Митч сидел на диване рядом со мной. Наверное, думал, я сплю. Попка и Хроник весело щебетали у себя в клетке.
По-моему, я стал что-то напевать. Я не нарочно. Запелось, и все.
— Что происходит? — спрашивает Митч.
— А что такое?
— Чего это ты не спишь? И что ты там поешь?
Эту песенку мы с Перл всегда пели перед сном.
— Ничего, — отвечаю.
— А почему не спишь?
— Не знаю. Не спится что-то.
Я сел на диване, надел очки, и мы стали смотреть фильм про полицейских вместе. С самого начала было ясно, кто хороший, а кто плохой, и в конце наши победили.
Потом были одиннадцатичасовые новости. И опять показывали, как вертолет забирает мужика с собакой.
Я опять прикрыл очки руками.
— Леонард, — говорит Митч. — Дружище. Если он не уронил своего кобеля в прямой трансляции, в записи он его уж точно не уронит.
— Эге, — соглашаюсь я. — Я знаю.
Я проснулся поздно. По-моему, мне снилась Перл. Но я не мог вспомнить свой сон. Он ускользал от меня. Утекал, словно вода из пригоршни.
Я сел и не мог найти свои очки в темноте. И ингалятор не мог найти.
Дыхание у меня перехватило, я ничего не видел и не мог найти очки без очков. Ведь прежде я никогда не ночевал у Митча.
Я чувствовал, что Перл где-то рядом, но не мог пока объяснить, что это значит. К тому же без ингалятора мне становилось все хуже.
ПЕРЛ, 18 летВот оно
За те пять лет, что прошли после рождения Леонарда, я изо всех сил пыталась освоить две вещи. Уметь грамотно говорить. И не попадаться в лапы полиции.
Ну, говорить-то я через пень-колоду научилась. Практики не хватает, вот чего. Ведь столько времени проводишь на улице, а там у людей с культуркой слабовато. Они либо не знают ни хрена, либо не умеют свои знания применить. Но я все-таки почти восемь лет ходила в школу. И я старалась. Ведь со мной был Леонард. А мальчик всегда подражает матери. Так мне казалось.
Что касается полиции, то поначалу я даже боялась навещать в тюрьме Розалиту. Правда, она регулярно платила за квартиру наличными, и хозяин даже не знал, как ее зовут. Да и плевать ему было на это. Только я все равно осторожничала.
А если не попадаешься полиции какое-то время, то невольно начинаешь думать, что тебя и не заберут никогда.
Так что все пять лет я старалась говорить правильно и держаться от полиции подальше.
Но вот однажды я не убереглась.
Миссис Моралес послала меня съездить кое-куда на своей машине. У нее очень красивая машина, — наверное, поэтому полицейские ко мне и прицепились. За рулем такого механизма я смотрелась как-то не очень. Вообще-то водить я умею, у Розалиты была машина, и она меня научила и разрешила ездить на ней, пока сама сидит. Потом Розалитина машина сдохла. Все равно этой-то она и в подметки не годилась.
Но вот прав у меня нет. И не было никогда.
Меня отвезли в участок, сфотографировали так и этак и взяли отпечатки пальцев. В общем, ничего хорошего. Просто жуть, если честно. А еще, говорят, мы вас привлечем к судебной ответственности. Это еще что такое, спрашиваю. И мне выдали повестку. Вам, мол, следует явиться в суд и заплатить штраф. А в суде, говорят, надо будет предъявить удостоверение личности. У меня с собой его не было. Да и все равно я назвалась не своим именем, какое уж тут удостоверение. Я долго ломала голову, что хуже: наврать или сказать правду, и решила наврать. Да это, наверное, и неважно было — правда или ложь. Все равно в этот день все решилось.
Думаю, заберу Леонарда и мы смоемся. Чем дальше, тем лучше. Куда-нибудь в Орегон или штат Вашингтон. Там, говорят, хорошо. Пока мы вместе, неважно, где жить.
И вот я отправилась в суд. Леонарда я оставила у Дока. Он уж много времени провел у Дока. Вроде Леонарду было там по душе. Еще бы. Все так и плясали под его дудочку. За исключением одного попугая.
Я села в автобус.
К черту суд, думаю, направлюсь-ка я прямехонько в Орегон. Так мне и надо было сделать, теперь-то ясно. Задним умом мы все крепки.
Правда, я попросила судью дать мне тридцать дней отсрочки, чтобы я смогла заработать нужную сумму. Денежки бы мне пригодились, это точно. Только не на штраф. Мы с Леонардом купили бы билеты на автобус — и поминай как звали. Судья пристал насчет моего удостоверения личности. Я говорю: оно у матери, она уехала из города, а как с ней сейчас связаться, понятия не имею. Но когда я буду вносить штраф, я ему удостоверение предъявлю.
Я уж знаю, какие они, эти полицейские да судьи. Хрен редьки не слаще. Захотят, скажут: фиг тебе, не пойдет. А захотят, кивнут: мол, черт с тобой, убирайся. И мой кивнул и говорит: у тебя тридцать дней, чтобы все уладить.
Я направилась к автобусной остановке. Лил дождь. Рядом с остановкой была припаркована большая черная машина американского производства. Прямо в землю вросла. Даже не знаю, что это она так бросилась мне в глаза. И та ли это была машина?
«Не пугайся, — говорю я себе. — Не забивай себе голову ерундой».
Я забрала Леонарда от Дока, и мы отправились домой, и я уложила его в кровать, и принялась расчесывать ему волосы, и напевать, и рассказывать, как замечательно мы заживем на новом месте.
— А где это будет? — спрашивает.
Я и сама не знала, так, наплела что-то, как будет весело и хорошо. И я пела песенку и все расчесывала ему волосы, пока он не заснул.
Следующим днем на заработки мне идти было не надо. Ничего, кроме обычной помощи по хозяйству миссис Моралес. Но где-то около шести она отправила нас в аптеку за лекарством по рецепту. Думаю, пусть Леонард прогуляется. Не повредит.
Вечер был прекрасный. Дождь перестал, и воздух был свежий-свежий. И тут у нас за спиной тормозит машина. Большой черный автомобиль американского производства. Я глянула через плечо. Водителя я не рассмотрела, а вот окно со стороны пассажира было опущено, и меня в упор разглядывал мужчина. Я сразу его узнала. Каждый день, выходя из дома, где бы мы ни жили, считая с моего тринадцатилетия, я оглядывалась по сторонам, не притаился ли где этот человек.
И вот он передо мной собственной персоной.
Я схватила Леонарда за руку. Никогда раньше не цеплялась за него с такой силой. Меня будто выпотрошили и льдом набили. И такое странное ощущение меня охватило: захотелось писать, только я знала, что если начну, то не смогу остановиться. Ну, до этого, слава богу, не дошло.
— Живее, Леонард, — говорю.
А он отвечает:
— Ой. Руке больно.
Я отволокла его к Доку и с порога оглянулась. Машина проследовала за нами и остановилась напротив дома. Я знала: они меня дождутся.
Док так и уставился на меня.
— Перл, — говорит, — что стряслось? Что с тобой?
А я-то думала, что могу сохранять хладнокровие в любой ситуации…
— Слушай, — говорю, — не знаю, сколько Леонард пробудет у тебя на этот раз. Дело не терпит отлагательства. Договорились?
И я опускаюсь на колени, и обнимаю Леонарда, и прижимаю к себе. Крепкокрепко.
— Ой, — говорит Леонард. — А ты скоро?
Чтобы не напугать его, выхожу не оборачиваясь. Не надо ему видеть мое лицо.
Криворотый меня поджидал. Глаз с меня не спускал, когда я выходила от Дока. Да и в окно небось подглядывал.
«Надо бежать», — подумала я. Только ноги у меня подкашивались, и никуда бы я от них не делась.
— В машину сама сядешь? — спрашивает.
Я подумала о гордости и об обещании, которое дала самой себе. Подошла к машине и села на заднее сиденье.
Мы едем уже довольно долго. Сперва мне казалось, он везет меня в тюрьму. Теперь я так не думаю. Уже темнеет, а мы мчимся и мчимся. Похоже, в южном направлении. Может, в Лос-Анджелесский централ? Хотя вряд ли. Скорее всего, тормознем где-нибудь на шоссе.
А пока несемся в никуда. Мрак. Дорога ведет все выше и выше. Горы, что ли? Никогда не была в горах.
Никто пока не произнес ни слова.
Криворотый оборачивается и смотрит на меня. И руку свесил со спинки сиденья. У самого лицо каменное. Это, наверное, специально для меня.
В глазах у криворотого плещется ненависть.
Странная штука происходит со мной под его взглядом. Наверное, есть какое-то объяснение этому, только мне кажется, что я словно покинула свое тело. Я по-прежнему все вижу, но с необычной точки. Откуда-то из-за плеча.
У парня за рулем светлые волосы, и он очень хорош собой. В другое время я бы рассмотрела его получше. В зеркале заднего вида отражаются его глаза. Особой ненависти в них нет. Он старается ненавидеть меня, но у него не очень получается. И это его злит.
Криворотый говорит:
— Рано или поздно ты бы все равно попалась. Что я говорил, Чет?
Блондина, значит, зовут Чет.
— Сколько фотографий несовершеннолетних девчонок я пересмотрел! Каждую неделю, в каждом участке Калифорнии. Это был всего лишь вопрос времени.
Какая же ненависть нужна, чтобы так рыть землю! Ему это, наверное, непросто далось. Но часть меня за плечом подсказывает: нет. Не говори этого. Вообще молчи. Слова не помогут. И не забывай про гордость.
Я сижу в грязи. Вокруг потемки. Правда, луна светит, и звезды. Дождь лил целых пять дней, и воздух прозрачен. Земля вся мокрая, и я тоже промокла насквозь. Руки у меня скованы наручниками за спиной, чтобы я не сбежала.
Блондин присел на камень, а криворотый стоит рядом со мной, в руке пистолет. Я не вижу его рассеченной губы, слишком темно. Но эта губа так и стоит у меня перед глазами. Даже если я зажмурюсь, никуда от нее не деться.
— Господи, Бенни, — говорит красавец блондин. Это его первые слова. — Она же совсем девчонка, мать твою перемать.
Криворотый отвечает:
— Он не твоим напарником был.
— Грузи ее в машину.
— Чтобы подвергнуть его семью такому испытанию? Чтобы его жена и дети узнали, что эта сучка устроила? Ты сбрендил? Они этого не заслужили. Пусть расскажет все как надо прямо сейчас. Вот здесь, перед нами. Иначе она тут и останется.