Думаю, могу с уверенностью сказать, что максимум через две недели, то есть около 3 сентября, я покину Англию и отправлюсь в Россию – пробуду там месяц – и приеду в Венецию не позднее io октября, где проведу месяц, если ты будешь рядом. Всё зависит от тебя. […]
В ноябре я намереваюсь поехать в Египет, а в феврале вернуться в Россию. […] Но не хочу покидать Европу, не увидевшись снова с тобой.
Могу ли я поехать в пригород Милана или Турина без опасности для тебя, или может мне спрятаться в отеле Милана или Турина? А может быть, лучше ты приедешь в Венецию? У меня кружится голова от всего этого, поскольку я думаю только о том, чтобы сохранить тайну наших отношений любой ценой. Тот, кто не сделает этого, любя тебя, больше не будет тебя достоин. […]
Мне надо усердно работать, чтобы быть свободнее в феврале в России и следовать за тобой как можно больше.
Ты говоришь: «жить рядом с тобой», но как? Вот, в чем вопрос. […]
Я твой, Леонор, ты это знаешь, но ты не должна делать ничего, что могло бы навредить тебе – особенно твоему здоровью, которое мне дороже жизни.
Обнимаю тебя, целую твои губы, твой лоб, твои дорогие руки, твои ноги, которые я люблю так сильно, как дикарь, которым я являюсь, – в общем, все, что позволишь мне, потому что каждая точка твоего тела мне одинаково дорога. Нет, нужно остановиться, потому что будет плохо, если слишком много об этом думать.
Твой, моя милая, моя родная, мое дорогое дитя! [без подписи]
[21.8.1891; Лондон – Неаполь. I]
[…] Если девственные сердца способны на глубокую любовь, то исстрадавшиеся сердца должны любить друг друга в сто раз сильнее – если они соответствуют друг другу и понимают друг друга.
Любовь, полная иллюзий, прекрасна, но любовь без иллюзий, любовь, которая видит свет, видит несчастье, видит печаль в основе всех человеческих дел, и которая, несмотря на это, остается любовью, со всеми желаниями физического и душевного обладания, при всем счастье совместной жизни, – эта любовь, я полагаю, – величайшее чувство, на которое может претендовать природа человека. Этого чувства, такого лишенного иллюзий, такого жестокого от ожидаемой, неизбежной печали, и, вместе с тем, такого сильного от восхищения тобой, всем твоим женским существом, я еще никогда не испытывал, [без подписи]
[21.8.1891; Лондон – Неаполь. II]
[…] Париж! Конечно! Лучше не придумаешь. […]
Если ты сможешь приехать в отель «Континенталь» до меня, сообщи мне в телеграмме: «Спросить в Hotel lе…», тогда я буду знать, что это «Hotel Continental» в Париже и когда приеду, узнаю, в каком номере ты остановилась.
Возможно, будет лучше взять фамилию «Маркетти»[423] или другую, если тебя знают в Париже.
Тогда ты должна подписать телеграмму так же. В общем, можешь писать, что хочешь в телеграмме, но не упоминай ни «Париж», ни название отеля. […]
[24.8.1891; Лондон – Неаполь]
[…] Возможно, будет намного лучше остановиться в разных отелях.
Ты, к примеру, в «Hotel du Louvre», а я в «Hotel Continental», тогда не будет необходимости знать мое имя, если я приду к тебе, или твое, если ты придешь ко мне.
Это, наверное, более практично. Если ты считаешь, что так будет лучше, укажи в телеграмме 28 августа название твоего отеля без упоминания города. […]
[25.8.1891; Лондон – Неаполь]
Сегодня получил твое второе письмо. Хорошее, милое, дорогое письмо, но полное сомнений на мой счет. Я надеюсь, что письма, которые ты получишь за это время, докажут тебе, может ли мое сердце, «такое богатое», как ты говоришь, думать о чем либо, кроме как о том, чтобы увидеть тебя! Не будь жесткой, не говори мне, как ты сказала, что я могу быть на второй стадии «quando si ricorda, та non si desidera»[424].
Об этой стадии я никогда не знал! Да, я нахожусь в стадии заставлять себя не думать о тебе слишком, потому что тогда, видишь ли, я чувствую, что потеряю силы. […] Уверяю тебя, что иногда я почти безумец – когда думаю обо всем, что может произойти за эти несколько дней, которые всё еще разделяют нас. Поэтому не говори мне грубых слов, и не говори, что не решаешься хорошими словами утомить меня. Это почти жестоко, и я был бы серьезно, глубоко обижен, если бы не был уверен, что в глубине твоего сердца ты читаешь мое. […]
[10.9.1891; Дрезден – Турин]
Час ночи.
Я приехал в девять. Нашел твою телеграмму и очень, очень огорчился, что не смогу исполнить твое желание и поехать повидаться с твоей дочерью. Дело в том, что я должен сесть на ночной поезд, чтобы успеть в Петербург.
Через час я уезжаю и напишу тебе с вокзала, того самого, где я ждал тебя и где ты ждала свою дочь.
Я не сомкнул глаз, так как едва успел собрать вещи. В половину десятого вечера мне удалось найти своего сына, который учится здесь в пансионе, как раз когда он собирался ложиться спать. Обнимая его, я подумал о твоей дочери.
В ее пансион я смог бы добраться только после десяти вечера, когда все уже будут спать.
Ты не представляешь, какое у меня было желание взглянуть на нее, как будто я увидел бы частичку тебя, которая очень близка ко мне и до которой я, однако, не могу дотянуться. Обещаю тебе, что первое, что я сделаю в Дрездене, когда вернусь туда, – пойду увидеться с ней и отдам ей твою маленькую брошь. […]
Да хранит тебя бог и дальше, моя любимая Леонор. Можешь быть уверена, что мысль о тебе не покидает меня ни на минуту. Среди крестьян и в уединении, по вечерам, по утрам, в дороге, на станциях, где меняют лошадей, в лесах, на болотах, перед пшеничными полями и лугами – везде и всегда у меня будет только одна мысль.
Именно так должно быть, думали христиане о своем Христе или о своей Мадонне. […]
[31.8.1891; Санкт-Петербург – Турин]
Вот я и в Петербурге, в доме, который тебе знаком[425].
В доме никого, кроме прислуги. У меня большая красивая комната с камином, в котором разведен огонь, поскольку холодно и мрачно. Так же и у меня на сердце в данный момент.
Завтра вечером я еду в деревню и от одной только мысли об этой поездке у меня холодеет спина. Дороги будут ужасными из-за постоянных дождей. Это долг дружбы перед моим хорошим честным управляющим, который будет плакать от радости, увидев меня снова, так же, как и от печали, что больше не увидит меня.
Все это утро я бегал по городу, чтобы присмотреть жилье для тебя.
Я провел вчерашнюю ночь в твоем отеле[426]. Я снова видел тебя в своем воображении – на лестницах, в коридорах, повсюду. Я видел, как ты бледная, усталая, возвращалась из театра домой, искала на своем столе мое письмо, видел людей, которые приходили к тебе домой, донимая тебя. […] Когда сердце, наконец, находит друга, своего естественного партнера, свою вторую половину, оно может жить только ради него. Я часто и сильно страдаю, но никогда не предаюсь всепоглощающей печали из инстинктивного чувства самосохранения. Какой смысл страдать о том, чего нельзя изменить. Вместо этого надо думать и действовать, и довольствоваться счастьем, которое испытываешь, находясь вместе, и при мысли о том, что не одинок в этом низменном мире, что есть надежная рука помощи, даже на расстоянии. […]
Напиши мне, нравятся ли тебе парик и платья. И подробно напиши о делах и о том, чем закончился вопрос с Джакозой.
Я никому не расскажу здесь, что видел тебя снова в Париже. Никому не нужно этого знать. Не забывай, что мы больше не виделись после встречи в Волочиске[427]. Я задержался с приездом в Париж из-за дел в Англии, а ты, должно быть, начала свою работу в Турине.
Я хочу начать писать критическую работу[428], вернувшись сюда, – о галереях в целом и об Эрмитаже, галереях Берлина, Дрездена, Парижа и Лондона, в частности. По крайней мере, это займет мои мысли и сделает жизнь более сносной. […]
[1.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]
[…] Сколько неприятностей у меня в этом году! Из Венеции мне написали, что от ужасной бури разбились стекла в моем доме. Да хранит его бог!
Если тебе нужно будет послать телеграмму – отправь ее на Фонтанку, 18. После получения этого моего письма можешь написать еще три письма по данному адресу. Здесь никого не будет еще какое-то время, так как Левашовы задерживаются. […]
Мое сердце сжимается, когда я думаю о жестоких разговорах, через которые тебе, возможно, придется пройти! Сделай это для меня, если только твой бедный друг дорог тебе: старайся не думать много о том, что может действовать тебе на нервы. Это единственное, о чем я тревожусь – чтобы тебе не причиняли лишних неприятностей. […]
Думай только об одном – о своей работе и простом деловом расчете. Будь в этом мужчиной, но пусть это произойдет без усилий – вполне естественно. […]
Не хочу, чтобы ты страдала из-за кого-либо, даже из-за меня. Хочу твоего спокойствия. Твое бедное сердце нуждается в отдыхе, и если я могу этому как-то способствовать – в этом мое счастье. Да благословит тебя бог, мой единственный друг, [без подписи]
[5.9.1891; Санкт-Петербург – Турин]
[…] Ты мне так много даешь, я не могу желать большего. Мое сердце, моя душа нашли в тебе все, что я люблю в человеческом существе. Физически, морально ты для меня идеал,