Любовь в отсутствие любви — страница 36 из 43

— Прошу прощения, это разве мой ход?

Он рассеянно бросал кубик. Тяжело было думать, что придется оставить детей, все разорвать. Итак, это его последнее Рождество в Сэндиленде. Только он это знал. Последний раз они наконец-то собрались все вместе. Или почти все. К сожалению, Даниэл не приехал, решив провести каникулы в Канаде. Конечно, старшие дети справятся. А малыш просто не поймет, что происходит. Да и как повлияет разрыв родителей на Томаса, третьего ребенка, кудрявого мальчугана, интересы которого пока ограничиваются пикающими компьютерными играми, — предугадать невозможно. Учителя из Оллхоллоуз, где он учился, говорили, что ребенок потихоньку осваивается. Но слишком уж затянулся процесс «осваивания», так что радоваться было рано. А уж надеяться на то, что с его отметками он попадет в Пэнхам, как Даниэл, просто бессмысленно… Томас с рождения был несколько странноватым, замкнутым, и понять, какие мысли бродят в его детской головке, было невозможно. Например, в разгар рождественского ужина, когда все сидели в бумажных колпаках, он вдруг сказал: «Я соскучился по бабушке».

Ричелдис и сама чувствовала себя неуютно, оставив Мадж с Бартлом, но что ей еще оставалось? Она обзвонила все пансионаты, куда брали пациентов на время, но это стоило восемьсот фунтов в неделю. А Бартл, позвонив поздравить их с Рождеством, сказал, что прекрасно справится с ее матерью сам. Ближайший от него итальянский ресторан на Рождество закрывался, но он нашел индийский, который доставляет еду на дом, что, учитывая состояние Мадж, было очень кстати.

Мать Ричелдис для всех была сейчас как кость в горле. Только маленький Томас произнес человечные, добрые слова в ее адрес. В какой-то момент Саймон испугался, что ребенок разрыдается. Малыш весь покраснел и стал тереть покрывающийся пятнами лоб тыльной стороной руки, в которой продолжал держать вилку с нанизанной на нее сосиской.


Ночью у Саймона с Ричелдис состоялся невеселый разговор. Конечно, нет ничего хорошего в том, что Томас живет в интернате. Родители его и раньше не понимали, и теперь почувствовали, что еще немного, и отчуждение будет необратимым, что сын будет потерян для них. Они вынуждены были признаться себе, что немного побаиваются этого диковатого человечка.

Саймон довольно резко оборвал этот разговор, а потом отвернулся и закрыл глаза. Он инстинктивно чувствовал, что обсуждать подобные темы с женой, особенно в таком дружеском тоне, — значит предавать Монику. С тех пор как она вернулась в Париж, он чувствовал, что безумно любит ее и что его любовь крепнет с каждым днем. Несмотря на это, ему все-таки хотелось говорить с Ричелдис о детях. Хотелось слушать ее болтовню про семейные дела, про его семейные дела. При этом она — как это ни печально было осознавать, — она уже не хотела говорить с ним об этом так, как раньше.

На следующий после Рождества день, когда все пошли к госпоже Вогэн («Идите, я догоню»), Саймон решил рискнуть. Закрывшись в кабинете, он позвонил Монике.

— Привет!

— Саймон! Как я рада слышать твой голос!

— Как дела?

— Я скучаю без тебя.

— Что ты вчера делала?

— У меня был урок русского.

— На Рождество?

— Для них это не Рождество.

— Какая ты советская.

— У них Рождество позже. Я скучаю по тебе.

— Я тоже скучаю.

— Ты говорил с Ричелдис?

— Сейчас не могу.

— Постарайся, любимый. Пожалуйста. Будет лучше, правда лучше, если ты ей скажешь. Нет ничего хуже лжи. Не забывай, она не просто твоя жена, она моя лучшая подруга. Ты пойми, меня мучает не то, что я увожу тебя из семьи. Ведь понятно, что так дальше продолжаться не может. Мне кажется, что Ричел даже не очень удивится… хотя кто знает, из нас троих она была самой романтичной особой. Но мне отвратительно сознание того, что я обманываю ее, что она продолжает считать, что ничего не случилось.

— Я понял.

— Как только скажешь ей, приезжай.

— Кто-то идет. Пока.

Но это была госпожа Тербот, которая пришла прибрать спальни и помыть кастрюли и сковородки.


Прошел день или два, а удобный момент, чтобы поговорить с Ричелдис, все не подворачивался. И дело было не только в трусости Саймона. Просто поблизости все время крутился кто-то из домашних или соседи. Ричелдис никогда не оставалась одна, кроме как поздно ночью. А после одиннадцати оба чувствовали себя настолько измотанными, что уже не было сил для важных разговоров.

Но долго откладывать объяснения все же не удалось. Ричелдис сама дала повод. Саймон очень удивился, но не стал возражать, когда как-то днем, после обеда, она надела куртку и свою идиотскую шерстяную шапку и предложила:

— Дорогой, давай пройдемся. Нам нужно поговорить.

Они прошли гуськом по узкой тропинке и вышли на дорогу, ведущую вдоль лугов. На Саймоне были коричневые ботинки, вельветовые брюки, куртка и твидовая кепка: помещик, да и только. А Ричелдис в паутинке капель, осевших на шерстяной шапке, выглядела ему под стать, а совсем не как некто, от кого следует избавиться.

Она стояла и смотрела на него, потом взяла его руку в свою. И вдруг поняла, что уже неделю как избегает встречаться с ним глазами. В рождественские дни они редко смотрели друг на друга. И теперь она уперлась в него серьезным и решительным взглядом: глаза в глаза. Саймону захотелось отвернуться.

— Так больше не может продолжаться.

— Ричелдис…

— Нет, я знаю, что ты собираешься сказать.

— Знаешь?

— Конечно. Но дай сначала я скажу. Знаешь, мне кажется, ты не совсем понимаешь, но последние несколько недель меня совершенно вымотали: эта постоянная нервотрепка то с мамой, то с Маркусом, то с Моникой…

— …

— Похоже, тебе это даже не пришло в голову.

Она засмеялась, и он поразился ее хладнокровию. Его почему-то раздражало то, как она держится. Впрочем, это было типично для Ричелдис, и, рассерженный ее смелостью, он все же не мог не восхититься. Большинство жен, узнав, что их мужья изменяют им, устроили бы скандал. Многие, но только не Ричелдис. Она волновалась, но держала себя в руках! Неплохо, однако.

— Я не пытаюсь оправдать свое поведение, Саймон. Я не хочу искать оправдания.

— А тебе есть в чем оправдываться? — деланно удивился он.

— Когда этот человек пришел в дом и стал говорить о Бартле, я такой виноватой себя почувствовала! Это было как обвинение в мой адрес. Странно. Мама всегда говорила, что у Бартла завелась какая-то девица, но я думала, что это ее очередная блажь.

Приготовившись услышать совсем другое, Саймон непонимающе молчал. При чем тут его драгоценный братец?

— Забавно это, быть замужем, — продолжала Ричелдис, не выпуская его руки. Под ногами у них похрустывала замерзшая земля. Вокруг них все было бурым и серым, ни единого проблеска живых красок. — Зачем я это говорю? Послушай, мы ведь всегда понимали друг друга с полуслова.

— Да.

— Одно плохо: когда мы не обсуждаем проблемы, мы перестаем их замечать.

— Мы с тобой только и делаем, что что-то обсуждаем.

— Сначала я не собиралась тебе говорить, — перебила она. — В конце концов, я была сама не своя и плохо соображала, что делаю. Со мной такого никогда раньше не было и, скорее всего, не будет. Но, конечно, ты совсем по-другому стал ко мне относиться с того дня. Дорогой, не обижайся. Я знаю, мне следовало бы упасть на колени и молить о прощении. Но я думаю, это не обязательно. Во-первых, я тронута твоим отношением ко мне. Это показывает, насколько, несмотря ни на что, крепок наш брак: ты инстинктивно обо всем догадываешься и в страхе отвергаешь догадку. Может быть, что-то мы и потеряли в браке, но мы — старые добрые друзья. Просто глупо нам быть несчастливыми.

У Саймона по спине побежали мурашки. О чем она говорит? Он и раньше смутно догадывался, что у нее припасен какой-то козырь, но эта карта была из другой колоды: не туз пик, а что-то из Счастливой Семейной Жизни. Кроме того, это было испытание на сообразительность. Она снисходительно поздравляла его с тем, что он догадался о чем-то, что она сделала. Не может же быть, чтобы она намеревалась заставить его просто раскрыть карты, заявив, что сама нашла другого. Это абсолютно исключено. У нее ведь нет ни минуты свободной. На ней держится дом, она обихаживает его, детей, свою мать, помогает Бартлу наводить порядок в Рокингем-кресент.

Бартл?!

— Ты, конечно, шутишь… — осторожно начал он.

Не Бартл же!

— Дорогой, давай не будем снова ссориться. Ты уже довольно давно ведешь себя, мягко говоря, странно. Я не виню тебя. Я тоже далеко не ангел, и меня не каждый смог бы выдержать так долго. Все мы не сахар. Всякое случается. Но твоя дьявольская интуиция заставляет меня думать, что у нас действительно крепкий брак… Ты меня так чувствуешь…

О Боже! Что она несет? Что случается? Что он должен чувствовать? Надо заставить ее замолчать! Он несколькими словами мог развеять ее иллюзии, рассказать ей о Монике и объявить, что уезжает в Париж. Но ему боязно было это сделать и к тому же страшно хотелось узнать, что же такое он, образцовый муж, должен был интуитивно понять.

— Объясни, пожалуйста, о чем ты говоришь.

— Я знаю, что ты собираешься сделать нелепые выводы.

— Пока нет.

— Ну а я решила быть с тобой абсолютно честной. Я даже написала Бартлу, что все тебе рассказала и что больше это никогда не повторится.

— Бартлу? Ты написала Бартлу?..

— Не волнуйся, дорогой… Я ничего не имела в виду. Хотя… Впрочем, это совсем не то, о чем ты подумал.

— О чем ты говоришь?

— Я не люблю Бартла, — сказала она с серьезным видом. Вздохнула, посмотрела мужу в лицо своими огромными, как блюдца, глазами. — Честное слово.

Еще десять минут назад сама мысль о том, что кто-то может любить Бартла, вызвала бы у его брата гомерический хохот. Но сейчас у Саймона в желудке вдруг образовалась пустота, словно он летел вниз с огромной высоты.

— Помнишь день, когда у мамы был приступ? Я думаю, с нами со всеми в тот день что-то случилось. И я поехала в Патни, а ты был очень занят, а потом вернулся.