Любовь в отсутствие любви — страница 35 из 43

— Добрый вечер, — сказала Ричелдис, приветливо улыбнувшись.

Бернштейн приподнял кепку, обнажив сияющую лысую голову с двумя щетками черных курчавых волос по бокам. Учтиво, совсем другим тоном, чем до этого с Саймоном, он произнес:

— С кем имею честь говорить?

— Это моя жена, — сказал Саймон невозмутимо.

Повисла долгая пауза. Глаза господина Бернштейна, казалось, сейчас вылезут из орбит.

— Простите, я не ослышался?

— Боюсь, что да.

— Боюсь?.. — эхом откликнулась Ричелдис. — С чего это вдруг…

— Простите, госпожа Лонгворт, мне необходимо было поговорить с вашим мужем, но и поскольку меня заранее не проинформировали о вашем существовании, я не ожидал, что мне придется делать это в вашем присутствии. Но если бы я знал, что вы женаты, — он повернулся к Саймону, — и если бы она знала, что вы женаты…

— Кто? — спросила Ричелдис.

— Наплели ей, что вы в разводе. Душещипательная история, да? Сказка, господин Лонгворт? А? Что скажете?

— Саймон! — воскликнула Ричелдис.

— Это какая-то ужасная ошибка.

— Совершенно верно — это ошибка. Это самая большая ошибка, которую человек только может совершить в жизни. — С этими словами Бернштейн подошел к Саймону и схватил его за лацканы пиджака.

Ричелдис слабо вскрикнула. Старик пробормотал:

— Был бы я помоложе…

— Ну, мы оба не молоды.

— Видите ли, миссис Лонгворт… Знаете, что он годится этой девушке в отцы?

— Саймон, тебе лучше все объяснить, — сказала Ричелдис.

— И вас еще называют «преподобием»! — презрительно прибавил Бернштейн.

— Но я не… — начал Саймон. Его лицо, на котором отразились облегчение и изумление, тут же приняло привычное напряженное выражение, поскольку его снова охватила досада, ставшая уже привычной по отношению к злополучному брату. — «Преподобие» — это мой брат.

— То есть вы не Бартл Лонгворт?

— Нет-нет, я Саймон Лонгворт.

Это окончательно сбило Бернштейна с толку. Он начал потерянно и сбивчиво бормотать слова извинения.

— Я прекрасно вас понимаю, — сказал Саймон с видом праведника. — И могу заверить, что если мой брат виновен в… том, о чем вы говорите, то мы сделаем все возможное, чтобы как-то исправить положение. Но вы уверены, что отец именно он?

— Я уже сказал вам, господин Лонгворт, Стефани хорошая, честная девушка. Не знаю, что вам еще сказать, просто не знаю. Надо же, угораздило меня прийти сюда вот так и обвинять. Говорила же моя старуха: «Ленни, ты выставишь себя дураком, обращаясь к людям, которых не знаешь». И вот…

— Это какая-то чудовищная ошибка! — горячо воскликнула Ричелдис. — Бартл… Я о том, что… Не хотите же вы серьезно сказать, что Бартл и ваша дочь…

— Моя племянница, мадам. Моя племянница Стефани. У нас с женой нет детей, а сестра жены и ее муж отошли в мир иной, когда Стефани было шесть с половиной лет. Она нам как родная дочь.

— Но не думаете же вы, что Бартл…

— Давайте спросим его самого, — сказал Саймон, и тут раздался звук поворачивающегося в двери ключа.


На лице Бартла еще сохранялось выражение сосредоточенной просветленности, которое появлялось у него всегда после исповеди. Он улыбнулся — не той, естественной и открытой, улыбкой, которая всегда была наготове для Стефани и Мадж, а грустно, не разжимая губ, глядя на собравшихся глазами больной собаки, — как улыбался здоровавшимся с ним прихожанам в дверях церкви.

— Привет, — поздоровался он как ни в чем не бывало. Увидев незнакомца (Рабочий? Водопроводчик? О Господи, неужели он не закрутил кран?), приветствовал Леонарда Бернштейна кивком головы.

— Это господин Бернштейн, Бартл, — сказала Ричелдис дрожащим голосом.

— Господин Ленни Бернштейн? — Натянутая улыбка превратилась в более искреннюю. — Дядя Стефани?

— Боюсь, Бартл, тебя ждут плохие новости, — сообщила Ричелдис.

— Она больна? Она не… — Невыразительное лицо Бартла приняло испуганное и встревоженное выражение.

Саймон процедил сквозь зубы:

— Вам лучше пройти в гостиную. Господин Бернштейн хочет тебе кое-что сказать. Мы будем на кухне, господин Бернштейн. Как я уже сказал, мы всецело вас поддерживаем и несем свою долю ответственности, как семья… — Он кипел от ярости. Как некстати все!

Бартл провел Бернштейна в гостиную и извинился за беспорядок. Он предложил гостю стул, но тот лишь злобно фыркнул в ответ. Бартл ожидал услышать все что угодно, только не то, что услышал. Он ошарашенно слушал старика, отказываясь верить своим ушам.

— Как я понял, вы не собираетесь отрицать, что ответственны за это, — сказал Бернштейн.

— Конечно, я готов помочь Стефани всем, что в моих силах.

— Я не об этом, господин Лонгворт. Вы что, еще ко всему прочему и иезуит?

— Нет, в нашей церкви нет иезуитов.

— Ближе к делу, мистер Лонгворт! Вы отрицаете, что вы отец ребенка Стеф?

— Я? А что говорит Стефани?

— При чем тут это?

— Я должен знать, — вспыхнул Бартл, и глаза его вспыхнули. — Она вам сказала, что я отец?

— Это личное дело нашей семьи.

— Нет! Это может быть нашим со Стефани личным делом, но это уж точно не забота исключительно ее дяди.

— Послушайте, господин Лонгворт.

— Я люблю Стефани! — Его лицо стало злым, гневным и скорбным. — Вы должны мне ответить. Она сказала, что я отец ребенка?

— Нет, не так прямо. Она ведь не скажет, кто отец, правда? Она вообще перестала с нами разговаривать, понимаете? Но насколько видим мы, я и ее тетя, у нее уже несколько лет не было серьезного друга, года три. Был один мужчина по имени Кевин, но Рей была против. Моя жена строгих правил, господин Лонгворт.

— Вы хотите сказать, что у Стефани вообще не было мужчин? — Это так обрадовало Бартла, что, несмотря на диковатую ситуацию, он расплылся в улыбке. — Так это же замечательно!

— Мы, конечно, знали, что вы с ней встречаетесь, она рассказывала, как вы ужинали в китайских ресторанчиках и о — как это? — «Добрых друзьях». Я человек широких взглядов, господин Лонгворт, мы с женой, конечно, огорчались, что ей, судя по всему, не нравятся еврейские юноши, но, как сказала мне Рейчел, так зовут мою жену, пусть она встречается со священником, чем с каким-нибудь проходимцем. А вы именно проходимцем и оказались! Вы понимаете, господин Лонгворт, мы вам доверили самое дорогое, что у нас было!!!

— Я понимаю.

Бартла насмешила мысль о том, что в семье Стефани он считался ее официальным женихом.

— Мы не виделись почти месяц.

— Это она говорила. «Опять к своим китайцам идешь?» — спрашиваю я ее. Знаете, господин Лонгворт, мы не любим выпытывать, и я никогда не спрашивал ее, с кем она встречается. Но мы с Рейчел обычно говорили: «Идешь в китайский?» и она говорила «Да». А тут все прекратилось. Действительно, около месяца уже.

— Мы часто неделями не видимся, — простодушно заметил Бартл.

— Каждую неделю, иногда дважды в неделю, как по часам, девушка с вами встречалась, и не говорите мне, что это не так, — свирепо продолжал Бернштейн.

Бартл знал, что это было не так, и мысль эта вновь наполнила его ревностью и уверенностью, что Стефани встречалась с другими, а дружбу с ним использовала в качестве прикрытия…

— …И вот проходит целый месяц, и она, кажется, совсем не ходит в китайский, и я ее спрашиваю, в чем же дело, и она в слезы, и отвечает, что она беременна и что не знает, что ей делать, и не хочет об этом говорить. «И что на это скажет господин Лонгворт?» — спрашивает Рейчел, потому что моя жена, господин Лонгворт, очень прямой человек, очень добрый, очень честный, и малышка Стефани еще больше плачет. «А, точно!» — говорю я Рейчел и тут же еду увидеться с господином Лонгвортом. Жена говорила: «Ты не сможешь его найти, ведь ты не знаешь, где он живет», но Стефани оставила в прихожей сумочку, и — надо так надо, господин Лонгворт, обстоятельства таковы. Ваш адрес мы нашли в ее ежедневничке.

— Он там был?

Луч света. Все-таки он ей был не совсем безразличен.

— Что вы полагаете делать, господин Лонгворт? Вы понимаете мое беспокойство?

— Конечно. Скажите, пожалуйста, Стефани… Попросите Стефани со мной связаться. Хорошо?

— Это все, что вы мне хотите сказать?

— Господин Бернштейн, вы бросаетесь слишком серьезными обвинениями, не имея на это никаких оснований.

— Если вы собираетесь тут размахивать законами, господин Лонгворт, то у меня найдутся хорошие адвокаты. Слышали вы об Оскаре Буслинке?

— Нет, — ответил Бартл. — Стефани двадцать шесть лет, она уже взрослая. Если она не хочет обсуждать свою жизнь с вами, то я тем более не хочу. Скажите ей, что я ей напишу. Пусть придет ко мне, если я понадоблюсь. Скажите, что я сделаю все-все-все, что она хочет, все, чтобы ей помочь. А теперь я хотел бы побыть один.

Бернштейна так удивила эта речь, что он поднялся и, повторяя, что «господин Лонгворт еще услышит…» и что «не только у господина Лонгворта есть адвокаты», скрылся за дверью.

Бартл был в панике. Он ничего не понимал. Кроме уверенности в том, что он не может быть отцом этого ребенка, в нем засела заноза обиды, что его обвели вокруг пальца.

Когда Ричелдис открыла дверь в гостиную, она застала Бартла сидящим на диване с красными и влажными глазами, с сигаретой в руке.

— Бартл, — проворковала она, — милый, надеюсь, с тобой все в порядке? Бартл, я хочу поговорить с тобой о Мадж. И о Рождестве.

Глава 17

Саймон купил елку, Ричелдис разморозила гуся и запекла его в духовке, они обменялись подарками, хлопнули шампанским и залпом осушили бокалы, посидели со скучными соседями. Сэндиленд погрузился в тишину. На следующий день все провалялись полдня в постели. Правда, кто-то неосмотрительно подарил Маркусу свисток, и время от времени дом оглашался пронзительными звуками, но в остальном все прошло без приключений.

Все эти дни Саймон чувствовал, что развязка неотвратимо приближается. Ему придется сказать Ричелдис, сказать ей все. Эти дурацкие праздничные хлопоты только усиливали ощущение конца. Он взрывал хлопушки, открывал бутылки, играл в какие-то глупые игры, вместе со всеми отгадывал какие-то шарады, но все это было в каком-то тумане. Когда играли в «Монополию», то и дело раздавалось: «Ну папа!»