вагона в вагон, скрываясь от контролера, и удалось сойти незамеченными на первой же остановке. Но люди на перроне говорили на каком-то непонятном языке, и друзья долго слонялись в растерянности, пока не наткнулись на человека, похожего на араба, и не спросили его, где они находятся? Человек поначалу рассердился, решив, что над ним издеваются, но когда ему разъяснили в чем дело, сказал, что они, да будет им это известно, находятся в Милане. После того, как человек отошел, Маамун недоуменно спросил:
— А в какой стране этот чертов Милан?
— Как же вы сумели снова вернуться сюда? — поинтересовался я.
Оказалось, что вернулись они несколько дней спустя тем же путем и в том же самом спальном вагоне.
В рассказах Юсуфа все пережитые им трудности выглядели как анекдоты. Единственное, о чем он предпочитал умалчивать, это история его знакомства с Элен и женитьбы на ней. Слушая Юсуфа, я моментами вспоминал Педро Ибаньеса и думал, где он сейчас спит, в подвале или в поездном вагоне? И лучше ли ему, чем было в лагере для иммигрантов?
Время от времени Юсуф передавал мне приветы от эмира, спрашивавшего о моем здоровье. И каждый день я получал огромный, со вкусом подобранный букет цветов и визитную карточку, на которой значилось: «С приветом и пожеланиями скорейшего выздоровления от эмира Хамида бен…» В последний день перед выпиской я раздал дорогие, составленные из экзотических цветов букеты медсестрам, приведя их этим в полный восторг.
Бриджит приходила ежедневно в полдень, в свой обычный обеденный перерыв, в синем костюме и с букетиком цветов. Стоило ей переступить порог, как вся палата освещалась ее прелестной улыбкой. Я испытывал чувство гордости, видя, какие восторженные взгляды бросали на нее другие больные, как они пользовались любым предлогом, чтобы подойти к нам, заговорить с ней. Но гордость обернулась чувством стыда и неловкости, когда один из них после ее ухода многозначительно подмигнул мне и спросил, не она ли причина моей болезни. — В нашем возрасте, дружище, — сказал он, — лучше избегать молоденьких и красивых. Нашим сердцам уже трудно справляться с такой нагрузкой.
Я разозлился, насколько мне позволяли мои транквилизаторы, и пробормотал, что не желаю слышать подобных слов, что она просто друг, что у меня дочь ее возраста и еще что-то в этом роде. После того случая я стал уводить ее из палаты в холл или даже на другой этаж больницы. Во время посещений говорила больше она и тоже искала всякие забавные темы, чтобы развлечь меня. Мое состояние было таково, что я хохотал над тем, что не заслуживало и улыбки. А она радовалась моей детской смешливости.
Перед выпиской врач пригласил меня в свой кабинет и с чрезвычайной серьезностью уведомил, что он изучил историю моей болезни и находит, что в моем нынешнем состоянии я не должен заниматься журналистикой, и мне следует сменить профессию. Я чуть не рассмеялся, услышав такой совет, но обещал, что постараюсь последовать ему в самое ближайшее время. Еще мне предписывалось пить не более двух чашек кофе в день. Через две недели можно было прекратить прием успокоительных таблеток. Что же касается измерения давления и анализов крови на свертываемость, то эти процедуры должны были войти в обиход моей жизни. Я заверил доктора, что все понял, но, он, по-видимому, не поверил мне и повторил те же рекомендации другими словами.
Едва выйдя из больницы, я купил свежие газеты и отправился в кафе на берегу реки. Прогулка по улицам и свежий воздух показались мне после больничного заточения знамением свободы. Быстро идти я не мог и пользовался своей свободой осторожно. Подойдя к кафе, заметил, что цветы в вазах у входа уже другие, спокойных лиловых и темно-желтых тонов — цветы конца лета и начала осени.
Начал читать газеты, отхлебывая сок из стакана, но вскоре отложил их и стал смотреть на реку. В газетах были все те же заголовки и та же статистика — тысячи бомб с самолетов и тысячи снарядов из пушек обрушивались на осажденный Бейрут. В опубликованной арабской прогрессивной газетой статье о Халиле Хави говорилось, что он был большим поэтом, но его самоубийство — ошибка, ибо человек не должен сгибаться перед трудностями, и далее в том же духе.
Я свернул газеты и стал наблюдать за лебедями. Рядом со мной сидел пожилой мужчина, он давал своему внуку хлебные крошки, и тот бросал их в воду. Под окном собралась большая стая лебедей, одновременно опускавших головы в воду и поднимавших их в ожидании новой порции крошек. Так же одновременно они набрасывались на маленьких уток, отгоняя их твердыми красными клювами. Я подумал, что это и есть настоящий лебединый танец.
Мгновение спустя я заметил стоящую возле меня Бриджит. Она нахмурилась при виде свертка газет на столике и сразу стала упрекать меня:
— Дорогой мой упрямец, разве врач не запретил тебе все это? — Но тут же поцеловала в щеку и добавила: — Как же я счастлива, что ты вернулся. Ты не представляешь, как мне не хватало наших встреч в этом кафе!
Взяла газеты и бросила их на дальний столик.
— Напрасный труд, Бриджит, — сказал я, — я и без советов врача собирался сделать то же самое. Решил больше не читать газет и не смотреть телевизионных новостей. Как ты говорила, не мы начали это кровопролитие, и не мы можем остановить его. Действительно, мы не в силах ничего сделать.
— Ты становишься здравомыслящим человеком… Правда, я не люблю здравомыслящих людей! Но склоняю голову и сдерживаю слезы, готовые брызнуть из моих глаз.
Мы снова начали встречаться каждый день и разговаривать. Однако оба были уже не те, что прежде. Про себя я понимал, что изменился после болезни и лечения, но что изменило ее?.. Почему она стала подолгу молчать и прекратила рассказывать мне забавные случаи из своего ежедневного общения с туристами?
Перемены во мне продолжались. Даже после того, как я перестал принимать успокоительные таблетки, я испытывал странные ощущения. Вечерами, сидя дома и смотря по видео старые египетские фильмы, я вдруг чувствовал, как слезы набегают на глаза, когда на экране Фатен Хаммама страдала от интриг старого Заки Рустума, или Камаль аш-Шинави без причины бросал ждущую от него ребенка Шадию