– Можно подумать, ты крови не лил, ангел какой! – зло парировал дон Хуан, сжимая Анютину ледяную руку, чувствуя, как по ней от плеча пробегает судорога, точно у подопытной лягушки под током.
– Лил, но по понятиям. Никто из правильных людей не мог сказать, что Командор – фуфло. А сейчас хули мне в том… – гнусавый голос Командора внезапно упал. – Совесть у меня проснулась, вот чего. Только я, типа, упокоился, как она на дыбы. Я, пока жил, и подумать ни о чем не успел. А после моей жизни трясет меня, чисто с похмелья. Ильич еще этот вроде сивухи… Короче, Анька, ты зла не держи. Мог бы, переписал завещание, но я теперь без прав, я же мертвый. Лойер этот позорный, камеру когда берет, хоть бы голову мне от говна вытер. Только обломается он квартиру у тебя забирать. В завещании написано как? Чтобы ты у памятника была раз в сутки. А памятник – это я и есть. Ладно, уезжаешь ты с тараканом своим, ну, дело твое. Сам буду приходить, я теперь не гордый. Лойер камеру возьмет, пленочку посмотрит, а там ты регулярно, дата и время, пожалуйста. И пятьсот баксов тоже тебе не лишние…
– Так ты что, каждые сутки будешь приходить, со своими спецэффектами?! – воскликнул дон Хуан, чувствуя, как ужас, подлинный ужас, давит, будто пятка, на задохнувшееся сердце.
– Ну, – Командор вдруг как-то очень узнаваемо сощурился, и дону Хуану померещилось, будто из гранитной челюсти выдвинулась, вроде как пепельница из дверцы автомобиля, клиновидная бородка. – А ты сможешь мне помешать, товарищ?
С этими словами Командор простер правую руку над своим гранитным мобильником, и каменюка, валявшаяся на сбитом одеяле, булькнула и прыгнула вверх. На секунду забыв обо всем, дон Хуан опять схватился за Nikon: то, что попадало в кадр, тянуло на бурю в Интернете. Не удержавшись, он онемевшим указательным пролистал файлы. На мониторе не было никакого Командора: смутно рисовалось купе, наполненное разводами тьмы, как если бы струйки копоти тянуло в вентиляцию. Вскинув глаза, дон Хуан увидел ту же волокнистую тьму, утекавшую в дверь. Неуверенно бухнул тяжкий шаг – один, другой, точно Командор, плюща поезд, спускался по нему, будто по железной лестнице.
Потусторонний гром внезапно пропал, оборвавшись каким-то полым жалобным звуком. Тотчас, как ни в чем не бывало, застучали вагонные колеса, в окне поплыли желтые огни, прошла освещенная стройка, потянулся городок. Анюта сидела, стуча зубами и бессмысленно мигая, халатик, по-прежнему смятый на груди, точно вмерз в потеки льда.
Дон Хуан схватил Анюту, прижал ее к себе, прижался сам, чувствуя, как потихоньку разгоняется общий кровоток.
– Вань… Я тебе разве нужна с таким приданым? – слабым голосом проговорила Анюта.
– Нужна, и даже вопроса такого больше не задавай, – тихо ответил дон Хуан. – Мало ли что в жизни случается! Жизнь – странная штука, в ней бывают необъяснимые явления. Проживем, сколько проживем. И все равно счастливы будем. А Командор – ну, что Командор? Шум, гром, камнями кидается, так ведь и все, по существу. Совесть у него проснулась – ну и пусть побегает теперь.
ТАЙНА КОШКИ
Крашенинников надеялся, что в поезде ему удастся выспаться. Черт бы побрал эту командировку! Крашенинников вообще не понимал, зачем это нужно – для решения рабочего вопроса перемещать в пространстве свое физическое тело. Ведь есть Интернет, а в Интернете есть все. Но фирма претендовала на крупный грант, речь шла о разработке дорогого образовательного сайта, и грантодатель пожелал составить личное впечатление о трех ведущих специалистах. Двое улетели вчера, а Крашенинникову пришлось задержаться, у него параллельно шло еще четыре проекта. Когда час назад он, с глазами как две готовые взорваться жаркие бомбочки, вывалился в реал – этот самый реал предстал перед ним настолько тусклым и однородным пространством, что переместиться по нему на девятьсот километров показалось чистым абсурдом.
Вообще после Сети, с ее пластичностью и мощью информационных потоков, материальная действительность виделась Крашенинникову глупо неуклюжей, ничего о себе не говорящей: люди здесь были будто большие мясистые куклы. Сам Крашенинников не составлял исключения. Перед поездом он не успел побриться, и зеркальная дверь новенького, с иголочки вокзала отразила грузного мужика с темной от щетины бульдожьей физиономией, которой маленький вздернутый нос, дырками вверх, придавал выражение высокомерное и философичное. Каждый, кто входил в эту довольно-таки тугую дверь, совмещаясь со своим отражением, как бы соглашался быть самим собой. Крашенинникову пришлось сделать то же самое и шагнуть в свое ближайшее будущее, волоча собранную накануне колесную сумку, содержимое которой он представлял сейчас довольно смутно.
Он досадовал. Ну скажите, пожалуйста, что это такое – «личное впечатление»? Что можно извлечь из тяжелого одышливого тела по фамилии Крашенинников? Если там и есть что-нибудь, то оно глухо утонуло в невыразительной плоти, и плоть заполнила это образование – ну, допустим, душу – как заполняет глина попавший в нее часовой механизм. У Крашенинникова в отношениях с реалом не было ничего личного: он ел, что и все, носил, что и все, ездил на обыкновенной «хонде», каких в каждый данный момент на каждой улице города движется по нескольку штук. В реале все объекты, включая самого физического Крашенинникова, не отдавали информацию: информационные процессы здесь были крайне замедленными, а для Крашенинникова это означало то же самое, как если бы замедлился теплообмен – холодно ему было, холодно и мерзко.
Нет, он пробовал жить в реале – но чего это в результате стоило, господи боже мой! Между прочим, про часы и глину – это не просто из головы. Когда взбесившаяся Лора сдирала с вешалок свои манатки перед тем, как хлопнуть дверью, Крашенинников вышел на балкон и вышвырнул ее подарок к годовщине свадьбы: карманные часы «Павел Буре», считавшие время со старческой скупостью, изредка екавшие дряхлым репетитором, называвшиеся у них в семье «Большой собачьей медалью». Под балконом рыли траншею, докапываясь до труб, и пухлая глина, прокипяченная дождем, буквально всосала антикварный предмет. Как ни удивительно, Крашенинников осенью нашел свои часы – увидал заскорузлую цепочку и выдернул их, как репку, из земляной подмерзшей кучи. Оттертые от грязи пуком травы, часы оказались непривычно тяжеленькими, гнетущими ладонь: внутри они, будто желудок кашей, были заполнены ярко-рыжей глиной. Крашенинников, придя домой, бросил большую собачью медаль в прихожей, в ящик с засохшими обувными кремами и вытертыми щетками. Так она и жила, давая знать о себе недовольным стуком, когда Крашенинникову приходила фантазия почистить себе ботинки.
Ну, довольно об этом. Крашенинников спешил по перрону, буквально сшибая встречных пассажиров. Сказано ехать – значит, надо ехать. Интересно, как он сумеет создать требуемое «личное впечатление» – спляшет, споет? Уж скорее нахамит. Лора так и говорила: «Ты, Крашенинников, хам». Шеф сказал: «Давайте, господа, поезжайте на поклон, да помните – незаменимых нет, ни для того фонда, ни у нас на фирме». Вот сейчас Крашенинников сядет в поезд, завалится на свою нижнюю полку и проспит до самой столицы – уйдет в альтернативный Интернет, куда можно выгрузить из головы тяжелые файлы с шефом, нервно бряцающим ложечкой в кофейной чашке размером с яичко, и с надменной, как бы уже встающей на горизонте, твердокаменной Москвой.
Однако планам Крашенинникова не суждено было сбыться. Он понял это, как только сунулся в свое купе. Молодая крупная женщина в вязаной кофте, с рыжеватым хвостиком волос на толстом затылке распаковывала кошелку, и внятно пахло лежалой колбаской. За столиком, заваленным свертками, ерзал мальчишка лет семи, загорелый, будто бок у спичечного коробка, и такой же исцарапанный, белые волосы ребенка напоминали щепки. Крашенинникову захотелось выйти и снова войти, и чтобы эти соседи исчезли. Но перезагрузиться в реале было невозможно. Крашенинников поймал в коридоре хмурую проводницу, едва достававшую куличиком прически ему до подбородка.
– Где я другое место возьму, полон вагон у меня, – отмахнулась проводница от грубой просьбы Крашенинникова. – Только в вашем купе верхняя полка, хотите, так полезайте, а что дети едут, так их что, в багажном вагоне везти?
Крашенинников постоял в коридоре, глядя в окно, испещренное косыми иглами дождя. Дождь, будто тонконогое насекомое, вился по стеклу, мелькали мокрые пригородные платформы с грудами поникших зонтов, прогрохотал, фехтуя своим железом, короткий мост, плоская речонка под ним вся была в серых мурашках. Матерясь сквозь зубы, Крашенинников вернулся на место. Ребенок, мотая ногой и пиная под столиком сумку Крашенинникова, доедал из стаканчика мутный каплющий йогурт. Соседка успела переодеться в просторный цветастый халат, открывавший в вырезе такую же мутную молочную белизну и треугольник рыжего загара, похожий на след утюга.
– Ну ма-а-ам, почитай… – канючил ребенок, раскачиваясь.
– Сказала, потом, – устало отрезала женщина, вытирая пацану физиономию полотенцем, точно выкручивая перегоревшую горячую лампочку.
– Ду ба-а-ам… – доносилось из-под полотенца.
Женщина, вздыхая, тяжело улеглась на полку, натянула на ноги тонкое одеяло.
– Поиграй пока сам, сыночка, – пробормотала она, закрывая глаза в сизых водянистых веках и поднимая колкие бровки, точно удивляясь наступившему сну.
Соседка отключилась моментально. Качка вагона мотала ее большое безвольное тело, до краев налитое усталостью; в такт колесам болталась веснушчатая рука с грубым серым локтем, точно заштопанным суровыми нитками. Ребенок озадаченно стоял в проходе между полками, колупая голень под грязным бинтом, похожим на кусок бересты. Крашенинников, испугавшись, что теперь почитать предложат ему, поспешно залез в свою постель, взбодрил кулаком вялую подушку и намахнул на себя одеяло, тонкое, как лист крапивы, и совершено ни от чего не защищавшее.
– Маа-ааа-ам! Маа-ааа-ам!!! – завел пацан, прыгая на месте, точно поезд был скакалкой, проносившей под его хляпающими кроссовками зараз по нескольку десятков метров рельсового полотна.