Итак, в шесть вечера он поехал встречать их после школы на станцию. Поцеловав Эмму и Томаса в макушки, он вдруг испытал ощущение не встречи, но разлуки. Разве он мог допустить, чтобы дети, вернувшись после недельного отсутствия, обнаружили, что у них больше нет отца? Что угодно, только не это!.. Видимо, ожидание разлуки и было причиной гнетущего уныния, охватившего его сейчас, когда все были дома. Он сидел в полутемной гостиной с аудиторским отчетом и стаканом виски. Барток бодрости не прибавлял. Школа! Сколько лет минуло с тех пор, как Саймона самого точно так же провожали, но при воспоминаниях об этом его каждый раз передергивало. Ему стало горько. Он почувствовал себя брошенным, как тогда, когда начинал с вечера воскресенья готовиться к школе, как тогда, когда прощался возле школьных ворот с родителями и потом вприпрыжку бежал открывать массивные двери, чтобы не опоздать к утренней молитве. Почему именно сегодня он почувствовал это так остро?
Его мысли прервал звон бьющегося стекла. Маркус? Малыш проснулся ни свет ни заря и решил, что сейчас самое время поиграть. Пришлось вставать. Сумасшедший дом! Ребенок перевозбудился, начал ко всем приставать, старшие его гоняли, все по очереди лезли в разговоры взрослых, носились как угорелые, Маркус от полноты чувств постоянно писался. Саймон из последних сил держал себя в руках. Потом Ричелдис попросила помочь ей в саду. Подоспевший Бартл взял Маркуса с собой в церковь. Когда же угомонится этот несносный мальчишка?
Он выскочил из гостиной и завопил:
— Что случилось?!
— Все в порядке, не беспокойся, — раздался сверху голос жены.
Тоже мне ответ! Он взбежал по лестнице. Хорошенькое «ничего»… Эти звуки мертвого могли разбудить!
Ричелдис стояла в спальне и гладила рубашки. Он никогда не понимал, почему этим надо заниматься именно в спальне, если существовала специальная комната. (К тому же непонятно, зачем она вообще их гладит, для этого существует миссис Тербот, которой они платят, и, между прочим, очень прилично.) Вовсю надрывалось радио.
— У тебя очень громко играет музыка, — сказала Ричелдис. — Элгар[33] или кто там…
— Что, черт возьми, были за звуки?
И тут он увидел. Акварель с видом Венеции, купленная его родителями, после того как они поженились, валялась на полу. Стеклянная рамка разлетелась на множество мельчайших осколков. Никакой художественной ценности она не представляла, да и Ричелдис ее никогда не любила. А для Саймона это была ниточка, связывающая его с прошлым. А она стоит и продолжает гладить. А кто это должен убирать? Утюг со злобным шипением сновал по доске. Неужели нельзя потише? Ему казалось, что раскаленный металл обжигает его кожу.
— Мне показалось, что с Маркусом что-то случилось.
— Странно, что ты вообще о нем вспомнил.
— Что?!
— Ничего. — Она попыталась стереть с лица саркастическое выражение.
— Повтори, пожалуйста, что ты сейчас сказала.
— Я не хотела тебя обидеть.
— Странно, но ты делаешь то, чего делать не собиралась. Я все выходные провозился с сыном, пока ты трещала с этой идиоткой.
— Не смей так говорить о Белинде!
— Почему? Она такая и есть.
— Ну хватит. — Ричелдис не хотела ссоры. — Это же глупо.
— И кто все должен убирать? — Он кивнул на то, что недавно было его любимой акварелью.
— Не видишь, я глажу. Твои же, между прочим, рубашки на утро.
— Если ты будешь и дальше так бухать утюгом, то я не удивлюсь, если рухнет что-нибудь еще.
— Саймон, милый…
— Довольна, да? Ты никогда ее не любила. Отец подарил ее маме во время их медового месяца.
— Ну хорошо, извини. Ты не будешь любезен собрать осколки?
— Ты разбила — ты и собирай. По-моему, это справедливо.
— Я ничего не разбивала. Как тебе не стыдно так говорить? — В ее голосе задрожали слезы, она отбросила не доглаженную рубашку. — Я тут стараюсь, выбиваюсь из сил после этих изматывающих выходных, глажу твои рубашки, будь они неладны, а ты говоришь всякие гадости.
— Тебя никто не просит их гладить. Тем более ты все равно за столько лет так и не научилась это делать.
— Боже, Саймон, замолчи… — Она расплакалась.
— Шкаф и так забит рубашками, которые гладила миссис Тербот. Ей за это, между прочим, платят деньги…
— Пойду принесу веник и совок, — произнесла Ричелдис деревянным голосом. Она прошла мимо, старательно избегая его взгляда.
Он стоял, чувствуя себя полным идиотом. Ему надо было на кого-то излить свой гнев, и жена для этого подходила как нельзя лучше. Это она виновата, что он сорвался, это она виновата, что он начал хамить. Услышав, что она возвращается, волоча пылесос по лестнице, он юркнул в туалет и заперся там, болезненно вздрагивая от каждого звука. Он понимал, что не прав, что напрасно так накинулся на Ричелдис, и от этого злился еще больше.
Видимо, крупные осколки и обломки уже были собраны, потому что неожиданно взревел пылесос.
— Что ты делаешь, мам?
— Убираю разбившееся стекло. Картина упала со стены, милый. Иди в постельку.
— А почему картина упала?
— Наверно, веревка, на которой она висела, перетерлась от старости.
— А почему ты плачешь, мамочка?
— Я не плачу, солнышко.
— Нет, плачешь.
— Маркус, марш спать.
Внезапная перемена тона вызвала бурю негодования. Ребенок разразился возмущенным ревом. Тут же строгие нотки в голосе Ричелдис сменились нежным воркованием.
— Ну, все-все, угомонись, мой хороший. Сейчас мамочка отведет тебя баиньки.
— А-а-а!
— Бедный мой малыш… ну все, успокойся. Мамочка тоже очень устала.
— А-а-а….
Истошные детские вопли впивались в уши подобно выстрелам. Пока Ричелдис утихомиривала сына, Саймон проскользнул вниз и плеснул себе виски. Плюхнувшись в кресло, он с жадностью схватился за стакан. Он не знал, ни который час, ни какой сегодня день. Голова гудела, как пустой котел. Ричелдис сама виновата во всем, сама! Она спровоцировала его на хамство! К ярости примешивалось мучительное чувство вины. Он не мог больше тут оставаться. Бежать! Куда угодно, хоть на край света, только бы не слышать воплей сынишки и ласкового голоса жены. Пока он пытался собраться с мыслями, Ричелдис вошла в комнату.
На ней был махровый халатик с капюшоном, в руках полотенце, которым она вытирала лицо. Тусклые, видимо, давно немытые волосы перехвачены резинкой. Вся она была какая-то неопрятная, жалкая. Подавив в себе угрызения совести, он обратил внимание на то, что она сильно подурнела за последнее время. Лицо потухшее, кожа серая, возле губ и глаз морщины. Не дай Бог ей сейчас попрекнуть его тем, что он пьет! Тогда он за себя не отвечает. Он сделал еще глоток виски и посмотрел на нее, надеясь, что она сейчас затеет ссору.
— Мы просто устали. Почему ты не ложишься?
Он не ответил.
Она подошла поближе и села на ручку кресла. Но стоило ей потянуться рукой к его лбу, как он дернулся.
— Оставь меня в покое!
— Саймон, какая муха тебя укусила?
Молчание.
— Я сделала что-то не так? Я никогда не видела тебя таким.
— Ты вообще никаким меня не видела, — огрызнулся он. — Ты никогда и не смотрела.
— ???
— Тебе обязательно надо все разжевывать? Неужели ты такая безмозглая?
Его грубость вызвала новый поток слез. Он почувствовал укол совести, но твердо решил не отступать от выбранной линии поведения. Алкоголь давал ему некую раскованность. Казалось, что они вдруг оказались вне пространства и времени — выхваченные в маленький золотистый островок с лампой и креслом. Он бы и рад был выговориться, но они так давно не разговаривали с женой по душам, что он даже не знал, с чего начинать. И не был уверен, что стоит это делать.
— Скажи мне, что с тобой, я никогда тебя таким не видела, — сквозь слезы пролепетала она.
— У меня такое впечатление, что мы живем в тюрьме.
— Что-о?
— Что мы живем в тюрьме. И нечего на меня так смотреть.
Ричелдис округлила в ужасе глаза. Слова о том, что их дом — тюрьма, казались ей кощунством.
— Что случилось?
— Да все случилось! И с каждым разом случается все хуже, потому как мы продолжаем делать вид, что у нас все хорошо.
Она уставилась на него, не веря своим ушам.
— Я знаю, ты любил эту картину, милый. Мы ее починим. Я завтра же отвезу ее в город.
— Ты все испортила, понимаешь, все! — Он встал и попытался сбросить ее руку, но это оказалось не так просто.
— Саймон, Саймон!
— Оставь меня, я хочу побыть один!
— Пожалуйста!
Захлебываясь рыданиями, она сползла на пол, обхватив его колени. Этого вынести он уже не мог. Хмель как рукой сняло.
— Иди спать.
— И… ты… — Он с трудом различал слова. — И ты иди тоже, пожалуйста… хороший мой…
— Да уж, сейчас самое время поспать, — отчужденно ответил он.
В спальню он так и не пошел. Хотел улечься в комнате для гостей, но там стойко держался неистребимый запах одеколона Жюля. Кончилось тем, что Саймон забрался под Эммино одеяло в детской. На полу валялись разбросанные вещи, альбомы с рисунками и фотографиями… На жестком и неуютном матрасе лежалось непривычно и немного неловко. Казалось, он совершает грех, ощущая под щекой подушку дочери. За стеной раздавались странные звуки. Похожие на сдавленные рыдания.
Глава 6
«Нуждаться», «сознаваться», «сомневаться»… — на последнем слове Моника запнулась. Она забыла, что означает слово «сомневаться»… Вообще-то, на сегодня она норму уже перевыполнила. Ей хватило получаса, чтобы усвоить, как будет по-русски решать, настаивать, верить, превращаться во что-то, ворчать и производить впечатление. Список вполне внушительный, чтобы не убиваться из-за какого-то дурацкого слова. Но «сомневаться»… Что же это означает? Вспомнила! Она торжествующе хлопнула в ладоши.
Сможет ли она когда-нибудь одолеть этот диковинный язык, в котором, насколько ей известно, для одного глагола «идти» было семьдесят пять вариантов. Иногда она возвращалась от Агафьи Михайловны, глотая слезы и переживая из-за своей бестолковости. Может, она уже не в том возрасте, когда можно браться за у